тревоги задерживали его. На заре он подъезжал к ее окнам, молодая графиня
выходила на балкон; и так они беседовали некоторое время — он в седле, она с
безопасной высоты. Он говорил ей, что она прекрасна, как сама фея Моргана, если
та существует не только в грезах. Но здесь над его головой ему является
воплощенная греза, белокурая женщина, стройная, гибкая, и тело ее, когда б
дозволено было его коснуться, наверно, не растает, как тело фей.
На что Антуанетта отвечала галантными шутками в том же вкусе. Она то
распахивала развевающееся покрывало, то закутывалась вновь, а синий взор ее
становился то суров, то задорно насмешлив, то настороженно замкнут. Всякий раз
эта умная и весьма добродетельная дама давала пылкому любовнику повод
разгораться надеждой. Но когда истекал срок его короткого отдыха, ему
приходилось поворачивать назад, не добившись разрешения войти к ней. Она
отговаривалась тем, что время позднее, ночное. Теперь же, когда он покончил с
делом, этого повода у нее не будет. Вскоре после Иври он уведомил ее, что
намерен явиться среди белого дня. «Как бы долго мы ни ходили вокруг да около,
кончится тем, что Антуанетта признается в любви к Генриху. Госпожа моя! Телом я
уже отдыхаю, но душа моя не избавится от печали, пока вы не решитесь
перепрыгнуть через препятствие. Постоянство мое заслуживает этого. Решайтесь
же, душа моя. Божество мое, любите во мне того, кто будет боготворить вас до
гроба. В доказательство непреложности сего я осыпаю бессчетными поцелуями ваши
белые руки».
Так писал он; но позднее, когда все было в далеком прошлом и Антуанетта так
никогда и не принадлежала ему, он не жалел ни о ее сопротивлении, ни о своем
чувстве. Наоборот, из уважения к ее добродетели, он пожаловал ее в статс-дамы
королевы.
В то посещение, о котором он уведомлял ее, он прибыл, как и прежде, один,
без провожатых. Она сделала вид, будто удивлена, встретила его на середине
парадной лестницы и повела к столу, уставленному стаканами и тарелками по
меньшей мере на двадцать персон. Сперва он поддался обману и оглянулся, ища
гостей. Она рассмеялась, и он понял, что она задумала. Тогда и он подхватил ее
шутку, потребовал, чтобы слуги, стоявшие у стен, обносили невидимых гостей.
Она отослала лакеев, и он поспешил повторить все, что уже писал о хождении
вокруг да около, только много галантней и выразительней, чем возможно в самом
искусном письме. Право же, ей нечего опасаться неверности, ведь он дал ей
слово, в которое верит и сам. Она в ответ:
— Сир! Любовь до гроба? Я слишком молода и не желаю смотреть, как вы
умираете оттого, что перестали любить меня.
Они сидели вдвоем за длинным столом, накрытым на двадцать приборов.
Миловидное, изящное лицо графини вновь стало настороженным, замкнутым.
— Я шучу, сир, потому что мне страшно, — промолвила она. — Так, наверное,
поют в темноте. Вы победили при Иври. Это много труднее, чем одержать победу
над одной бедной женщиной.
Тогда он упал к ее ногам, целовал ее колени и молил смиренно. Она выказала
строгость.
— Я слишком низкого рождения, чтобы быть супругой короля, и слишком
высокого — для его любовницы. — Но так как он продолжал упорствовать, она,
будто бы уступая, удалилась к себе в спальню, на самом же деле покинула дом
через заднюю дверь и села в стоявший наготове экипаж. Прежде чем Генрих заметил
ее отсутствие, она была в безопасности.
В поисках ее он прошел ряд покоев. В последнем растворилась дверь напротив,
кто-то шел ему навстречу. Только очутившись носом к носу с идущим, он узнал
собственное отражение. Он скорее понял бы свою ошибку, если бы его не сбило с
толку поведение молодой женщины.
— Здравствуй, старина, — кивнул он в зеркало; то, что он увидел там,
возбудило в нем подозрение; не оттого ли убежала от него молодая женщина, что
он недостаточно молод для нее? Впервые у него зародилось подозрение такого
рода. Сперва испугаешься, призадумаешься, а под конец посмеешься — лучшим
опровержением служит собственное сердце и экстаз пола, который по-прежнему
удваивает силы. Что перед этим впалые щеки, седеющая борода, глубокая складка
от переносицы до середины нахмуренного лба? Однако он оборвал смех, чтобы яснее
разглядеть напряжение в поднятых бровях, а в широко раскрытых глазах —
печаль.
«Откуда столько печали? — серьезно задумался он. — Душой я весел и всегда в
экстазе от них. — Он подразумевал женщин, весь их пол. — Она нашла, что нос
велик, — решил он. — Слишком вытянут и загнут книзу. На таком худом лице этакий
нос!» В конце концов он сделал вывод, что придется больше прежнего
усердствовать «перед ними». Легкие успехи молодых лет миновали. От сознания его
ускользало, что еще изменилось с тех пор.
— Генрих! — произносила в этот миг графиня Антуанетта, и скрип кареты,
трясущейся по ухабистой дороге, покрыл все — ее возглас и ее страдания.
«Генрих! Если бы не был ты великим победителем при Иври. Сир! Если бы
довелось мне попасться вам на глаза, когда вы были безвестным принцем и на
охоте повстречали в лесу жену угольщика и осчастливили ее. А в другой раз на
балу вы велели погасить все свечи и в темноте завладели той, которую хотели.
Хотела бы я быть ею. Это было бы уже испытано и пережито, и вы бы давно
умчались дальше. А сейчас вы намерены сделаться постоянным: верный любовник,
вот что было написано у тебя на челе, мой Генрих, вот что прочла я у тебя в
глазах. Я хотела бы повсюду быть с тобой, только не в твоем величии и славе.
Прости! Слишком яркое твое сияние бросало бы отсвет на меня. Сир! Вы бы десять
лет обещали жениться на мне, но никогда не сдержали бы слова».
— Шагом, кучер! Шагом домой! — «Теперь он уже, наверно, ушел». Она
плачет.
Затаенный вопрос
Охотой Генрих отвлекался от любовных неудач; однажды он с охотниками и
сворой собак скакал по равнине, на краю которой поднимался холм с замком — и
что же он увидел? Какая-то странная процессия взбиралась на холм, взбиралась
очень медленно, охотники без труда нагнали ее.
— Эй, люди, что это такое? — Впереди рослые кони, шерсть на них в
клочьях.
— Сир! Это верховые лошади господина де Рони. Та, что повыше, первой служила
ему при Иври. Она упала под ним, а потом мы подобрали ее.
— Почему же паж везет доспехи и белое знамя?
— Это паж господина де Рони, он несет стяг, отбитый у католического войска.
У другого пажа на сломанном копье продавленный шлем господина де Рони.
— А кто же позади них?
— Тот, что с обвязанной головой, — шталмейстер господина де Рони, другой, на
английском иноходце, — его камердинер, на нем оранжевый с серебром плащ самого
господина, в руках доказательства его победы — мечи и пистолеты, которые
господин де Рони сломал о врага.
— Но посередине, на носилках?
— Сир! То господин де Рони.
— Надеюсь, он в добром здравии, иначе он не мог бы устроить себе такой
пышный кортеж, — сказал Генрих, повернувшись к своим спутникам. Затем снова
обратился к участнику процессии: — А кто же это едет на ослах позади
носилок?
— Сир! То дворяне, которых господин де Рони взял в плен.
— Должно быть, они беседуют о превратностях военной удачи. А что делаете вы
сами в хвосте процессии?
— Мы слуги господина де Рони, он едет к себе в родовое поместье, а мы
сопровождаем его. Вот скачет его знаменосец с ротой копейщиков и двумя ротами
конных аркебузиров. Более пятидесяти выбыло из строя, а у тех, что остались,
перевязаны головы и руки.
Генриха рассмешило такое суетное бахвальство; но разве можно потешаться над
славолюбием, когда оно лежит на носилках? Он приблизился к ним: они были
сделаны из зеленых веток и обручей от бочек, покрыты холстом, поверх которого
лежали черные бархатные плащи пленных с бессчетными лотарингскими крестами,
вытканными серебром, а также их исковерканные шлемы с черно-белыми султанами.
Посреди всего этого покоился сам рыцарь, торжествующий, но порядком
покалеченный. Генрих сказал задушевно:
— Могу только поздравить вас, дорогой друг. На вид вы гораздо здоровее, чем
можно было ожидать. Ничего у вас не сломано? Только бы не остаться калекой, это
нам не годится. А слухи о ваших приключениях ходят прямо невероятные.
От этих простых слов у славного Рони исчезло всякое самолюбование. Он
приподнялся на носилках и собрался было совсем встать с них, но король не
допустил этого. Тогда барон заговорил весьма рассудительно.
— Сир! — сказал он, даже не пытаясь придать голосу страдальческий оттенок. —
Ваше величество, вы даруете мне утешение и незаслуженную честь вашей заботой
обо мне. Чувства свои я выразить не в силах, скажу лишь, что Господь Бог не
покинул меня. Милостью господней раны мои заживают, даже самая большая, та, что
на бедре, и я питаю надежду, что не позднее как через два месяца буду в силах
пойти добывать себе новые, служа вам за ту же плату, сиречь из чистой
преданности.
После этих слов Генриху впору было скорее заплакать, чем засмеяться, так
сильно они тронули его. Он обнял господина де Рони, речь которого была скромна
и разумна, а отнюдь не кичлива.
— Смотрите, господа! — крикнул он. — Вот кого я почитаю истинно верным
рыцарем.
Он поехал рядом с носилками и, склонившись над ними, сказал вполголоса:
— Живее поправляйтесь, Рони, старый закоренелый еретик, нам нужно взять
Париж.
Барон отвечал тоже шепотом:
— Ваше величество, так может говорить лишь человек, готовый отринуть свою
веру.
Генрих, еще тише:
— А вас бы это очень задело?
Рони на ухо королю:
— Сир! Мне ли, закоренелому гугеноту, советовать вам пойти к мессе? Одно
лишь могу сказать: это самый скорый и легкий способ рассеять злые козни.
Король выпрямился в седле. Сделав вид, будто ничего не слышал, он кивнул в
сторону замка, который был уже близко.
— Прощайте, друг, желаю вам здоровья. Если я преуспею и могущество и величие
мое приумножатся, ваша доля, господин де Рони, вам обеспечена.
Сказав так и пришпорив коня, сопутствуемый охотниками и собачьей сворой,
король Франции поскакал по лесным угодьям своего верного и мудрого слуги.
Спустя некоторое время он выехал из чащи и попал на пашню, ее окружали стройные
березы. Их вершины чуть колыхались в небесной синеве. Склонясь над землей,
трудились крестьяне; заслышав конский топот, они подняли глаза и хотели спешно
посторониться. Но охота остановилась как вкопанная, и король, незнакомый этим
людям, кивнул на замок, синеющий вдали между вершинами дерев. Он обратился к
старшему из крестьян:
— Скажи, друг, чей это замок?
— Господина де Рони, — отвечал старик.
Его молодцу-сыну король приказал:
— Подай мне горсть вспаханной земли. — И тот протянул ее всаднику. Король
пересыпал землю с ладони на ладонь. — Хорошая, тучная земля. Кому принадлежит
пашня?
— Господину де Рони.
— Смотрите-ка! — Король разломил ком: внутри блестела серебряная монета. —
Это тебе, Мадлон. Подставь фартук. — Девушка послушалась, он бросил в фартук
монету, и она засмеялась ему прищуренными глазами — лукавый блеск и тайное
согласие, он так к ним привык в годы юности.
Тронувшись в путь, он крикнул через плечо:
— У вас хороший господин, и я всегда буду ему хорошим господином.
Тут крестьяне переглянулись, разинув рты, а потом, онемев от изумления,
побежали следом. Из-под конских копыт взметывались комья земли, радостно лаяли
собаки, один из охотников трубил в рог.
Геенна огненная
— Благословен Творец, королю пришел конец, — говорили в Париже и твердо
верили, что на сей раз он не только потерпел неудачу, но что песенка его спета.
И король не разуверял парижан.
Шли непрерывные дожди, дороги
