самом деле объявляет здесь, под балдахином, — далеко не совершенный искаженный
итог, с которым он медлил до последней минуты. «Переговоры и уступки для виду;
распри, раскол, новое соглашение партий, напоказ красивые слова, на деле — злые
козни, упорство, ненависть, неистребимая жажда наживы: сколько всего
предшествовало моему эдикту. Включая и мои двадцать лет борьбы. Маленьким
королем Наваррским, совсем не уверенным ни в сохранности своей жизни, ни во
французском престоле, как далекую цель видел я перед глазами нынешний день. Это
могло быть заурядным выступлением под привычным балдахином, и эдикт ничего бы
не стоил: однако королевство — больше, чем деньги и добро, больше, чем просто
власть над вами, людьми. Наконец-то я достаточно силен, чтобы сказать вам:
впредь вы можете свободно верить и мыслить. Если бы здесь был и слышал меня
тот, чьи глаза и уши уже засыпаны землей! Господин Мишель де Монтень, мы
некогда беседовали с вами на берегу моря. «Что я знаю?» — говорили вы. Мы пили
вино в изрешеченном ядрами доме, мы читали Горация, вы и ваш смиренный ученик,
который сейчас стоит под балдахином и оглашает свой эдикт. Вы порадовались бы.
Я радуюсь».
Он был единственный, кто чувствовал удовлетворение и сознавал это. Ни одна
из партий не была довольна, они лишь принимали то, что он давал им, потому что
был наконец достаточно силен: свободу совести — вместе с ее последствиями. Все
глаза были устремлены на возвышение, где он стоял, как будто одного
королевского величия довольно, чтобы вносить перемены в строй общества, и как
будто не предшествовали этому дню превратности мира и войны. Генрих думает:
«Труды долги, успех сомнителен, радость кратка. Будем покороче и закончим, пока
они не слишком поражены. Помолвку детей, рождение моего сына — вот что мы
празднуем; только лишь от избытка отцовского счастья я всех вас уравниваю и
отнимаю у господ их провинции, их власть. По вероисповеданиям вас больше не
будут различать в государстве, а значит, и по сословиям тоже почти не будут.
Не слушайте слишком внимательно, мы постараемся говорить покороче».
— Я отвожу протестантам моего королевства десять областей, и каждая из них
будет управляться через своих представителей: два пастора, четверо горожан и
крестьян, четверо дворян. Их обиды и разногласия улаживаю я сам.
Король кончил. Из рук своего канцлера, старика Шеверни, он берет пергамент,
подписывает его и прощается с собранием. «Это они проглотили, — думает
Генрих. — А затем побольше мягкости и миролюбия, чтобы они привыкли».
Большинство просто созерцало королевское величие. Некоторые из тех, кто
понял, переговаривались между собой.
— Четверо дворян против шестерых из третьего сословия. С протестантов он
только начал.
— Это господство простонародья.
— Если не полновластие короля.
Генрих был в дверях, когда раздались возгласы:
— Да здравствует великий король!
Но он вышел, как будто относилось это к кому-то другому.
VI. Величие и власть
Речная прогулка
Бесценная повелительница не должна страдать от тягот пути. Король повез ее
на корабле от Нанта до Орлеана, прогулка вышла долгая и весьма приятная. Река
Луара ласково сияла на майском солнце, белые облака реяли и рассеивались.
Королевский корабль медленно плыл под легким ветерком вверх по реке, а берега у
нее были пологие и тихие. Цветущие луга и пашни тянутся до горизонта, а там
синеет лес. Впереди встают замки — грозные громады, но башни их увиты розами.
Если зелень молодит хотя бы одну из четырех башен, воды отражают уже не картину
мрачного запустения, нет — в них переливается сказочный образ.
Города Анжер, Тур и Блуа один за другим погружают в поток свои мирные
отражения; между ними на просторе раскинулись села, деревни, хижины. И когда
приближался этот корабль, игравшие на берегу дети сразу замечали, что он не
похож на другие корабли. Точно вкопанные, опустив руки, выпятив животики, ждали
они его, взгляд у них становился сосредоточенным и очень внимательным.
У этого корабля навесы из тканей, с них до самой воды свисают гирлянды, так
что цветы сопутствуют кораблю. А он плавно изогнут, раскрашен, и паруса его
раздуваются под ветром. Позолоченная фигура на носу трубит в фанфару, то же
делает, надо думать, богиня славы и, во всяком случае, молва. В нижней части
корабля находятся спальни для кавалеров и дам: лишь король и герцогиня де Бофор
живут на палубе. Обедают и ужинают все под шатрами, которые похожи на беседки.
Здесь, на счастливой реке, король уже не вкушает трапезы один за столом, на
возвышении. Он занимает место среди остальных, все рассаживаются по
собственному усмотрению, веселый подле угрюмого, горделивая женщина против
смиренной.
Все они в добром согласии друг с другом, ибо они совершают радостную
прогулку и понимают, что для радостной прогулки и самим им надлежит быть
радостными. Бесценную повелительницу короля носят на руках; обращаются к ней
только лишь благоговейным тоном. На это оказался способен и маршал Бирон, как
ни был груб. Даже Рони, человек из камня, смягчился заметно для слуха и глаза.
Супруга Рони превзошла мужа; сделав над собой усилие, она принудила себя к
любезности. Мадам де Рони естественным образом ненавидела Габриель больше, чем
ее муж, ибо это была его ненависть, которую она раздувала в себе. Но его тайное
снисхождение к Габриели было ей чуждо, она не ведала заслуг противницы, муж не
сообщал ей о них. Слепая ненависть жены подстрекала его ненависть, вполне
зрячую.
Это была его вторая жена, богатая вдова с длинным носом, подслеповатыми
глазами, белесыми бровями, огромным лбом и такими бледными губами, словно их не
было вовсе. Когда эта уже стареющая женщина пыталась улыбнуться, она казалась
беспомощной; вот чем она тронула Габриель. Герцогиня попросила своего дорогого
друга, мадам Екатерину Бурбонскую, посадить мадам де Рони между ними. В тот
день туча, проплывая мимо, брызнула дождем на крышу шатра. Крестьянки на
прибрежных полях, не оставляя работы, накинули юбки на плечи, мужчины покрыли
головы мешками, потом все бросились искать прибежища от ливня.
Мадам де Рони сюсюкала:
— Герцогиня, я так рада. Все мы радуемся вашей радости. Поглядите сами, как
селяне спешат сюда приветствовать вас, ибо слава о вашей красоте, доброте и
рассудительности достигла и здешних берегов.
— Мадам, неужто вы не видите, что народ бежит лишь из-за дождя? — спросила
Габриель. Но тщетно, красноречие мадам де Рони не знало удержу. Близорукие
глаза ее видели лишь то, что она хотела видеть, и ничего больше.
— Вот вам пастухи и пастушки из вашего парка Монсо, тут они в натуральном
виде. И все такие опрятные и приветливые, как вы желали. Это ваша заслуга, —
сказала лицемерка.
Габриель отвечала просто:
— Мадам, я рада, что ваши впечатления благоприятны. Вы говорите от чистого
сердца. Однако король находит, что по сравнению с бедностью здешних жителей
пастбища слишком тучны, пашни слишком плодоносны, леса слишком густы, а замки
слишком горделивы. Он надеется, что его крестьяне уже не так часто постятся,
как до него. Но он не успокоится, пока у каждого по воскресеньям не будет
курицы в горшке.
«Ах ты, мудрая змея, все на него сваливаешь», — подумала лицемерка. После
чего сослалась на свою неопытность в хозяйственных вопросах, хотя на деле была
до крайности скаредной хозяйкой, и слугам ее приходилось туго. Габриель знала
об этом и потому в особенно ярком свете выставила господина де Рони и его
труды. Процветание народа, а главное, сельского хозяйства, без него немыслимо.
Король никогда не расстанется с ним, — заверила она, во вред себе. Мадам де
Рони испугалась последних слов, она истолковала их в том смысле, что
возлюбленная короля при первой возможности намерена отстранить его министра.
Она решила сообщить об этом мужу; несколько торопливых любезностей, и она
поспешила улизнуть. Свою ненависть к Габриели, которая, собственно, была его
ненавистью, она наращивала, как могла, и теперь возвращала ему проценты.
Но как была ошеломлена почтенная дама, когда Рони, устремив на нее суровый
взгляд, произнес:
— У нас великий король. У нас король, чье счастье не закатится никогда.
Господин де Рони хорошо знал, что подразумевал под этим. Немного спустя
отряд всадников подскакал к реке, на берегу они остановились, размахивая
шляпами. Король приказал причалить.
— Маршал де Матиньон! — крикнул он на берег. — Вы привезли добрые вести?
Голос его был тверд, но затаенное нетерпение столь велико, что казалось, он
упадет мертвым, не дождавшись вести.
Матиньон описал шляпой полукруг и звонко возвестил:
— Сир! В Вервене заключен мир. Испанские послы на все согласились. Они едут
в Париж воздать почести вашему величеству. Королевству обеспечен вечный мир,
ибо великий король оказался победителем.
Последние слова Матиньон выкрикнул, обернувшись к селениям, там они были
услышаны. Люди, еще не понимая, что происходит, тем не менее оставили свои
пашни и хижины. Да, в самом деле все сбегались сюда. Сутолока у причала была
очень велика, а позади люди становились на повозки, дети взбирались на плодовые
деревья, маленьких отцы сажали на плечи. Все притихли в ожидании, смотрели, как
шевелятся губы короля, но самого слова не слышали. Наконец он громко,
по-солдатски выкрикнул:
— Мир! Мир!
А тише добавил:
— Дети, вам дарован мир.
Одни после первого возгласа короля любовались его осанкой, а другие после
второго — тихого — заглядывали ему в глаза. Они помедлили, внимательно
присмотрелись к нему и лишь затем преклонили колени — сперва немногие. Когда
все опустились на колени, посредине во весь рост встал молодой, дюжий
крестьянин; он произнес:
— Государь! Вы наш король. Когда вам будет грозить беда, позовите нас!
Король и беда: те, что на корабле, снисходительно улыбнулись. Габриель
д’Эстре испуганно схватила его за руку. Она чуть не упала, его рука поддержала
ее. Дюжий крестьянин крикнул с берега, и многим слова его прозвучали
угрозой:
— Государь! Вашу королеву мы будем оберегать, как вас.
Тут все на корабле стали сразу очень серьезны, смутились и застыли без
движения. Хорошо, что тем временем подоспел белый хлеб и красное вино. Дети
протянули дары королю, он же разделил их с крестьянином, который держал речь.
Они разломили хлеб пополам, а вино пили из одного кубка.
Корабль поплыл дальше, но добрая весть о мире опережала его. К каким бы
селеньям он теперь ни приближался, всюду наготове были руки, которые бросали
ему канат, чтобы он причалил. Многие руки богомольно складывались и сложенными
поднимались вверх. Когда же корабль скользил мимо, многие руки целыми охапками
бросали цветы. Кавалеры ловили их на лету и клали на колени дамам. Собирая
приветы и цветы, корабль плыл, приближаясь то к одному, то к другому берегу;
часто деревья склонялись над ним и осыпали палубу снегом лепестков.
Под городом Туром ждали чужеземные послы; они скорее добрались от Нанта в
своих каретах, нежели корабль, который, казалось, легко скользит по реке Луаре,
на деле же принужден пролагать себе путь сквозь избыток чувств. Послы
дружественных держав докладывали, что при их дворах, в их странах гремит слава
короля. Он осмелился даровать своим протестантам эдикт, и, несмотря на это, его
католическое величество, король Испании, принял такой мир, какого пожелал он. И
принял именно потому, что король Генрих сперва проявил свою волю и утвердил
свободу совести. Раз он оказался достаточно силен для этого, значит, он для
врага и для друга будет сильнейшим королем на земле.
Послы Голландии, Швейцарии, немецких княжеств, королевы Английской и послы
более отдаленных стран с радостью и гордостью проводили короля до его города
Тура, словно он был их королем. Колокольный перезвон, встреча у городских
ворот, шествие по разукрашенным улицам, клики: да здравствует, ура, — а затем
пиршество в замке. Некогда тот же замок был для короля, его предшественника,
последним прибежищем от врагов.
