Амьен. Но войну он выиграет. Я знаю, что говорю, иначе я не решилась бы отдать
вам в залог все, что имею.
Так как он молчал и глаза у него округлились от изумления, она заговорила
вновь.
— У меня есть такие сведения о войне, каких у вас быть не может. А потому я
отдаю вам Монсо, замок и все владение, которое со временем станет герцогством,
под заклад и в обеспечение пяти мешков золота.
Цамет прикинул и решил раньше, чем она кончила. Эта женщина в делах смыслит,
сомнений нет. Только чувствительностью ни одна бы не добилась того, чтобы ее
захудалая сомнительная родня возвысилась вновь, а сама она, чего еще она
достигнет? Слова о герцогстве взволновали его больше всего. Он дивился холодной
самоуверенности этой женщины и находил, что она одной с ним породы, а возможно,
даже перещеголяет его. Это впечатление, хотя и в корне ошибочное, заставило его
отказаться от обычных в торговых делах мер предосторожности. Какие вести
получила она о войне? На что глядя рисковала она всем своим состоянием во имя
столь сомнительной победы короля?
Она все вверяла ему, потому что любила его. Будь его поражение еще
непреложней, единственно непреложной оставалась ее любовь. Она давно с избытком
платила своему повелителю за дары его сердца, а потому и Монсо, замок и
владение, принадлежали ему. Это превосходило понимание какого-нибудь Цамета. Но
господин де Роклор за дверью запоминал каждое слово бесценной повелительницы
для своего короля.
Цамет сказал Габриели д’Эстре:
— Ваше имущество не стоит и пяти мешков золота, но я даю шесть. Не вам — мне
не нужно вашего залога. Королю даю я их, уповая на его величие. После победы он
вспомнит об этом.
— Непременно вспомнит, — пообещала Габриель. Она коснулась веером руки
сапожника, что он счел знаком особого благоволения и, словно зачарованный,
посмотрел ей вслед. Деньги, которые он давал взаймы, сталкивали его с людскими
судьбами. Часто единственной его прибылью была возможность задуматься над
ними.
У одного из игорных столов Габриель остановилась и проиграла трижды. Цамет с
трудом поборол ощущение озноба. Когда она приблизилась к королю, он снял с нее
маску, сам тоже открыл лицо и сказал:
— Вот и мы, — после чего при людях обнял и поцеловал свою возлюбленную. Его
партнеры, проигравшие ему, сидели перед грудой золота, словно восковые куклы.
Но Генрих рассыпал блестящую груду. С приятным звоном покатились золотые, а он
сказал:
— Господа, поделите их между собой. Я почти все время плутовал; вы не раз
могли уличить меня, но терпели, потому что узнали, кто я, хотя и не смели
узнать. Однако, если бы я проиграл, это могло быть плохим предзнаменованием.
Ибо объявляю вам, — он возвысил голос, — что не пройдет и двух часов, как я со
всеми вами выступлю в поход.
Тут все присутствующие вскочили на ноги и закричали:
— Да здравствует король!
Этот король редко покидал общество без заключительной шутки.
Сейчас мишенью оказался господин де Варенн, некогда повар, затем вестник
любви и под конец дворянин; а в комическом представлении, имевшем целью
оскорбить бесценную повелительницу, он был виноват больше всех.
— Белый фартук и колпак для господина де Варенна, — приказал король. — Пусть
изготовит мне омлет.
Тотчас же запылал и загудел очаг в открытой напоказ образцовой кухне.
Господин де Варенн, одетый в белое, в колпаке вышиной с него самого, принялся
изготовлять омлет необыкновенного вкуса, который, впрочем, тут же изобрел, ибо
это было для него делом чести. Он накрошил туда апельсиновой корки, а также
немного имбиря, потом щедро полил кушанье различными настойками — пламя
поднялось оттуда, снова опало, и чудесный аромат привел в восторг всех
зрителей. Они заполнили кухню, но более всех потрясены искусством мастера были
сами повара, их шеф и его помощники. Целой процессией сопровождали они
господина де Варенна, когда он на кончиках растопыренных пальцев нес золотую
миску к столу, за которым сидел король.
Господин де Варенн преклонил одно колено, повара позади него тоже опустились
на колени, король взял у него из рук миску, попробовал кушанье и нашел его
превосходным. Тут все общество захлопало в ладоши. Господин де Варенн поднялся,
честь его была восстановлена. Кто-то сказал ему:
— Сударь, ваше изделие могло и не удаться. Король так или иначе похвалил бы
вас. Наш король любит подшутить, но никого не унижает. — Того же мнения, в
сущности, был и господин де Варенн.
Король и маркиза покинули итальянскую виллу сапожника Цамета. Прощаясь с
ними, он всеми десятью пальцами коснулся каменных плит сада, в то время как
слуги его размахивали факелами и колонны или руины храмов то выплывали на свет,
то ныряли во тьму. На улице ждали кони, а также носилки. Генрих поехал рядом с
носилками и сказал, заглядывая внутрь:
— Бесценная повелительница, мне не полагается больше отдыхать. Вы же должны
лечь спать. Я провожу вас к моей сестре Катрин и оставлю вам для охраны сотню
солдат.
— Будь их хоть тысяча, возлюбленный мой повелитель, возьмите меня с собой!
Здесь мне нет покоя.
На улице было темно, но он нашел ее руку, и по руке он почувствовал, что ей
очень страшно.
— Пусть будет, как вы желаете, — поспешил он сказать. — Я желаю того же. —
Тут он услышал ее облегченный вздох. — Сердце мое, — сказал он в темноту
носилок. И услышал:
— Пусть никто не знает, где я. А я потихоньку поеду впереди вас.
— Будущей королеве не подобает прятаться, — возразил он и решил: —
Сопровождать вас будут два полка, и вместе с вами поедут те шесть мешков,
которыми я обязан вам одной.
В тот же час сапожник Цамет велел слугам выпроводить на улицу последних
игроков, которые не могли угомониться. Дом наконец-то опустел, всю челядь он
собственноручно запер. Затем спустился в самый свой глубокий подвал, доступ
туда был открыт ему одному. Шесть тяжелых мешков вытащил он один за другим на
поверхность. Фонарь он держал в зубах. У него были слабые плечи и широкие
бедра, на витых лестницах своих трех подвалов он не раз останавливался в
изнеможении, но продолжал тащить.
Когда все мешки очутились наверху, он уселся на них, обливаясь потом и дрожа
за свою жизнь. Его разговор со знатнейшей из дам был подслушан. И прежде чем
люди короля явятся за мешками, их могут захватить разбойники, сперва убив его.
Он загасил все огни, кроме фонаря, который загораживал собственной спиной, а
входные двери заложил цепями и железными брусьями.
Во время тягостного ожидания мысли одолевали его, — увы, куда девалось
недавнее упоение собственным благородством, ни следа не осталось от веры в
величие короля. «Ему не победить, — думал сапожник Цамет. — И незачем ему
побеждать, — думал он. — Я сделал большой промах. Флорентийский посол, у
которого я состою доверенным лицом, сообщит домой, что я изменил испанским
интересам. Он будет не совсем прав, я продолжаю служить им. Как же мне не
служить Габсбургу, когда в его землях обращаются мои деньги. Тут еще
почувствуют, как могущественны Габсбурги и мои деньги. Зачем я только увлекся и
поступил благородно? Дела можно делать только подло или не делать вовсе. Дай
Боже, чтобы и на сей раз все сошло гладко!»
Так как проходили минуты, казавшиеся ему часами, то сапожник Цамет прибег к
молитве.
В его бормотание ворвался снаружи условленный пароль. То явились люди
короля.
Опасные дела
Полками, которые в качестве авангарда главных сил двигались на север,
командовал маршал Бирон-сын. Этот человек, лишенный такта, в отношении
бесценной повелительницы короля вел себя образцово. Он был тупицей и из чистого
упорства стал впоследствии преступником. Однако ничтожеством он не был, всегда
оставался сыном незаурядного отца и не задумался бы напасть со своим отрядом на
короля, если бы обстоятельства потребовали этого. Но он никогда не перестал бы
почитать и защищать мадам д’Эстре.
Впереди пушки, за ними пехота, кольцом окружая железный ящик на колесах с
шестью мешками золота. Конница, посреди нее второе сокровище — дорожная карета.
Дальше опять пехота, потом опять бомбардиры — так двигалась эта вереница войск
первый день до Понтуаза. Бирон шел бы и ночью; только бесценная жемчужина,
которую он охранял, вынуждала его делать привалы; так уверял он, кто знает,
искренне или нет. Под вечер он все чаще подъезжал к ее экипажу и осведомлялся о
ее здоровье. Она желала спать в своей карете и ехать всю ночь напролет. Тем не
менее для нее была разбита палатка.
Когда рассвело, обнаружилось отсутствие передовой части отряда. Она
выступила, чтобы, миновав провинцию Иль-де-Франс, достигнуть по возможности
скорей провинции Пикардии. Габриель проспала, потому что ни одна из прислужниц
не разбудила ее. Она очень испугалась, когда, потребовав к себе маршала,
получила взамен от него письмецо, в котором весьма любезно сообщалось, что, к
величайшему огорчению и скорби маршала, ему не дозволено сопровождать далее
наипрекраснейшую из женщин. Он, к сожалению, вынужден снимать по пути гарнизоны
и вести их за собой. Однако достойная всяческого поклонения дама благоволит не
сомневаться в верности своей охраны. Все, как один, с радостью дадут разрубить
себя на куски за бесценное сокровище короля. В заключение маршал Бирон просил
всемилостивейшую госпожу не торопиться, а выждать. В ближайшее время к ней
будут приставлены несколько господ. Но, невзирая на новую свиту, пусть не
забывает она своего покорного слугу Бирона.
Она тщетно расспрашивала, кто должен прибыть к войску. Несмотря на
грубоватую лесть маршала, она не ждала ничего хорошего от такого промедления.
Пока она спала, король мог один, темной ночью проскакать мимо нее, торопясь ее
нагнать; так как лесная чаща скрывала огни лагеря, он, наверно, проскакал мимо.
Раз его нет здесь рядом, ей вновь страшно врагов, которые спешат вдогонку и
хотят ее захватить. Слишком много ненависти чувствовала она вокруг, стоило
только закрыть глаза, сейчас же перед ней вставали знакомые лица; ах, ее смерть
была написана на них. Но это еще впереди, до сих пор она умела предотвращать
беду. Из Парижа она выехала совсем другой. Отныне ее достояние — страх, он
никогда не рассеивается, порой нарастает; и, только держа руку короля в своей
руке, Габриель может успокоиться и чувствовать себя в безопасности.
Она отдала приказ выступать и, не делая привала, после завтрака и краткого
отдыха продолжать путь. Таким образом, она со своим отрядом проехала до вечера
следующего дня расстояние от реки Уазы до реки Соммы, на которой расположен
Амьен и где стояло войско короля. Как же это так, его самого здесь нет, он
отделился от войска и ее оставил одну? После нескольких дней жесточайшего
беспокойства от него пришло письмо, где он писал, что сделал попытку напасть на
город Аррас, впрочем тщетно; но он предпочитает нападать, чем допускать до
этого врага. Ну а страх — он сам посеет страх тем, что одновременно будет
повсюду.
Это очень устыдило Габриель. Ее повелитель полон отваги, а между тем дело
идет о его королевстве, для нее же — только о ее ничтожной жизни. Она порешила
действовать и мыслить, как подобает королеве. Тут как раз появились дворяне, о
которых писал ей маршал Бирон. Это были большие вельможи, особенно герцог
Бульонский, с ним вместе его друг де ла Тремойль[60. — Ла Тремойль Клод, герцог де (1566–1604), — французский
военачальник. Боролся против протестантов, затем перешел на сторону Генриха
Наваррского.]: оба протестанты. Прежде всего они отправились к Габриели
д’Эстре. Оба думали, что она тоже их веры. Они были в этом убеждены, потому что
знали: двор ненавидит Габриель, а мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, —
ей друг.
Палатка была расположена
