настроении и, кроме того, истинные мои друзья.
Его ответы представителям курфюрстов выражали вежливое сомнение в их
умственных способностях, ибо они явно мололи чушь. Их просьбы о секретных
аудиенциях он пропускал мимо ушей и кивал следующим. Все двигались по кругу;
кто прошел перед королем, приближался к герцогине де Бофор. Она сидела,
окруженная принцессами. Отповедь, которую дал ее господин своим искусителям, не
ускользнула от ее слуха. Впрочем, каждый из послов немецких курфюрстов
неизменно просил ее заступничества; ей приходилось давать согласие. Все видели,
как она побледнела, должно быть, от безрассудной радости. Тот, кто находил, что
гордость только красит эту величавую женщину, полжизни отдал бы, лишь бы
узнать, что же происходит.
Но герцогиня знаком подозвала своего друга, храброго Крийона. Тотчас же были
освобождены выходы и расчищен путь от местопребывания его величества до
отдаленного уголка, где собралась кучка скромных людей, с трудом устоявших
против давки и толчеи. Они никогда не добрались бы до короля. А теперь сам
король, ведя на поднятой руке лютню Бофор, шел навстречу фламандцам. То были
бургомистры городов, покидаемых испанцами. То были старосты сел, уничтоженных
войной, и священники, чьи кафедры более не существовали. Они позабыли стать на
колени перед своим освободителем, — слишком много пришлось им стоять на
коленях.
Король обратился к ним с приветствием, а они сперва оглядели его, затем друг
друга, не зная, кому держать речь. Один из них произнес медленно, с
расстановкой:
— Государь! Отчего мы не французы и не ваши соотечественники!
— Вы люди, достойные уважения, — отвечал им король. — Довольствуйтесь этим.
Ваша безопасность — в умении храбро защищаться. Ваше благосостояние — в
привычке к труду. Идите с миром.
Один из них:
— Мы своими глазами видели великого короля.
Генрих — на ухо бесценной повелительнице:
— Без этого никак не обойтись. И они тоже говорят: велик.
После чего он пригласил их сесть за его стол.
Величие изнутри
Внимание, оказанное простым людям из Фландрии, поразило всех. Ясно, что это
происки герцогини де Бофор; многие якобы заметили, что вовсе не король вел ее
на поднятой руке, а она увлекала его. Но ведь, прежде чем испанцы вновь
утвердят свое господство над Фландрией, король может завладеть этой страной и
народом; силы у него достанет. Естественно, что фламандцам тогда пришлось бы
круче, нежели под игом Испании. А вместо этого он обращается с ними, как со
свободными людьми, и усаживает их за свой стол.
И при этом в его собственном королевстве землевладельцев вынуждают в самом
деле прокладывать те проезжие дороги, на которые они взимают пошлины с
крестьян. Конечно, за такие действия многие считают его власть величайшей
тиранией. Не то чтобы он сам выдумывал гнусные новшества — ни слова против
королевского величия. Зато крамольники вроде Рони пользуются им во зло и
посягают на крупные состояния, даже не останавливаясь перед благоприобретенными
правами. Недобрый конец ждет эту власть; пусть министр поостережется
распространять свои самовластные поборы на иноземных откупщиков. Всесильные
мировые финансисты жестоко отомстят французскому королевству.
Что бы ни говорили, но на деле Рони подавал своему государю разумные и
умеренные советы. Подсчет доходов откупщика Цамета Рони составлял долгими
ночами. В тот день, когда он показал королю итог, бесценная повелительница
находилась тут же; каждый раз это наново оскорбляло Рони, хотя он до сих пор не
подавал вида, насколько был этим уязвлен. Король подскочил, увидев цифры, он
потребовал высылки флорентийца. Верный слуга отсоветовал ему действовать в
первом порыве гнева. Он уверял, что ему легче будет справиться с каким-то
Цаметом, чем королю с всесильными европейскими финансистами, если он затронет
их интересы.
Бесценная повелительница выразила удивление, почему господин де Рони именно
в данном случае изменяет своей обычной непреклонности и старается сохранить
королю такую дружбу.
— Меня и так достаточно ненавидят, — сухо возразил Рони. Но Габриель поняла:
дело было не в сапожнике Цамете, который, кстати, считался ее добрым приятелем.
Верный слуга прежде всего думал о великом герцоге Тосканском и его племяннице[71. — …думал о великом герцоге Тосканском и его племяннице. —
Речь идет о Марии Медичи (1573–1642) — будущей королеве Франции, дочери
Франческо Медичи, брата великого герцога Тосканского Фердинанда Медичи.]. «Она должна вытеснить меня и стать
королевой Франции. Расчет этого каменного человека неумолим, нечего и пытаться
льстить ему. Нет, его еще недостаточно ненавидят; и я тоже буду ненавидеть его.
Но пока что я молчу».
Король вслух восхищался мудростью своего министра:
— Взгляните на него, мадам. Он потому так мудр, что почти не спит. И мне
тоже больше нельзя спать. Наша работа не ждет, как тогда у дубильщика на улице
де ла Ферронри.
Рони, которому было позволено удалиться, подумал про себя, что весь вред не
в крепком сне его величества, а в бесценной повелительнице, и она должна пасть.
Габриель же отныне лишь дожидалась часа, когда ей удастся низвергнуть его. Он
видел ее насквозь и впредь, когда прибегал к мероприятиям, вызывавшим чье-либо
возмущение, не упускал случая приписать заслугу начинания герцогине де Бофор.
Мало-помалу вся ненависть обратилась не на него, а на нее. Это она посягала на
всесильных финансистов, она была в союзе с протестантами, и целью ее стремлений
был престол. Как при здешнем дворе, так и при европейских дворах Габриель слыла
подстрекательницей короля Франции ко всем действиям, грозившим незыблемому
праву владения и полезным одним лишь смутьянам и простолюдинам.
Она знала это. Ее повелителя унижения не касались, только на ней изощрялись
все, хотя с должной оглядкой. Никто не осмелился бы открыто оскорбить ее, ей
осталось лишь полшага — и она будет королевой. Но когда знатные дамы
прислуживали ей за столом, они повторяли у нее за спиной слова испанского посла
и подражали его деревянной церемонности. Придворные дамы заглядывали в будущее,
хотя бы и с помощью астрологов; мадам де Сагонн во главе их высказывала с глазу
на глаз восхищение покинутой королевской супругой, которая отстаивала свои
права и ни в коем случае не соглашалась на расторжение брака. Никогда не
уступит она потаскушке, писала она из замка, где была заточена и откуда
подослала к королю убийцу.
Мадам Маргарита Валуа, некогда знаменитейшая жрица любви, богиня Венера
своей эпохи, не сохранила уже ни одного из природных даров, кроме страсти к
интригам; эта страсть была самой неотъемлемой долей наследия, доставшегося ей
от ее коварной матери Медичи. Еще в прошлом году она называла Габриель д’Эстре
своей сестрой и заступницей, выпрашивала у нее подарки и только всячески
изворачивалась, лишь бы не дать свободы королю. Теперь это стало ее заслугой,
которой она открыто кичилась. Габриель была на вершине и пока держалась прочно;
ненависть, кипевшая вокруг нее, не могла ее поколебать. Былая Марго, скучая в
изгнании, ухватилась за сладостную утеху разжигать ненависть, как бы мало
пользы это ни принесло ей самой. Дочь старой Екатерины, вдохновительницы
Варфоломеевской ночи, знала с давних пор, к какой развязке, жуткой и манящей,
могут в конце концов привести ненависть двора и интриги женщин. Ее игра до
известной степени бескорыстна, ибо сама она ни в коем случае не будет
королевой, хотя ее астрологи, понятно, сулят ей это. Напротив, она даже
навлечет на себя месть короля, если с его бесценной повелительницей стрясется
беда. Все равно мадам Маргарита оживает и вновь чувствует себя в гуще событий,
когда поносит Габриель д’Эстре.
Габриель знала это. От природы она не была наделена тонким умом, но
необыкновенная участь сделала ее проницательной. Бок о бок с великим
человеком, — таков он поистине для нее одной, меж тем как другие лишь именуют
его так, — бок о бок с ним она познала много чудесного. Она одна видела
составные части того, что именуют величием. О величии говорят, но его не знают.
У него есть лицевая сторона, она обнаруживается на полях побед, в залах, где
подписываются договоры и великий человек возвещает свой эдикт. Свобода, нация,
мир — для их завоевания надо показывать величие с лицевой стороны. Габриель же
знала не только внешность, не только гордую осанку своего великого человека. В
душе его она открывала много трогательного, много сомнительного, но вовсе не
думала, что тем самым проникала за кулисы величия. В своем благородстве эта
женщина сердцем чуяла, что одно вытекает из другого. Восприимчивость к правде
порой бывает следствием не ума, а природных свойств.
Этой женщине он доверялся, больше он никому не доверял; и тут она часто
встречала в нем голубиную чистоту, так что змеиная мудрость выпадала на ее
долю.
Она предостерегала его. Однажды вечером в спальне она начала:
— Возлюбленный мой, сейчас лесть сыплется на вас со всех сторон. Сюда
прибыли фламандские граждане, они хотят заверить вас, что их родина жаждет
принадлежать Франции.
Генрих указал на первый из восьми больших гобеленов, покрывавших стены их
общей спальни. Первый изображал рай и змея-искусителя. На этот гобелен указал
Генрих, лицо его приняло знакомое ей выражение. Он сказал:
— Меня они не поймают.
— Именно эти фламандцы были искренни, — сказала Габриель. — И другие
иноземцы из более дальних стран не расточают зря красноречия, а честно желают
стать французами. Мой возлюбленный повелитель, вы не видите, сколь велико
упование мира. Чрезмерные тяготы сделали вас равнодушным к награде, которая
досталась бы вам без усилий, из чистой любви.
— Ты имеешь право так говорить. Символ всей моей борьбы — ты одна, владеть
тобой — моя награда.
Она думала: «И все же в день торжества, когда он был всемогущ, он не женился
на мне. Ему известны письма королевы Наваррской, и он не собирается оградить
меня от ее оскорблений». Но то, что Габриель высказала вслух, гласило:
— Вы многое упускаете.
Однако этими словами она задела его за живое. Он долго шагал взад и вперед
по комнате, он вспоминал то чувство, которое тревожило его в первые часы после
его победоносного въезда. Упущено то, что должно быть главным. Упущенный
случай, как вернуть его? Когда он обнял любимую женщину, она была бледна и
холодна. Он испугался и обещал ей, что наверстает все, что близок тот день.
— Моя власть должна стать неоспоримой, за меня говорят только мои дела, без
них я ничто.
Габриель пожалела, что подумала о себе. Ее великий человек не знает, кто он:
поэтому он во многом беспомощен, как дитя, она должна заботиться о нем. Ее
недоверие должно быть настороже за двоих.
— Сир! Вы окружены шпионами.
— А вовсе не почитателями, как я мог бы возомнить.
— Вы едва не поверили послам немецких курфюрстов, когда те обещали избрать
вас римским императором.
— Едва, но не вполне. Они тоже фантазеры, вроде фламандцев, и почитают меня
освободителем Европы.
— Нет. Они предатели. На случай, если бы вы согласились, доклад был уже
написан. Вот он.
Генрих побледнел. На бумагу он даже не взглянул: в прекрасном лице Габриели
хотел он прочесть, впервые до конца прочесть лишь ее судьбу. Вот существо,
которое делит со мной опасности и отводит нож от моей груди. И в ее грудь он не
должен вонзиться, я все искуплю, ты будешь королевой.
Увидев, что он бледен и полон раскаяния, она пожалела своего великого
человека, который велик даже в сомнении, в слабости, в нерешительности. Он не
верит в свою легенду и ничего не видит в своем величии, кроме того, что оно
непростительно. «Любимый, ты не женишься на мне, каждый раз на пути встает
какое-нибудь важное дело, а затем еще одно, пока все твои дела, вместе взятые,
не навлекут на нас лютую ненависть и сгубят и наше счастье, и нашу жизнь».
Вот о чем она думала, когда Генрих предложил ей вновь одеться. Они
