Протестант

Морней и сам словно воскрес из мертвых, иные пугаются его, как Бирон
испугался висельника в чистой рубахе. Меркер, последний из Лотарингского дома,
кто сохранил еще власть в небольшой части королевства, отказывается от нее;
прежде всего потому, что вынужден это сделать, ведь он хоть и грозит испанскими
десантами на бретонском побережье, но сам знает лучше всех, что ждать этого не
приходится; однако Меркер, даже скорее, чем нужно, отречется от власти, когда
перед ним предстанет Морней. Его еще нет в замке Меркера, Меркер только ждет
прибытия королевского посла.

Этот Морней сделал из маленького Наварры великого короля, в той мере, в
какой Генрих сам о себе не позаботился. Но признать собственные заслуги короля
лотарингец отнюдь не склонен. Он охотней припишет все исключительным качествам
какого-нибудь Морнея. Если уж ему удалось вернуть расположение английской
королевы, которая в гневе отвернулась от короля-вероотступника, — он, надо
полагать, способен своими заклинаниями даже воскрешать умерших. Не успеешь
оглянуться, как из гробов восстанут адмирал де Колиньи, все мертвецы
Варфоломеевской ночи, гугеноты, павшие в прежних боях. А почему бы и не так,
раз те, кто уцелел, были все равно что погребены заживо, и протестантам,
казалось, навсегда пришел конец. Обращенному еретику, вроде этого короля,
меньше всего пристало призывать к себе своих бывших сподвижников.

Если же он призвал сейчас Морнея, значит, это только начало. Обращенный
еретик, несомненно, замыслил восстановить в правах протестантов, без него они
не дерзнули бы предъявлять такие большие требования. А ему теперь никто не
может препятствовать, ведь он победитель Испании. Сперва он даст полную волю
ереси, а затем согласится на мир с католическим величеством.

Герцог де Меркер рассматривал то, что совершалось, как нечто, мягко
выражаясь, неподобающее, идущее вразрез с порядком и освященными обычаем
привилегиями, вернее, считал все это попросту непостижимым, чтобы не сказать
бесовским наваждением. Вот король, который многое ниспроверг, но продолжает
побеждать. Он упраздняет священные установления, он шагает через знатнейшие
фамилии, даже через Лотарингский дом; через моего брата Гиза, любимца народа,
через другого моего брата, толстяка Майенна, теперь, наконец, и через меня,
сидящего на этом отдаленнейшем выступе материка, хотя я и полагал, что ввиду
долгого моего упорства я должен быть вечен, как океан или как всемирная
держава. Однако теперь и всемирная держава оказывается преходящей, сам я
принужден усомниться в себе, а потому скоро отхлынет и океан. Замок очутится
на мели.

Но пока что волны еще с привычным гулом бились о скалы, на которых стоял
замок, и вода сквозь железные решетки просачивалась в самые глубокие его
подземелья. Владелец замка здесь, наверху, открыл окно; ему был приятен шум его
океана, пусть напоминает ему, кто он такой, когда протестант со своей
королевской свитой войдет в эту комнату. Герцог принял меры. Сколько человек
будет в свите посла, столько его собственных людей войдут в двери слева и
справа. Правитель океана стал чудаком, недаром он был братом фурии Монпансье.
Тут он заметил, как его гофмаршал подал ему снаружи знак, после чего прикрыл
дверь, оставив узкую щель. Меркер обернулся — в зале стоял только один человек,
сам протестант.

Протестант глядел спокойно, а отпрыск могущественного рода щурился, хотя и
стоял спиной к свету. Однако он скоро успокоился, ибо успел рассмотреть
пришедшего и жестом попросил его приблизиться. Морней подождал, пока герцог
сядет; тогда он повернул предложенный ему стул так, чтобы свет не падал ему в
глаза. Герцог был вынужден повернуться вслед за ним, таким образом каждый из
них видел лицо другого при одинаковом освещении и без заметного преимущества
для одного из двух. Меркер думает: «Остается еще гул волн, к которому он не
привык. Прибой лишает его преимуществ». Он некоторое время слушал протестанта,
затем приложил ладонь к уху, и Морней тотчас же оборвал речь.

Морней выждал. Окно оставалось открытым. Он разглядывал Меркера, как тот
его. Разве можно ждать робости от человека, который всю жизнь провел в
путешествиях к европейским дворам, и величайшая из королев в тот достопамятный
час была перед ним женщиной, как все прочие? Робость перед людьми у того, кто
боится Бога! Лоб его стал еще выше, ибо волосы поредели; он теперь больше, чем
остальная часть лица, но на нем нет ни единой морщины, по-прежнему гладкая
поверхность воспринимает отблеск небес. Бог господина дю Плесси-Морнея не любит
изборожденных лбов. На затылке начесано много волос, вокруг ушей все еще лежат
завитки, какие сохранили старые протестанты из времен своей славы. Некогда их
носил и король Генрих!

На Морнее черное и белое оперение, как у всех этих воронов. Однако вид
благородный. Изысканные ткани, плащ в крапинку, у шеи вырез и потому видно, что
на камзоле выткан крест, черный на черном, благородно, незаметно, но все же
крест. «Как тут быть? Они высокомерны, но, к несчастью, существуют такие
положения, когда и владетельному князю невозможно покарать их высокомерие.
Например, спустить через люк в этой зале в самое глубокое подземелье. Прилив
тем временем успел так заполнить подземелье, что у человека, стоящего во весь
рост, только голова окажется на поверхности», — думает князь под однообразный
гул, сделавший его чудаком.

Хотелось бы знать, улыбается ли протестант. Лоб и глаза непоколебимо
серьезны, тем подозрительнее тонкая морщинка, которая спускается по щеке и,
возможно, переходит в двусмысленную улыбку. Морщинка спускается от носа, кончик
которого покраснел, к седому пучку на подбородке; этот пучок как раз умещается
в разрезе белых брыжей. Хотелось бы знать, отчего покраснел нос, от насморка
или от вина, а главное — улыбается ли протестант. Тут, несомненно, не обошлось
без колдовства. Герцог де Меркер чувствовал, что его видят насквозь — его
сбивали с толку некоторые суеверные представления о мистических свойствах
протестантов. С ними со всеми дело обстояло нечисто. А этого вдобавок звали их
папой.

Так как окно оставалось открытым, то Морней начал свою речь сызнова. Он
попросту решил, что испуганный противник хочет, как только можно, мешать ему.
Конечно, опытный оратор, привыкший к успешным выступлениям на бурных совещаниях
своих единоверцев, может сладить и с шумом океана, даже не напрягая голоса, а
лишь пользуясь своим искусством. Господин де Меркер скоро в этом убедился,
впрочем, для него не то было важно. Рано или поздно ему придется покориться и
отказаться от своей власти; тут вопрос может быть только в цене. Его больше
беспокоило нечто иное.

— У вас какой-то особенный бог? — спросил властитель, состарившийся на этом
крайнем выступе материка.

Морней ответил без удивления:

— Мой Бог Единый Сущий.

— Является он вам? — спросил Меркер.

— Это он сегодня, как и всегда, дарует мне силы, — отвечал Морней. Деловито
и без вызова заявил он, что никогда не побеждал иначе, как только правдой, но с
ней побеждал неизменно, даже самых могущественных противников, которые ее не
ведали. Лицо последнего лотарингца, еще обладающего властью, показалось ему
недоверчивым; это до крайности огорчило Морнея, ему было жаль маловера. А
потому он привел наиболее веские доводы из своих собственных религиозных
сочинений; так обстоятельно он раньше не говорил. В заключение он к вечным
истинам присовокупил преходящие. Междоусобная война в королевстве испокон века
была делом рук честолюбивых иноземцев и неизменным соблазном для
полуфранцузов, — таких, как, например, Лотарингский дом, послышалось Меркеру,
хотя ни одно имя произнесено не было. Но у него все внутри заклокотало от
ярости. Ярость его не дошла бы до такого предела, если бы Меркер не был к ней
заранее подготовлен суеверным страхом перед протестантом. «В подземелье его», —
требовал голос ярости, меж тем как лицу он поспешил придать благодушное
выражение. Однако был близок к тому, чтобы пустить в ход потайной механизм и
открыть люк.

Морней в простоте душевной полагал, что ему удалось добиться полного успеха,
и духовного и светского, у врага истинной веры и короля Генриха, а это было на
пользу Богу и миру в государстве. Вот уже и лицо Меркера стало иным, в нем
больше не видно тревоги и тайной горечи. Теперь он смотрит на него как на
друга, так кротко, так просветленно, думал Морней — а между тем Меркер в
глубине своей черной души упивался его мучительной и медленной смертью в
наполненном водой подземелье.

Только в одном он хотел быть заранее уверен:

— А ваш Бог все еще творит чудеса? Скажите, чудеса окончились вместе с
Библией или он продолжает их у вас?

— Благость Господня непреходяща, — ответил протестант.

Первый раз склонил он голову в этой зале, ибо намеревался утешить готового к
покаянию грешника.

Лицо герцога тотчас омрачилось. «Этот способен выбраться даже из подземелья.
Какой-нибудь ангел может открыть ему решетку», — подумал он и отказался от
мысли пустить в ход механизм. А кстати, — Меркер не сразу это заметил, — Морней
в простоте душевной так повернул свой стул, что герцог вынужден был подвинуться
к нему. И провалился бы с ним вместе.

В этот день они больше не вели переговоров, а в последующие дни герцог де
Меркер чинил гораздо больше препятствий, чем предполагал раньше. У него
родилась новая надежда. Город Вервен расположен на другом конце королевства, в
герцогстве Гиз, откуда происходит Лотарингский дом. И именно в Вервене испанцы
должны признать себя окончательно побежденными, подписать, королевство это
никогда во все последующие века им принадлежать не будет и волей Божией
принадлежать не может. Меркер получал самые свежие новости, и они подтверждали
ему, что у династии Габсбургов дипломаты еще более упорны, чем генералы.

Поэтому он готов был растерзать себя за то, что однажды проявил слабость
перед протестантом Морнеем или, вернее, перед самим еретиком Генрихом и не
решился тогда утопить одного из них. Ведь Морней был послом Генриха, а
возможно, даже получил еще более высокие полномочия. «Более высокие полномочия!
Посмотрим. По крайней мере в Вервене их Бог еще не обнаружил себя и пока на это
даже не похоже, — рассуждал теперь герцог де Меркер. — Протестанта мне, во
всяком случае, следовало утопить», — к этой мысли он упорно возвращался, ибо
среди монотонного рева стихий сделался чудаком.

К концу октября Морней очутился в Анжере. Маршал Бриссак, гуманист и
мухолов, собрал в этом городе нескольких знатных господ, дабы они одобрили
сделанные им распоряжения к предстоящему приезду короля. Король собирался
проследовать в свою провинцию Бретань через Сомюр и Анжер. Губернатором Сомюра
был господин де Морней, а в Анжере королевским гарнизоном командовал сам
маршал. Тем хуже было то, что случилось в королевском городе Анжере с
королевским губернатором, почти на глазах маршала, который к тому же состоял в
родстве с преступником.

Некий господин де Сен-Фаль шел навстречу господину де Морнею, губернатору
Сомюра. Дело было на улице Анжера. Морней беседовал с одним из советников
юстиции. При нем находились конюший, дворецкий и, кроме них, еще только
секретарь и паж. Сен-Фаля сопровождал эскорт из десяти вооруженных людей,
которых он вначале скрыл. Он обратился к сомюрскому губернатору с жалобой по
поводу нескольких перехваченных писем, которые губернатор приказал вскрыть.
Жалоба была изложена вызывающим тоном, Морней же в своих объяснениях оставался
сдержанным. Письма он вскрыл потому, что они были найдены у подозрительного
лица. Но когда он прочел под ними подпись господина де Сен-Фаля, он их отправил
по адресу. При этом Морней выразил удивление: происшествие имело место пять
месяцев назад.

Это обстоятельство отнюдь не успокоило другого дворянина, он стал еще
заносчивее и вообще отказался выслушать какие-либо объяснения.

— Как угодно, — сказал наконец Морней. — Отчет я обязан давать только
королю. Вы, же, сударь, всегда можете вызвать меня на поле чести.

Сен-Фаль словно только и ждал