и тогда уже одерживал победы — для своего предшественника, который в конце
концов пал от ножа.
За столом, в гуле голосов, некий господин д’Этранг сказал:
— Тому я поддерживал подбородок на смертном одре. Кому еще придется мне
прижимать подбородок, чтобы он не отваливался?
Кардинал де Жуайез:
— Вместе с победами множатся и соблазны. Наш король об этом знает. Он
ограждает себя именем Божиим, и нет христианина лучше его. Только смеху его
верь не больше, чем его слезам.
На другом конце стола мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля,
говорила:
— Король, мой высочайший брат, всегда шел прямым путем. Отсюда и его
величие. Страх человеческий не угоден Господу, милость Господня осеняет того,
кто тверд сердцем.
Маршал де Матиньон:
— Что это был за путь! От бедствий до всемирной славы, и как он проделал
его? Безо всяких усилий, готов я сказать сегодня, хотя я часто видел его в
поту. На крыльях песнопений, скажу я, ибо я сам слагаю стихи, как латинские,
так и на родном языке.
— Только прочно ли это, — буркнул сидевший немного дальше Тюренн, герцог
Бульонский.
— Раз это величие — значит, оно прочно, — просюсюкала мадам де Рони
достаточно громко, чтобы слышала Габриель. Та тотчас склонилась к своему
возлюбленному повелителю.
— Сир! Говорят, что величие — непреходящее благо.
— И никто не знает тех кратких мгновений жизни, когда он по-настоящему был
велик, — сказал Генрих на ухо прелестной Габриели. — Мы все можем утратить, —
шептал он ей. — Но любовь нашу не утратим никогда.
Близится вечер, все спускаются к реке, чтобы продолжать плавание на
счастливом корабле. Стой, кто это спешит навстречу? Вооруженный отряд,
посредине арестованный: господин де Сен-Фаль. Вот он, наконец-то попался.
Морней! Где же Морней?
Его принялись искать и нашли в одном из тайников городской стены. Он и
слышать не хотел о подобной встрече, а между тем жаждал ее, томился по ней,
искал ее, бредил ею долгие месяцы. И вот теперь, когда они стояли друг против
друга — побитый и его обидчик, — лишь один из них был бледен и дрожал. Второй
опустился на колени, будто так и надо, и слово в слово по приказу повторил
просьбу о прощении. Он вложил в нее столько поддельного жара, он до такой
степени преувеличивал свое сокрушение, что всякий заметил притворство. Мало
того, господин де Сен-Фаль явно злорадствовал, и если кто-нибудь получал тут
удовлетворение, то никак не Филипп Морней.
Последний оглянулся на короля и просил разрешения сказать ему несколько слов
наедине. Они отошли в сторону, меж тем как Сен-Фаль на коленях ждал, пока
участь его будет решена.
— Сир! — сказал Филипп. — Рассудок вернулся ко мне. Я был лишен его, как вам
известно. Окажите мне милость, отпустите господина де Сен-Фаля и не заключайте
его в темницу.
— Господин де Морней, по справедливости он должен отсидеть. Обида была
нанесена и дворянину, и его королю.
— Мне отмщение, глаголет Господь.
— Филипп, тебе следовало раньше слушать Господа.
Но так как побитый вновь покаянно повторил свою просьбу, Генрих решил, чтобы
Филипп сам поднял с земли своего оскорбителя; тогда король сменит гнев на
милость. Морней направился к своему обидчику.
— Сударь, встаньте, король прощает вас.
— Но сами вы, — возразил Сен-Фаль, злорадно глядя на лицо врага с
покрасневшим кончиком носа. — Вы сами, сударь, не можете простить меня. Мне
остается лишь искупить мое деяние.
Морней сказал:
— Вы недостойны того, чтобы я помог вам подняться. Однако поделом мне. — И
он подхватил притворщика под мышки. Тот противился и оседал всей тяжестью. Под
конец оба запыхались, в толпе зрителей кто смеялся, а кто, наоборот, цепенел от
ужаса.
— Я пойду в тюрьму, тебе назло, — пыхтел Сен-Фаль.
— Я изо дня в день буду молиться за тебя, против твоей воли, — пыхтел
Морней.
Тут король велел стражникам поднять стоявшего на коленях. Те выполнили
приказ с помощью пинков и толчков, на которые не поскупились и после. Лишь
когда Сен-Фаля уводили, он сообразил, что и в Бастилии с ним будут обращаться
не как с дворянином.
Филипп Морней попросил короля отпустить его, ибо он намерен воротиться в
Сомюр.
— Господин дю Плесси, — спросил Генрих, — ваш трактат о мессе так и
останется под замком у вас в библиотеке?
— Сир! Я совершил бы величайший грех, если бы знал истину и не высказал
ее.
После этих слов протестанта король повернулся к нему спиной. Все увидели:
протестант впал в немилость. И некоторые удалились с облегченным сердцем.
Песня
Счастливый корабль уже не был столь оживлен, когда плыл под ночным ветром к
Блуа и Орлеану. Большинство придворных отправились спать. Лишь немногие
бодрствовали на палубе подле короля и герцогини де Бофор. Господин де Рони
отослал свою жену вниз, непокладистая вдова только помешала бы ему в одном
намерении, ради которого он удостаивал высоких особ своего общества. Кроме
него, наверху остались маршал де Матиньон, любитель поэтических ночей, а затем
всего лишь некий паж по имени Гийом де Сабле. Двадцатилетний Гийом ничем не был
примечателен, кроме большого родимого пятна на левой щеке, которое досталось
ему от его матушки и допускало различные толкования. В нем видели то розу, то
крепость, а то еще женское лоно. Габриель собралась уже удалить Гийома от
двора, но Генрих упросил ее пока что просто не смотреть на него.
— Красоты и миловидности в нем нет, — сказал ей по этому поводу Генрих. —
Что в нем кроется, я и сам не знаю. Однако я уверен, что он не похож на других
молодых людей. Он напоминает мне тех юношей, которым было двадцать лет в одно
время со мной. У них об этом по большей части и воспоминания не осталось, но не
беда. Наше поколение дает временами такие же ростки.
Оба дворянина и юноша отошли в сторону. Габриель покоится теперь в низком,
точно детском, кресле, Генрих полулежит у ее ног. Он то кладет голову ей на
колени и смотрит вверх на звезды, то опирается подбородком на ее руку, и тогда
сияющие миры показывают ему ее прекрасный лик. Она проводит кончиками пальцев
по его лбу, находит, что лоб горяч, и просит его безраздельно отдаться счастью
минуты. День был богат радостными событиями, и отзвук их остался в сердцах у
обоих. Отзвук выливается в слова, которых оба не знают и не ищут:
О звонкий смех, венки, раздолье волн,
Лишь вести радости летят на этот челн.Генрих отвечает звезде, что сверкает над ним. Вот какие слова сказал бы он,
если бы хотел подбирать слова:
— Из трудов рождаются новые труды, и так тянется до самой смерти, за ее
пределы мои надежды не идут. Долгое время — тяжкое бремя. Ничего нет лучше
покоя, но длится это лучшее не дольше вздоха. Покой, блаженство светлых снов —
то дерево, что осыпает нас снегом лепестков. И речная прогулка с тобой.
— С тобой, — произносит Габриель, которая мыслит и чувствует с ним заодно. —
С тобой дойду я до нашей цели. Мой бесценный повелитель, на это я уповаю.
Она целует его, и он ее — долго, крепко, на всю жизнь. Вдвоем плывут они
вверх по реке Луаре, а в сердцах звучит:
О звонкий смех, венки, раздолье волн,
Лишь вести радости летят на этот челн.Опершись подбородком на ее колено, он смотрит ей в лицо, а она ему.
— Твое величие, повелитель, — говорит Габриель, — стало отныне верованием
мира, и конца ему быть не может.
Генрих смеется тихо, смеется над ней, — а она над ним. «Мы оба ведь все
знаем. Волны нашей реки меняются каждый миг бытия. Да и где она сама? Не
влилась еще, пока мы созерцали ее, в забывчивое море?» Он подумал это — и
сейчас же то же самое почувствовала она. В обоих прозвучало то, что можно было
бы выразить словами: все преходяще, а потому прекрасно. Покой, блаженство
светлых снов — то дерево, что осыпает нас снегом лепестков. Ведь бренно наших
жалких тел обличье, неужто вечным может быть величье?
Тут они услышали, как поодаль мечтает вслух маршал де Матиньон. Он говорил
вдохновенно о замках над рекой, об их безмолвных отражениях в сверкающей воде,
и сами эти замки лишь неверные видения, никто нынче ночью не пройдет под их
зачарованные своды, и никто не желает владеть ими.
Собеседников не было видно, но тут раздался очень ясный, трезвый голос:
— Как бы не так — никто не желает владеть ими! Сейчас мы подплываем к замку
Сюлли, принадлежащему господину де ла Тремойлю. Спросите-ка у него, отдаст ли
он его даром, или потребует сто двадцать шесть тысяч ливров за замок и владение
Сюлли.
— Речь идет совсем не о том, — перебил настроенный на иной лад Матиньон.
— Очень даже о том, — возразил господин де Рони и снова выговорил длинную
цифру, тщательно отделяя каждую ее составную часть. — Не будь сумма так велика,
клянусь честью, я приобрел бы Сюлли. Правда, я мог бы получить его дешевле и
даже даром, но для этого я должен наперекор собственной чести оказать
содействие герцогу Бульонскому, а значит, не быть верным слугой королю. Об этом
я и помыслить не могу. Ни ради самого величавого замка, ни ради самого
доходного поместья.
Он умолк, предоставив очертаниям замка говорить за себя. Его башни и кровли
выплывали одна за другой, подымаясь над чернеющими купами деревьев, и слали
сияющий привет. Маршал и министр, которых не было видно, вероятно, отвечали
приветом, восторгаясь каждый по-своему. Светлые стены купались в воде; река и
ее приток окружали замок, задний фасад был выше, две самые высокие башни, самая
обширная из островерхих кровель, находились на островке, и все было осенено
отблеском ночного неба, все озарено сверкающей рекой.
— Как красиво! — сказала Габриель.
— Владение, достойное вас, мадам, — сказал Рони, выступая вперед.
— Не меня, — сказала Габриель. — А лучшего слуги. Таково, конечно, и мнение
короля.
Генрих повторил, как будто думая о другом:
— Таково и мое мнение. — Он вернулся к действительности и заявил: — Господин
де Рони, ваше счастье обеспечено, если в этом ваше счастье. О деньгах на
покупку мы поговорим потом.
Рони испугался от радости — он не надеялся так просто приобрести желанное
достояние. Он не из тех, кто безусловно верит в успех своего предприятия, хотя
бы для него пожертвовал сном и остался бодрствовать подле высоких особ. От
испуга он хотел поцеловать руку короля, но Генрих куда-то вдруг исчез. Рони
пришлось обратить свою благодарность и свое малочувствительное сердце, которое
на сей раз было тронуто, к бесценной повелительнице.
Генрих скрылся в тени одного из шатров, стоял у самого борта корабля и
смотрел на реку. Позади него замок Сюлли постепенно скрывался за стеной
деревьев, блеснул в последний раз и исчез. Генрих о нем не думал, он размышлял
о другом: «Власть, владение — прочно ли оно? Замок со всеми угодьями может
сгореть, королевство можно утратить. Смерть всегда настороже и в положенный
срок отнимет у нас то и другое. Это была счастливая поездка, я подчинил своей
власти последние мои провинции и вынудил врага подписать мир. И более высокой
цели, стоившей больших трудов, — свободы совести достиг я, а ведь к ней я
превыше всего стремился с давних пор. Я владею этим королевством, как ни один
король до меня, владею его плотью и духом. Но чем я владею на самом деле?»
В то время как он размышлял и полагал, что своей волей направляет мысль,
перед ним непрошеным явился образ молодого Генриха: восемнадцатилетнего,
