а его десять вооруженных людей окружили его. Под таким прикрытием преступник
успел сесть на коня и ускакать. Морней, человек в летах, свалился на землю от
удара, который пришелся ему по голове.
Сильное волнение охватило западные провинции. Никто не верил в личную ссору
двух дворян. Тут преследовалась цель с помощью заранее обдуманного нападения
вывести из строя так называемого протестантского папу: тогда и король вряд ли
решится на путешествие и оставит мысль даровать протестантам свободы. А в
основном все приготовления уже закончены — на своих церковных советах и
политических собраниях приверженцы протестантской религии и партии уже
выставили свои требования, — требования крайне дерзкие, и Морнею удалось
отстоять их перед королем. Удар по голове подоспел в последнюю минуту, чтобы
избавить королевство от ужасного произвола со стороны крамольников.
Единоверцы пострадавшего, со своей стороны, убеждали друг друга, что пора
покончить с уступками, они и без того довольно уступали. Им оставались теперь
только их крепости и новая борьба. Таково было положение, когда Морней еще
совсем больной, получил письмо от короля: обида нанесена и ему самому, как
королю и как другу. «Как король я поступлю согласно закону; будь я только
другом, я бы обнажил шпагу».
Это были слова нетерпения и гнева, почти неукротимого. Жизнь быстро шагает
вперед, казалось бы, перед глазами уже маячит вершина как оправдание этой жизни
и власти; но вдруг движение задерживается, одновременно в Вервене и Бретани, да
и мир с приверженцами истинной веры снова отдаляется, вследствие удара палкой
по голове.
Маршал Бриссак получил приказ выдать своего шурина Сен-Фаля полицейскому
офицеру, посланному королем, «не создавая волокиты и не чиня препятствий под
каким бы то ни было предлогом, ибо то, что случилось, задело очень близко меня
самого, как посягательство на власть короля и служение королю».
Все это превосходно знал мухолов Бриссак, а потому он отправился к Морнею и
приблизился к креслу больного с таким искренним удовольствием, какое редко
выпадало на его долю.
— Наш государь страдает еще больше вас, достопочтенный друг, — сказал
Бриссак с лицом апостола, написанного рукой большого мастера. Стоило только
представить себе окладистую бороду, которая отсутствовала, а глаза он, точно
мученик, возвел к горним высям. — Я сам готов отправиться в тюрьму, — сказал
апостол, — дабы отомстить за вашу обиду и угодить королю. Лучше принести в
жертву себя самого, чем быть бессильным свидетелем.
— Вы не бессильны, — сказал Морней. — Вы лицемер. Своего шурина вы спрятали
от короля. Он нашел прибежище в одном из городов господина Меркера. А с
герцогом вы спешите затеять интригу, хотя ему в ближайшее время придет конец, и
вам нет в этом никакой нужды.
— Как вы сказали? Кто я? — спросил Бриссак и содрогнулся от возмущения. — Вы
сами этому не верите. Взгляните на меня, и вы не осмелитесь повторить это
слово.
Морней и не стал повторять, презрение пересилило в нем гнев. Бриссаку между
тем удалось побледнеть, как умирающему, взор его угас, вокруг главы появился
терновый венец. Морней с отвращением глядел на всю эту комедию. Бриссак же
думал про себя: «А вот я тебя сейчас одним ударом так огорошу, что ты,
протестантский ворон, свалишься с ветки и околеешь на месте. Попробовать, что
ли?» Он с трудом подавил искушение.
К чему обращать внимание на погибшего человека, в душе увещевал себя Морней.
Ибо этот лицемер и кривляка, на его взгляд, был самым отпетым из всех
грешников. После нападения на него Морней и о господине де Меркере стал думать
совсем по-иному. Он обвинял себя самого в легковерии, в том, что каждого себе
подобного считал исправимым, теперь даже больше, чем в дни своей юности; это,
надо полагать, объясняется немощью преклонного возраста. Тем не менее он
полагал, что свирепый герцог ближе к подобию Божиему, чем бесплотное
ничтожество, которое усердствовало здесь перед ним.
Морней отмахнулся от ничтожества в образе человека, он продолжал говорить
как будто с неодушевленным предметом. Назвал условия, при которых согласен
забыть нанесенную ему обиду: извинение в такой торжественной форме, чтобы оно
всем бросилось в глаза. Господин де Сен-Фаль должен преклонить перед ним
колено. Маршал Бриссак как услышал это — изменил себе и отдался искреннему
порыву.
— Как бы не так! — сказал он. — Поезжайте, пожалуйста, к нему сами, он не
преминет извиниться подобающим образом, хоть и не в столь необычной форме. Кто
вы, собственно, такой?
— Я представляю особу короля, которого мы здесь ждем, а он уж сумеет найти и
наказать какого-то Сен-Фаля.
— Это еще вопрос, — заметил Бриссак. — Не забудьте, что мне пришлось сдать
ему столицу, иначе ему не видать бы ее никогда. — Морней обратился с тем, что
ему еще оставалось сказать, к стене, а не к противнику. Он теперь сам видит,
насколько прав король, требуя должного послушания и защищая служение королю
вместе с честью дворянина. А впрочем, пусть маршал Бриссак тянет дело сколько
может. В конце концов Сен-Фаль все равно будет под замком. В этом Морней
клянется сам себе.
Бриссак удалился в молчании; непримиримость протестанта так же ужасна, как и
его религиозное рвение. Полученный им удар палкой накликает ни больше, ни
меньше как пресловутый «гнев Божий». Не мешает проучить их всех. А этого Морнея
надо поводить за нос и выставить на посмешище. Тем лучше, если и король получит
свою долю. Станет осмотрительнее и заставит своих протестантов дожидаться
эдикта.
Переговоры
Все это было безмерно тяжело. Едва оправившись, Морней вынужден был внушать
своим единоверцам, чтобы они, Бога ради, не требовали у короля больше того, что
он может дать без вреда для себя. — А если он умрет? — спросил некий пастор
Беро, который, по поручению церковного собора, приехал в Сомюр к
губернатору.
Морней склонил голову, потом поднял ее и ответил спокойно:
— Покуда он жив, достаточно эдикта в том виде, как он его подготовил.
А после… об этом он умолчал, однако подумал: «Пусть мертвые хоронят своих
мертвецов. Мы же должны упорно защищать среди живых свою веру и честь. Он
хорошо знал, что надо было преодолеть, прежде чем настал этот час, когда моему
королю дозволено даровать нам эдикт. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».
Когда Морней приводил эти слова Священного писания, он разумел их и как
верующий и как политик.
Он отправился с мадам де Морней в Париж. Оба были приняты без промедления,
мадам де Морней в доме сестры короля, где одновременно с ней появились еще две
дамы: герцогиня де Бофор и принцесса Оранская. Король же принял господина де
Морнея, хотя в скором времени ожидал к себе папского легата.
Когда Генрих увидел в дверях своего Филиппа Морнея, он не решился тотчас
обнять его, как намеревался, настолько тот показался ему чуждым. Только
несчастья, а не годы, так меняют лицо человека.
— Филипп, — сказал Генрих. — Я все выслушаю, сколь много и сколь долго вы бы
ни жаловались. Вы были жестоко оскорблены, и я вместе с вами. Но зато
наконец-то настал день, когда я могу восстановить религию в ее правах.
— Разумеется, сир! — сказал слабым голосом Морней. — Вы сдержите свое слово
и даруете нашей вере те свободы и права, которыми она уже обладала около
полувека тому назад.
— Больше того, что вам стоила Варфоломеевская ночь, я вернуть вам не могу, —
признал Генрих. А Морней признал в свой черед:
— Мне это известно.
Оба сделали жест отречения. После этой паузы дипломат принес покорнейшую
просьбу. Его единоверцы требуют, чтобы от них было шесть представителей в
парламентской законодательной палате, — Что при шестнадцати членах не составит
большинства, — заметил Генрих.
— Поэтому мы и просим ваше величество, чтобы вы сами назначили остальных
десять членов-католиков. Сир! В вас одном видим мы свой оплот.
— Не в ваших крепостях и даже не в эдикте?
— Лишь в вас одном.
Генрих не стал спрашивать дальше, только обнял своего Филиппа; никогда,
должно быть, он так долго и крепко не прижимал его к груди. На ухо он сказал
ему:
— Нам обоим следовало бы быть бессмертными.
В другое ухо, после поцелуя в другую щеку, король шепнул:
— А не то и мой эдикт после нас станет просто бумажкой.
— Лучше бы нам не знать об этом наперед, — сознался Морней. — В своем
религиозном рвении я чуть не позабыл о том, что наши деяния вряд ли переживут
нас. Оттого-то и требуешь многого, и ничем не можешь удовлетвориться, и хочешь
возвести свободу совести в вечный закон. Но она кончится вместе с нами, и тем,
что нам наследуют, придется заново ее завоевывать. Так угодно властителю
судеб.
— Как он вам это открыл? — спросил Генрих, отступил на шаг и оглядел Морнея:
вначале тот показался ему совсем чуждым. И тут Морней сразу стал тверд, стал
настойчив.
— Сир! Вспомните удар по голове — ведь он все еще не отомщен.
Генрих:
— Он будет отомщен. Я это обещаю.
Морней:
— Мне обидно, что вы мешкаете, время и мои враги имеют право смеяться надо
мной.
Генрих:
— Друг мой, вы скорее готовы стерпеть несовершенный эдикт, нежели удар.
Морней:
— Сир! Удар задевает мою честь.
Генрих:
— Вы рухнули наземь, а религия воспрянула.
Морней:
— Без чести нет и пользы. Если уж от трудов наших ничего не останется, пусть
хоть выполнены они будут с честью: тогда и наше имя не умрет.
Ни звука в ответ. Генрих размышляет, как часто именно этот человек лгал и
обманывал ради него в чистоте сердечной и все же согласно мирским законам.
«Одно годится, другое нет. Я подхожу к намеченной мною вершине с внутренней
твердостью, в которой вся моя честь. Прямой путь был бы больше чем честью, он
был бы чудом. Я избегаю убийц, а удары палкой забываю. Месть отнимает много от
того, что впоследствии назовут величием. Месть…»
— Господин де Морней, вы дворянин в большей мере, чем мудрец. Я это вижу.
Неужто вы не постигли, что месть никого так не унижает, как нас самих?
Морней, благочестивый протестант, сказал:
— Сир! Господин де Сен-Фаль должен быть заключен в тюрьму и должен просить у
меня прощения.
— Хорошо! — сказал Генрих. — Ваше желание будет исполнено.
С этими словами он отпустил своего старого товарища. Внизу с шумом подкатил
экипаж легата.
Генрих не встретил легата ни на лестнице, ни на пороге, а вышел в
противоположную дверь. Из соседней комнаты открывался вид на Тюильри, на окна
его сестры. Окно, которое он искал, было прикрыто легкой занавеской, он увидел
на ней тени, и было их четыре. «Дамы дрожат за меня, — подумал он. — Они
собрались и молятся за меня, дабы я остался тверд. Не беспокойся, Катрин, на
сей раз господин — я. Принцесса Оранская, мой час настал, и в моем королевстве
не нашлось бы ни одного убийцы, который посмел бы направить в меня нож: нож сам
собою вонзился бы в его собственное тело».
Крупными шагами, скорее даже прыжками он устремился в первую комнату, чтобы
попасть туда ранее легата, но дверь оставил открытой: пусть четыре тени
присутствуют при том, что будет здесь происходить. «Мадам де Морней, — подумал
он, — молитесь меньше за меня, чем за вашего супруга, он мстителен, однако
папского легата он будет избегать всячески, ибо он боится поддаться соблазну и
из благоразумия поцеловать его кольцо».
Снаружи выстроились караульные, уже отворялась дверь, Генрих думал:
«Габриель, моя бесценная повелительница! Погляди на меня. Если я выдержу это
испытание, то победишь и ты. Молись с тремя протестантками о том, чтобы стать
королевой».
Тут на пороге показался легат. Дальше он не сделал ни шага. Он стоял на
месте и ждал короля, чтобы король поцеловал его кольцо. Свита легата была
многочисленна, она поднималась
