Разноцветные одежды духовных и военных лиц, тут же и отроки; облако следовало
за легатом, пожалуй, слишком торжественно. Сам он по виду был согбенным,
смиренным старцем и приподнял руку с кольцом несколько робко, словно требовал,
в сущности, слишком многого. Однако король с жаром поцеловал его кольцо, после
чего снова отступил на середину комнаты. Теперь настал его черед ждать. Свита
проплыла мимо бесшумно, как подобает облаку, двери тихо затворились. Легату
хотелось оглянуться. Неужели он действительно наедине с этим королем?
По правде сказать, входить в камеру осужденного не слишком приятно и даже
жутковато, особенно пожилому жизнелюбу, который крайне жаден до всяческих
перипетий жизни, но о конце ее предпочитает не думать. А ведь Мальвецци в
Брюсселе говорит, что король Франции должен умереть. Легат думает: «Дверь
теперь плотно закрыта, остается только пройти положенный путь». Он проделал
этот путь, не спуская глаз с короля, которого с каждым шагом жалел все сильнее.
Отчего именно у бунтовщика, еретика, неисправимого разрушителя веры и
божественного порядка, в решительные минуты бывает такой облик и осанка, каких
не встретишь ни у одного красивого отрока или непогрешимого христианина. Очень
обидно. Мальвецци, легат в Брюсселе, хлопочет о его смерти целых пять лет. Это
варварство, хотя это и справедливо, ибо король сам стремится к своей гибели.
Легат в Брюсселе лишь подталкивает того, кто все равно должен пасть. «А мне бы
хотелось удержать его».
Легат сел, и лишь затем сел и король. Легат поздравил короля с победой над
кардиналом Австрийским.
— Над Испанией, — быстро проговорил Генрих. — Над Габсбургом.
Легат, немного помолчав, спросил:
— Над христианством?
— Я христианский король — сказал Генрих, — Папе это известно. Гарантии,
которые я предлагаю ему, стоят мне плодов моих побед. Я заключаю мир, но мог бы
перенести войну и за Рейн.
— Если бы вы могли, вы бы это сделали. Обрадовавшись, что добились мира со
своими светскими врагами, вы теперь нападаете на церковь.
— Избави Бог, — заверил Генрих.
— Гарантии. — Легат простер руку к королю, как бы предостерегая его. —
Только не давайте их своим протестантам, главное, не давайте им первым. Это
заведет вас дальше, чем вам угодно и чем это совместимо с вашим благом. Вы
поднялись высоко. Вы — победитель и великий король. Будьте же по-настоящему
великим, познайте пределы своей власти.
— Пышные слова для слишком мелкого дела, — сказал Генрих. — Я в Риме дал
понять, что мои протестанты ничего не получат, кроме листа бумаги. Они, бедные,
большего и не ждут. Лучше всего осведомлен храбрый Морней, который поцеловал у
вас кольцо. Ему я сам это сказал. Они меня знают. Почему же только Рим не верит
мне?
— Потому что Рим лучше знает вас.
После этих слов легата наступило тяжкое молчание. Король встал, он несколько
раз прошелся по комнате, шаги его становились все медленней. У открытой дальней
двери он всякий раз нагибался вперед, держа одну ногу на весу, чтобы увидеть
окно в доме своей сестры. Из четырех теней три были совсем неподвижны, следя за
движениями четвертой.
Исповедь
Вот что происходило там в комнате: каждая из четырех женщин исповедовалась
по очереди. Они сидели вокруг стола, на котором лежала книга. Прежде всего они
единодушно решили, что король переживает трудный час и что им надлежит
поддержать его на расстоянии. Исповедуемся друг перед другом. Одна лишь правда
может помочь и нам и ему. Будем правдивы. Он почувствует это и будет поступать,
как исповедник.
Мадам де Морней, по положению последняя, должна была говорить первой. Она
испугалась, сказала:
— Я недостойна, — и положила руку на книгу, дабы укрепить свой дух. Она была
костлява, одета в черное и волосы прятала под чепцом. Однако, помимо ее воли,
всякий бы заметил, что когда-то они были рыжими. Кожа этой пятидесятилетней
женщины была вся в крупных порах и отливала безжизненной белизной. На вытянутой
руке резко вздувались синие вены. Той же бледной синевы были и глаза, которые
она, желая внутренне сосредоточиться, устремляла вдаль, поверх трех остальных
дам. Но если мадам де Морней и увидела короля в окне напротив, она немедленно
заставила себя позабыть об этом.
— Я христианка, — заговорила она, и в первых же ее словах почувствовалась
душевная высота. У этой женщины был неблагодарный голос и слишком длинное лицо,
оно состарилось без морщин, как и лицо ее мужа, говорящие губы казались сухими,
не мягкими. Остальные дамы сразу отметили все; но неоспорим был суровый и
благозвучный строй души, которая раскрывалась со всеми своими слабостями и
немощами. — Однако я христианка не столько по вере, сколько по грехам. Я была
суетна, и мое благочестие было мирским, оно было поддельным, как те локоны, что
я прикалывала. Когда пасторы мне это запретили, я возмутилась, хотя мне
следовало благодарить того, кто их послал. Благодарить за страдания, которыми
он меня испытывал. — Она избегала произносить имя Божие. — В сущности, и
страдания не исправили меня. Мы неисправимы, ибо каждому заранее предначертано
грешить много или мало, совсем не грешить или до вечной погибели.
Она опустила глаза; но сделала она это невольно, и потому поспешила снова
найти взглядом окно напротив.
— Я обладала особым даром убеждения. Господин де Морней поручал мне влиять
на лиц, недоверия которых он мог опасаться. Иногда я в этом преуспевала и
посему не была чиста. Человек лукавый не может быть чист. Кто мы такие, чтобы
во имя мирских благ доводить других до отчаяния? Я знаю одного князя, который
из-за меня все потерял и подвергся изгнанию. А сама я избегла изгнания. Я
присваивала себе ту власть, ту самую власть, которая хотела меня спасти, но не
хотела никого губить. Об этом я не задумывалась, однако сердцебиение мое
усилилось, и излечить его не мог ни один источник, из какой бы горы он ни бил,
и купалась ли я в нем или пила его воду. Ибо мой недуг был предостережением
совести, как я наконец поняла, потому что он стал невыносим и довел меня до
смертной тоски.
Движущаяся тень там, напротив, был король. Мадам де Морней с сожалением
смотрела, как он расточал свое лукавство, ибо так мы поступаем неизменно —
вместо того чтобы быть прямыми, даже тогда, когда прямота смертельна. Вот,
например, господина де Морнея искусство воздействовать на людей привело сначала
к гордыне, а потом даже к мстительности. Но его-то по крайней мере спасает
добродетель, которая замкнута в духовной сфере и не может потерпеть ущерб от
мирских дел. Действовать — это одно, но ведь он, кроме того, и созерцатель. Он
первый мирянин, который пишет религиозные сочинения. Так он борется против
мирских влияний, не обманывает ни людей, ни Того, Кто взирает на нас, а в те
часы, которые он проводит за столом, перед бумагой, он становится таким
свободным и безгрешным, как никогда.
Она открыла книгу, на которой лежала ее рука.
— Трактат об евхаристии[63. — «Трактат об евхаристии» — труд Филиппа дю
Плесси-Морнея. Евхаристия — одно из главных таинств церкви, при котором
верующие приобщаются тела и крови Христовой (либо только тела — как у
католиков).], — сказала
она.
— Как! — живо воскликнула принцесса Оранская. Она достаточно долго просидела
молча, хотя и не скучала. Она не скучала ни с людьми, ни одна.
— Это и есть трактат! Но ведь его ждет вся Европа. И вот эта книга лежит
здесь. Почему же она не в наших руках?
Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, спросила:
— Правда, что эта книга опровергает мессу? Настолько, что даже сам папа не
захочет служить ее?
— Ее будут служить и дальше, — ответила другая протестантка; больше она
ничего не прибавила. Затем обратилась к принцессе Оранской.
— Мадам д’Оранж, — сказала она этой маленькой кругленькой женщине с очень
ясными глазами, седыми волосами и с девическими красками. — Из всех христианок
вы самая испытанная; вас окружает благоухание душевной чистоты, вам мое
последнее признание не будет понятно, как бы вы, в непостижимой доброте своей,
ни старались понять его. Эта книга не должна быть обнародована, прежде чем
король не издаст эдикта. Прежде всего эдикт, ибо после этой книги нам его не
получить. Книга причинит нам вред, раскрытие истины, к несчастию, всегда
пагубно.
— Нет, — воскликнула принцесса. Бледную запуганную женщину успокоила
цветущая и жизнерадостная: — Мы счастливицы, которым помогает единственно
истина. Пусть все изменит, мы останемся. Мы ведь собрались здесь, чтобы быть
поддержкой королю, и мы верим себе и раскрываем себя, дабы он душой слышал нас
оттуда. В подкрепление наших слов здесь с нами его возлюбленная, и она должна
стать королевой.
Ее необычайно ясные глаза остановились на Габриели, та покраснела, и тихое
затаенное рыдание потрясло бедняжку. Она чувствовала себя сиротливо среди этих
протестанток, но, кроме них, у нее не было никого. Многое в их речах казалось
ей непонятным. Самообличения и признания не были ей свойственны, они пугали ее.
Тем не менее под взглядом, который мадам д’Оранж на нее устремила, она тихо
вымолвила, что тоже готова к исповеди.
— Милое дитя, сперва вытрите глаза, исповедоваться нужно с сухими глазами. —
Принцесса остановила Габриель не столько словами, сколько улыбкой. Только ей
была свойственна эта улыбка, строго разумная той разумностью, что проникает в
самое сердце. Габриель находила мадам д’Оранж ангелоподобной. Она чувствовала:
улыбаться такой беспредельно разумной улыбкой могут только существа иной
породы, чем мы. Поэтому она поддалась стремительному порыву и хотела поцеловать
руку принцессы Оранской. Принцесса опередила ее, покровительственным жестом
обняла она Габриель, а говорить предложила сестре короля.
Речь легата
Генрих снова сел подле легата и предоставил ему говорить вместо себя.
«Может быть, Рим знает меня лучше, чем я сам? Итак, приступай». И легат начал
свою речь. Голос мягким и глубоким звуком выходил из щуплого тела. Увядшее лицо
давно привыкло оставаться непроницаемым; выразительная мимика никогда не была
свойственна этому человеку. Только глаза его помогали словам. Мудрости в них
было немного, больше жадного любопытства, которое некоторым людям казалось
бесстыдным, так что они охотно отвернулись бы. Но он был папским легатом.
Король время от времени вставлял короткие замечания, смысла речи они не
меняли. Это были по большей части заверения и возражения. «Преданнейший сын
святого отца. Просто лист бумаги. Мир всему миру. Надежный оплот христианства».
Легат оставался непоколебим и предостерегал еще решительнее.
— Вы даете повод подозревать вас в том, будто вы стремитесь защищать
протестантство по всей Европе. И не ради веры, а только ради вашей собственной
славы. Пусть распадется Римская империя. Пусть даже святая церковь будет
повержена, лишь бы вы могли стать властителем мира. Но это не предусмотрено
провидением, что вам хорошо известно, а посему разрешите предостеречь вас.
Устраните всякие поводы к недоверию.
И в ответ на протест короля:
— У кого возникло недоверие? Вполне отчетливо пока что лишь у меня,
священника, который умеет молчать. Другие вас ненавидят, не стараясь
разобраться за что. Я же — нет, как видите, я вас не ненавижу. Я радею о вас.
Я исповедуюсь за вас. Однажды вы стояли на верхнем выступе ворот Сен-Дени и
смотрели на уходящих испанцев, не как на побежденных врагов. Многие победители
залезали высоко, чтобы лучше насладиться победой. Вы же ликовали, пока у вас не
закружилась голова оттого, что вам удалось пробить брешь в мировом порядке. Вы
называете эту брешь вашим королевством; я знаю, слова всегда убедительны, на
словах люди уже готовы и отхватить при случае что удастся. Ваше королевство не
такое, как другие. Вы превращаете его в нацию. Это уже больше не сословия,
которые, в сущности, пренебрегая границами, с незапамятных времен растекались
по всему христианскому миру. Вы уравниваете сословия
