— Я рад, что ты любишь ее.

В этот вечер у сестры короля совершалось протестансткое богослужение.
Высокая чета уже за дверями услышала пение, и Габриель хотела повернуть назад.
Но Генрих удержал ее.

— Вы увидите, мадам, что произойдет.

А произошло то, что король подхватил псалом гугенотов, псалом 58-й, гимн его
давних сражений.

— Явись, Господь, и дрогнет враг.

Мадам де Бофор зажала ему рот рукой, чтобы он замолчал. Неужто он считает,
будто ему все дозволено, раз он великий человек? Он не понимает своего величия
и злоупотребляет им.

Далее произошло то, что по окончании торжественной службы король с
герцогиней де Бофор предстал перед всем двором, ибо едва разнеслась весть, что
он здесь, как все поспешили сюда. Оба они предстали перед двором, и его
величество громко возвестил, что брак его с герцогиней де Бофор решен и что
она — будущая королева.

После чего начались коленопреклонения без числа, и одно ревностней другого.
Королевское величие изъявило свою волю. Королевское величие священно в своей
сущности, в своем божественном назначении; гораздо меньше — в своих мирских
намерениях. Тому, что свершено, приходится покоряться, потому что иначе нельзя;
но невыполненным обещаниям никто верить не обязан. Коленопреклонение — это
одно, другое дело — всеобщий сговор, имеющий целью помешать его величеству
выполнить данное им слово. Его величество не возвысит над всеми женщину,
которая всем равна, да и то не вполне. Не уроженке нашей страны быть королевой
Франции, а чужеземной принцессе, и всем известно — какой. И его величество
знает это; в сущности, он тоже в заговоре, так полагали мудрецы или, вернее,
скептики, которых было гораздо меньше, чем мудрецов.

Его величество в конце концов и не желает выполнить данное слово. Это
противоречило бы благу государства — уже не говоря о том, что наш король не
может быть до такой степени привязан ни к одной женщине. Вот о чем шушукался
двор. Впереди — коленопреклонения, позади — шушуканье.

— Стоит ему пресытиться любовницей, как на прощание он обещает ей высшую
награду, — сказала одна дама. А другая:

— Ваша правда, мадам. Кроме того, всякому видно, что прелести прелестной
Габриели на ущербе: как раз в то время, когда все распевают песню, сложенную в
ее честь.

— Мадам, ведь у нее уже трое детей. На ее семи чудесах красоты, в том числе
и на знаменитом двойном подбородке, это начинает сказываться. Она толстеет, что
всегда было не по вкусу королю.

— Сударь, ваше мнение? — спросил кто-то. — Способен великий король в самом
деле отважиться на такой брак?

— Только у великого короля может родиться подобная мысль, — ответил другой,
втайне принадлежавший к ордену иезуитов.

— В таком случае он стал слишком велик.

— Вернее, он слишком возвеличил королевский сан, чтобы удержаться на высоте
своего призвания, — возразил тайный иезуит.

Менее посвященный:

— Потому-то он и дерзает вступить в такой брак.

Тайный иезуит:

— Нет, именно потому, что величие его имеет предел, он никогда не вступит в
этот брак.

Как бы то ни было, король дал слово и стал настойчивее хлопотать о
расторжении его брака с королевой Наваррской и перед ней, и в Риме. Если бы он
тут же мог получить свободу, он сдержал бы слово: даже Габриель целое лето была
в этом уверена, она ожила. День за днем наслаждалась она этим чудесным летом,
которое могло оказаться для нее последним. Генрих часто приезжал к ней в Монсо,
и вот что вселяло в нее особенную уверенность: он являлся к ней не просто как
возлюбленный повелитель или чтобы поиграть с детьми. Он вызывал сюда министров
и обсуждал, государственные дела, шагая по парку, ибо для работы всегда
нуждался в просторе и воздухе; в кабинете он ничего не решал. А тут подходил к
своей бесценной повелительнице, прежде чем подписать указ, на счастье клал ее
руку на пергамент, а рядом ставил свое имя.

В ее парке, опираясь на нее, он предписал, чтобы никто во всем королевстве,
под страхом строжайшей кары, не смел носить при себе огнестрельное оружие,
включая сюда и небольшие пистолеты, которые только что вошли в употребление.
Это вопрос общественной безопасности, какое дело до нее власть имущим и
искателям счастья. Но все трудящиеся сословия согласны со своим королем.

Король-чудак желает, чтобы суды его были независимы от двора и от
губернаторов. Судьи впредь будут несменяемы. Другое новшество: он запрещает
семьям, и без того достаточно состоятельным, заключать богатые браки.

— А это значит… — сказала Габриель тихо-тихо. Даже господин де Рони не
должен был слышать ее. — Сир! Это значит, что все власть имущие вашего
королевства будут желать вашей смерти.

— Никто не станет желать ее, — заявил король Генрих, не понижая голоса. —
Мадам, спросите господина де Рони. Он сам хлопочет о богатом союзе, его сын
должен породниться с домом Гизов. Ему я это разрешаю. К верным слугам моего
государства милость моя неизменна, вот что я хочу показать всем.

Габриель сказала:

— Это ваш лучший слуга. Я ни разу не противоречила тому, что он советовал
вам.

А король:

— Он это знает. Он измышляет разные смелые новшества, а я доделываю
остальное. Мужество для их осуществления даете мне вы, мадам.

— Вы имеете министра, достойного вас, — сказала Габриель и ждала награды за
свои слова. Рони молчал.

Генрих взглядом дал ей понять, сколь мало он ценит Рони как человека — в
противоположность министру. Не широкая натура, не обращай на него внимания,
бесценная повелительница. Достаточно того, что он честен и, при всем своем
упорстве, послушен мне. И мне он нужен.

Это он повторил ей словами, когда они остались наедине и беседовали
откровенно. Чудесное лето в парке Монсо — пускай даже последнее для нее.
Габриель отдавалась настоящей минуте, слушала своего возлюбленного повелителя и
не перечила ему. Она знала многое, что он обходил. Господин де Рони был в союзе
с флорентийским послом против нее. Он добился для посла разрешения предложить
королю свою принцессу. Что делать, к чему бороться, королю нужен его слуга. Но
еще меньше склонен он утратить свое бесценное сокровище, ни на какой мешок с
золотом не променяет он его. Устала ли Габриель или слишком счастлива, чтобы
ненавидеть, но только в эти минуты ее врагу не нужно бояться ее.

Она слушала Генриха.

— Мой Рони таков же, как и все окружающие: в сущности, он меня осуждает. Он
отважен, но не великодушен. Он всех отпугивает, без пользы для кого-либо.
Деньги, которые он отнимает у могущественных разбойников, лежали бы мертвым
грузом в казне, в Бастилии и так хранится золотой запас на случай войны. А
народ остался бы в бедности. Господин де Рони еще не понял, что только
счастливый народ составляет счастье государства.

— И счастливый король, — вставила Габриель, тихо и томно от ласкового тепла
и потому, что сама она пока была счастлива, несмотря на постоянное недомогание.
Рождение третьего ребенка она перенесла тяжело, первые два дались ей легче.
Генрих кликнул их, и оба бросились к нему в объятия, рослый Цезарь и
миловидная, шаловливая Екатерина-Генриетта. Генрих приласкал и расцеловал
детей, затем поручил им все поцелуи передать от него их милой матери.

Он оставил их и углубился в парк; он всегда шагал размашисто, когда
размышлял и был взволнован. Никто не верит, что Цезарь действительно его сын.
Даже Рони считает отцом Бельгарда, по крайней мере он дал толчок такому
подозрению. «Может быть, он хочет, чтобы об этом узнал я? И без того любые
слухи сперва обходят всех, прежде чем достичь нас. Моя бесценная повелительница
без конца слышит о Медичи; но мы об этом не говорим, мы друг друга понимаем. А
я, в свою очередь, узнаю, будто я рогоносец».

Он исчез в одной из зеленеющих зал. «Пол-Европы жаждет всучить мне эту
Медичи. Стоит мне согласиться, как и сам я тотчас попаду в сети вселенской
монархии. Моя победа над Испанией будет сведена к нулю, вот откуда такое
рвение. И содействует этому мой лучший слуга, ибо он чтит деньги. Дай ему волю,
он затопил бы меня золотом, а сердце мое задохнулось бы в нем».

Сейчас Габриель думала о своем слуге гневно: это случилось впервые и не
скоро повторится. «Рони — труженик, превосходно, как таковой, он нужен. Сидит в
арсенале и пишет, а что — и сам не понимает. Выполняет даже то, о чем говорит
«галиматья»: достаточно, если так велит государь. Моя артиллерия без него не
была бы первой в мире. Мое сельское хозяйство — его конек, как будто оно нужно
само по себе, а не для народа, как будто оно не право и собственность каждого,
кто хочет есть. Тутовые деревья для шелковичных червей он предоставляет сажать
мне самому. Я их показываю ему в моих садах, и его голубые эмалевые глаза лезут
на лоб. Я даю распоряжение, чтобы каждый церковный приход был засажен десятью
тысячами деревьев, и он повинуется. Он пишет».

— Он пишет — и про себя считает меня глупцом, из тех, у кого бывают дикие
фантазии, иногда они сходят благополучно. Его счастье связано с моим; но если
бы он мог безнаказанно предать меня, он все равно никогда бы не пошел на это,
натура у него честная. Такую встретишь лишь у избранных. Поистине глупец тот,
кто стал бы требовать большего, — сказал Генрих, обращаясь к стене своей
зеленеющей залы, и благодушно пожал плечами. «Никто не обязан видеть во всем —
будь то промышленность или мореходство — благо королевства и проникаться жизнью
крестьянина, солдата, ремесленника, рабочего, как своей собственной. Кто
способен на это, может быть одновременно избранником по рождению и
обыкновеннейшим из смертных. Таков я, и чем дальше, тем больше почитаю я мой
обычай и мои поступки естественными и при этом несовершенными».

«И так же смотрит на меня народ. Что казалось ему спорным или необычным,
вскоре станет привычно и забудется. Если я сейчас вмешаюсь в толпу, то увижу,
что многие уже лучше одеваются и едят, все равно, признают они меня или нет. Во
всяком случае, они простодушно считают меня себе подобным, а большего я и не
требую. Давно ли я сказал: когда вы не будете меня видеть, вы меня полюбите.
Это было слишком дерзко или слишком скромно. Лишь она одна любит меня».

Он вышел на лужайку, голос сына звал его. Сестренка плакала в испуге; Цезарь
взял себя в руки, как мужчина, сказал серьезно:

— Маме нехорошо.

Генрих побежал к ней. Прекрасная головка склонилась на плечо. Генрих искал
глаза, они были сомкнуты, все краски померкли, сон ее казался зловещим. У
Генриха замерло сердце. Он взял ее руку, она не ответила на пожатие. Он
приблизил свои полуоткрытые губы к ее тубам и не уловил дыхания. Он бросился на
колени перед лежавшей без чувств женщиной и ногой натолкнулся на рамку
какого-то портрета. Тотчас же ему стало ясно, что произошло. Он поспешил
спрятать портрет. Меж тем маленький Цезарь принес воды, и Габриель мало-помалу
очнулась. Вздохнув, но еще не совсем придя в себя, она произнесла:

— Я хотел бы навсегда забыть то, что сделала.

— Что такое? Тебе что-то приснилось, — неясно сказал Генрих, а затем добавил
настойчивее: — Расскажи мне твой сон, я хочу успокоить тебя.

Она улыбнулась, собрала все свое мужество и погладила его по голове —
теснившиеся там мысли, к несчастью, не целиком принадлежали ей, они ускользали
к нелюбимой.

— Если бы ты любил ее, ты был бы осторожнее, — сказала она у самого его
лица.

Он не стал допрашивать — кого.

— Чем я провинился? — смиренно спросил он. Она отвечала:

— Ничем, все было во мне. Сир! Я согрешила перед вами,