Я слышал вашу речь в Руане, ибо я сопровождал вас; вы созвали сословия вашей
провинции Нормандии, но низшему сословию вы дали перевес. Именно его-то вы и
соблазнили, предлагали ему собственную власть и — за это получили его деньги, и
все это зовется свободой. Равным образом, вы с великим умилением зовете
раздираемое смутой, раздробленное королевство своим королевством.
Возражения короля: у него есть на свете и друзья. Он любит свой народ, народ
любит его. Его крестьяне не должны быть рабами, а ремесленники — праздными. А
застал он противоположность порядку — упадок.
Легат:
— Упадок — дело преходящее и ни в какой мере не мешает вечному порядку
вещей. А настоящий вред наносит ему всеобщее недоверие. Вот король, который,
как чуждая стихия, врывается в исконный строй вселенской монархии. Вселенная
ему не доверяет. Мир он сохранить не сумеет, да и не добьется его. Пример
свободы и самодержавной нации чрезвычайно пагубен. От такого примера надо
ограждать себя, не то всем придет конец. А друзья у вас только такие, которым
нет нужды опасаться вашего примера, иначе у вас не было бы друзей. Одни из
них — республики, другие — государства протестантские, а многие соединяют в
себе и то и другое. Вы можете положиться на Голландию и Швейцарию. Несчастная
Венеция дивится вам. В Англии престарелой королеве следовало бы ради вас
прожить свыше обычного предела человеческой жизни. А вам самому?
— А мне самому? — повторил король.
Легат:
— После вашей кончины, — а она, быть может, близка, — эдикт, который вы до
сих пор только обещаете своим протестантам, потеряет силу. До последней минуты
я буду надеяться, что вы его не обнародуете. Ради вас.
— Ради меня, — повторил Генрих.
— Ибо я боюсь за вас.
Пауза, полная значения, и взгляд прямо в глаза. Генрих думает: «Этот поп,
который, кстати, тяготеет к мальчикам, знает много, но недостаточно».
— Время моих убийц миновало, — говорит он спокойно. Легат вдруг становится
смиренным, он просит:
— Взгляните на меня. Я не сторонник смерти, как многие другие, кого я
знаю.
— В моем народе вы сейчас не найдете мне убийцы, — сказал Генрих.
— Сейчас, — повторил легат.
— Ну, через десять лет мы с вами потолкуем. — Вот чего Генриху говорить не
следовало; легат стар, ему неприятны такого рода напоминания. На этом он кончил
беседу.
Оба встали, и еще некоторое время было потрачено на славословия легата,
уверения короля и все прощальные церемонии, сопутствие до дверей, возвращение и
вторичные проводы. Особенно примечателен был возврат на середину комнаты и
почтительный отказ легата от того, чтобы король довел его до порога. Так как со
всеми серьезными и щекотливыми вопросами, по-видимому, было покончено, легат
воспользовался случаем поболтать на более легкую тему или, быть может, сделать
вид, что это болтовня.
— Вам, вполне понятно, нужны деньги. Король, который хочет, чтобы все были
равны, должен постараться, чтобы кошельки у всех были полны. На беду, денежные
магнаты находятся на той стороне, у вселенской монархии. Здесь у вас имеются
лишь весьма скромные финансисты, вроде Цамета. Он же подвластен дому Медичи,
правильно? От вас ничего не скроется.
— Что тут можно предпринять? — спросил король и решил под конец
прихвастнуть, не все ли равно, раз дело не сладилось. — Чтобы добраться до
казны великого герцога Тосканского, мне остается выбор: либо союз, либо
нападение.
Однако он знал, что есть и третий выход. И действительно, легат назвал его,
но таким тоном, как будто говорить об этом не следовало.
— Великий герцог Тосканский[64. — Великий герцог Тосканский — Фердинанд Медичи
(1549–1609), правитель Тосканского герцогства.] не только
крупный банкир: у него, кроме того, есть племянница, обладающая всеми
достоинствами принцесс из дома Медичи.
— Знаю я их, — вставил Генрих. — Самая достойная из них держала меня здесь в
плену долгие годы, и не было дня, чтобы она не смотрела на меня, как на
жаркое — готово ли оно уже? Я сплю и вижу, как бы испытать это вторично.
— Вы шутите. — Но легат улыбнулся лишь слегка, он был удивлен. — Быть не
может, чтобы на великого короля смотрели когда-то как на жаркое. Я затаю это в
самой глубине души. Что касается плена, то бывают и цепи из роз.
Легат уже держался за ручку двери, он оказался проворнее, никто бы не ожидал
этого от него. Он удалился, предупредив новые изъявления вежливости. Огромное
пестрое облако его свиты мигом скрыло из глаз дряхлого старичка.
Король думает: «В общем, эта беседа больше пришлась мне по душе, нежели то,
с чем явился мой Морней, или добродетель».
Легат посреди своего облака думает: «Этот человек — мученик. Если бы мне
пришлось писать новые жизни святых… Чем, собственно, отличались наши мученики,
наши святые? Страхом смерти, без которого нельзя считать мучеником. Но святым
делает одна лишь мысль — несносная, мерзкая, превратная, подлая мысль, которая
покушается на мировой порядок и хочет его ниспровергнуть. Во благо при сем
присутствующим. Я буду отсутствовать. И этот человек тоже».
Генрих собственноручно закрыл дверь. Он ходит некоторое время взад и вперед,
попадает в соседнюю комнату, оттуда видно окно напротив и четыре тени. Пока
что он не замечает их. Его мучает мысль, что легат следовал за ним давно и
повсюду. «Не был ли он тайно при том, как горел фейерверк и во мне горела моя
мечта. Я сам готов был ее позабыть, он же помнит ее».
Генрих засмеялся про себя. «И все-таки хитрый священнослужитель обманут. Они
слишком глубоко заглядывают, они слишком многое подозревают. Я вовсе не хочу
ниспровергать императора и папу, и уж никак не ради принципа. Высокие мысли
обитают в горних высях, я туда не забираюсь. Они сами найдут свой путь, меж тем
как я действую здесь, внизу, и тружусь над тем, что близко. А ближе всего мне
то, что я женюсь на моей бесценной повелительнице и она будет королевой».
Теперь он уже просто держался за бока. «До чего уморительно, на какие уловки
приходится пускаться человеку, чтобы наконец-то попасть на супружеское ложе.
Теперь главное — эдикт, потому что ее сторонники — протестанты. А прежде,
наоборот, важнее всего был смертельный прыжок, потому что мы рассчитывали на
потворство церкви и на любовь нашего католического народа. Правда, ничего
такого мы не видели, кроме неизменного ножа, который никогда не поражает».
Так как он был сейчас один, что с ним случалось не часто, он опустился на
пол, лежал на животе и охал, чтобы не кричать от смеха. «Комик, будь трагичен!
Великий трагик, играй комедию! И все ради женщины. Мировая история в спальне.
Вот слово и высказано».
Высказанное, оно перестало быть истиной. Берегись, тем самым ты ставишь под
удар Габриель. Она воодушевляла короля, переносила его через все преграды.
Смертельный прыжок и эдикт, в промежутке несколько битв, покорение множества
людей, немало было пущено в ход власти и хитрости, не считая честных трудов. А
если бы она умерла младенцем, как было бы тогда? По-прежнему существовало бы
королевство и этот человек, который уже не смеется, а закрывает лицо обеими
руками. Лежит во весь рост на полу и, должно быть, тяжело страдает, ибо впервые
в жизни он сомневается в любви. Если же не имею любви…
Он совсем притих, на плечах его сидел злобный тысячелетний карлик и давил
ему на затылок ладонью, широкой лапой ужасающей силы. Если же не имею
любви…
Генрих так задрожал, что тысячелетний карлик потерял равновесие. Генрих
вскочил на ноги. Тому невидимому, что соскользнул с него, он приказал:
— Никаких Медичи!
Приказ был так громогласен, что дверь распахнулась, и появились его
приближенные. Он сказал:
— Пусть мой двор, весь мой двор отправится на дом к сестре короля воздать
почести герцогине де Бофор.
Габриель исповедуется
За столом протестанток говорит теперь мадам Екатерина Бурбонская, сестра
короля.
— Я не ведаю греха, хотя и живу не в браке. Богу лучше известно, почему он
попускает это. Перед светом я держусь высокомерно, не ему судить меня, пусть
меня судит Всевышний. Он пожелал, чтобы я осталась верна нашей религии: да
сбудется, чему быть суждено. От моего возлюбленного я терплю истязания, не
только душевные, но даже иные.
Тут Катрин покраснела и оглянулась, желая понять, каково мнение окружающих.
И они одобрили ее. Если бы она рассказала им подробно, как граф де Суассон ее
обманывает, как бьет и выбрасывает из кровати, благочестивые женщины и тут
одобрили бы ее. Ибо стойкости в религии соответствует покорное постоянство в
любви. Вглядись в это состарившееся детское лицо: оно не имеет жалости, ни
восхищения, ему неведом грех. Но ему ведомы жертвы. Катрин продолжает говорить,
у нее очень чистый голос, и она говорит:
— Мой брат, король, желает, чтобы я вышла замуж за другого. Это было бы для
меня несчастьем. Только бы он даровал нам эдикт! Тем самым многое окупилось бы,
и мое несчастье тоже. А чтобы все окупить, он должен возвысить до себя
герцогиню де Бофор, и она подарит ему красивых детей. Я хочу, чтобы король на
ней женился, я хочу, чтобы он издал эдикт, — вот вам моя исповедь.
Сестра короля сама подала знак даме, которую назвала. Эта последняя
ободрилась при словах своего лучшего друга. Она дышала спокойно.
Габриель:
— Мадам Екатерина справедливо сказала — я подарю нашему королю красивых
детей. Много красивых детей. Я хочу стать матерью династии королей. Так как я
стремлюсь к престолу, я должна ненавидеть тех, кто стоит на моем пути, особенно
ненавижу я королеву Наваррскую. И все же я легче простила бы ей, если бы она
послала убийцу ко мне, а не к моему возлюбленному. Как бы я ни пыталась,
покаяния ради, очернить себя, в итоге остается одно, — что я его люблю.
Здесь все растрогались. Катрин поспешно склонила просиявшее лицо к Габриели,
принцесса Оранская погладила ее плечо, меж тем как бедная Морней воздела
молитвенно сложенные руки. Но Габриель попросила добрых женщин повременить, она
продолжала:
— Вам неведомо, что значит быть дурной и недостойной. Будущая королева не
смеет вам об этом рассказывать. Я буду молчать во имя чести моего повелителя.
Однако же мне знакомы высокомерие, честолюбие и корысть, чувства пустые и
лживые. Если же не имею любви — так ведь говорите вы, протестанты. Но все вы,
здесь собравшиеся, конечно, никогда не понимали, что это значит: если же не
имею любви. А та, кому это ведомо, боится своего прошлого, ибо оно принадлежит
чуждой ей, заблудшей душе. Я стала полноценным существом только с тех пор, как
узнала того, за кого готова даже умереть. Его я завоевала, и ему я предана
всецело, все равно, о, поймите меня, все равно, велик ли он, женится ли он на
мне или нет.
— То время близко, — сказала принцесса Оранская. Но Габриель:
— Мадам д’Оранж, не бойтесь, что я проявлю слишком много христианского
самоотречения. Я намерена достигнуть своей цели, и те средства, которым меня
научила моя прошлая жизнь, тоже мною не позабыты. Пусть двор убедится, что
недаром дал мне гнусное прозвище.
«Герцогиня де Свиньон», — тотчас припомнили дамы.
Но странно, — для них прозвище не звучало бранным.
Устами этой женщины, которая вдруг показалась им отличной от них, говорило
величие, оно исходило от ребра короля, было его плотью и кровью. Теперь уже
никто не склонялся к ней просиявшим лицом и никто не касался ее.
Принцесса Оранская начала свою исповедь без приглашения.
— Я прохожу через все события, никогда не меняясь: это большой недостаток.
Мы должны быть наделены духовными немощами, чтобы уметь их исцелять нашим
познанием и силой воли. Мне не от чего было избавляться, ни от высокомерия,
