пронизывает их лучами, но не видит их. Мягкий шорох в глубине темного провала
позволяет его величеству угадывать коленопреклоненный народ. В мозгу Генриха,
за наболевшими глазами, мелькает мысль: «Что за безумие! Разве этого я
желал?»
Настало время для его величества отрешиться от неподвижности и сделать
положенный жест. Старик канцлер протягивает к нему наверх пергамент с
привязанной печатью. Генрих берет его; при этом он успевает приказать, чтобы
волшебство прекратилось.
— Притушить! — шепчет он.
Хитроумно расположенные стекла отодвигаются, занавеси опускаются, живая
действительность снова становится видна. Внимание! Первый взгляд короля
отыскивает посредине длинной стены нишу, а за ее балюстрадой — мольберт,
скрывающий художника. Оттуда выглядывает его юное лицо, он кивает. Его
величество может не тревожиться. Его образ запечатлен опытным глазом,
уверенная, быстрая рука не упустила тех минут, когда король, который во всем
мире зовется великим, отделился от мира и был воплощенным величием. Художник
улыбается, благо станок скрывает его.
Теперь король говорит. Он свернул пергамент и упирается им в свое серебряное
бедро. Другая рука указывает на самых дальних его слушателей, которые до сих
пор стояли на коленях. По знаку короля они поднимаются с земли, и шум, который
производят их подошвы, еще тише недавнего шороха скользящих колен. Они слушают.
Король говорит с трона.
— Здесь есть люди, которые не находят себе дела и не едят досыта, — это
уволенные солдаты и безработные ремесленники. А в Новой Франции люди не знают
никаких ремесел, почти не обрабатывают землю и не ведают спасения души. Ради
этих и ради тех людей нам следует пуститься в море.
Теперь король обращает свою речь к невзрачным фигурам, которые стоят
необычайно близко к трону. Надо иметь в виду, что до него то же самое говорил в
харчевне один примечательный гость. Именно этого гостя мы вновь находим сегодня
у самых ступеней трона в числе прочих невзрачных фигур, из которых первая —
пожилой адмирал. Отнюдь не расфранченный морской герой, а обветренный непогодой
адмирал, снаряженный так, чтобы осуществлять королевские начинания, крепкий
духом и телом. Вскоре эти качества понадобятся и ему, и его спутникам. И Марк
Лескарбо, чья одежда потрепана, а лицо сурово, и кучка остальных
мореплавателей — все они готовы и снаряжены, чтобы тотчас же вступить на
корабль для неверного плавания сквозь туманы и бури. Кто не погибнет, тот
увидит Новую Францию.
— Смеем ли мы заполонить те страны, что именуются Новой Францией, и отнять
их у исконных обитателей?
Нет. Напротив, мы должны заслужить дружбу этих людей, чтобы они стали
подобны нам. Мы и в мыслях не имеем истреблять отдаленные народы. Я успокою
вас, сказал Господь. Он не сказал: я истреблю вас; а его воля также и воля
вашего короля.
Слова стары, смысл их свят, чего никто не отрицает, и они подобают королю.
Однако колонии по-прежнему остаются опасной затеей: может, удастся, а может,
нет. Каков, по всей вероятности, будет исход? Обломки многих кораблей и
пустынный остров, а на нем несколько спасшихся от крушения. «Галиматья», —
думает господин де Рони-Сюлли, он смотрит в пространство поверх тех, кто
никогда не вернется с золотом.
Как раз напротив него Марк Лескарбо вспоминает старых
мореплавателей-гугенотов и одного канцлера былой Наварры. Тот первый считал
колонизацию долгом гуманизма. Ему принадлежат слова, которые мы бережно хранили
оба, и теперь каждый из нас извлекает эти слова из своего верного сердца. Я
вновь несу их людям, он же произносит их с высоты трона. За это время мы успели
поседеть. Долог путь до Новой Франции — так сказал бы человек, который пал бы
духом. Когда посмотришь назад, еще длиннее кажется расстояние, которое
предстоит пройти.
Король поднимает пергамент с привешенной печатью и протягивает адмиралу, но
держит его недостаточно низко, чтобы тот мог дотянуться до него. Король
возвещает во всеуслышание:
— Я назначаю маркиза де ла Роша моим генеральным наместником в странах
Канада, Ньюфаундленд, Лабрадор…
Он перечисляет еще много названий. Мореплавателям они привычны, да и на
площадях за последнее время можно было их слышать и читать на глобусах.
Глобусы разукрашены картинками, морскими чудовищами, божествами, нимфами,
каннибалами и невиданными животными, иногда страшными и всегда диковинными.
Поддавшись обаянию, каким обладают сказки, кое-кто из народа решает поверить
королю и отправиться в неведомые страны с его наместником. Они здесь, они
проталкиваются вперед. Пустите! Нам нужно к королю. Правда, душа у них уходит в
пятки, но не из-за нимф или людоедов, а скорее оттого, что с каждым шагом трон
становится к ним ближе.
И король сам спускается к ним. Адмиралу он попросту сует торжественное
назначение за пазуху и целует его в обе щеки. Затем он подходит к добровольным
колонистам, которые верят ему, но, может статься, умрут от цинги или будут
выброшены кораблекрушением на пустынные острова. Он предостерегает их громким
голосом — еще есть время разойтись по домам. Но никто не поворачивает назад, во
всяком случае, сейчас, когда говорит король и кладет руку на плечо тебе и
мне.
Сперва за пределами толпы, которой он окружен, еще слышны его уговоры и
добрые пожелания. Затем он понижает голос, после чего следует взрыв веселья
среди окружающих. Придворные переглядываются. Всякий знает его ухватки. Должно
быть, какой-нибудь юнец поведал ему, что едет из-за нимф, а король способен
заранее так расписать их, что у того глаза разгорятся. Веселье охватывает всех.
Многие расхрабрились до того, что прикасаются к трону, они хотят на счастье
дотронуться хоть пальцами, если не седалищем, до последней его ступени. Король
тем временем куда-то скрылся.
Где он? Его ищут, расставленный в строгом порядке двор приходит в
замешательство. Кроме него, исчезла и герцогиня де Бофор вместе с мадам
Екатериной Бурбонской, сестрой короля. Ступенькой ниже покинутого ею места
находят лишь пажа, который в непоколебимом сознании долга держит на весу
тяжелый шлем короля, разверстую львиную пасть. Его допрашивают, он молчит.
Самый любопытный из кавалеров говорит ему на ухо:
— Дружок Сабле, ответь же. Он наверху у художника? Даже я недосмотрел, ты
один все видел. Немой Гийом! Что ж ты молчишь?
Паж нахлобучивает на любопытного шлем, у того мутится в голове.
В тот миг, когда Генрих вошел в верхнюю комнату, Петер Пауль Рубенс
торопливо накладывал краски на свои наброски углем. Это были беспорядочные
пятна, какие бросало солнце на картину в натуре, когда разрезало своими лучами
фигуры и стирало четкие очертания, пока они не становились игрой света.
Живописец запечатлел на бумаге все подробности происходившего: короля на троне,
короля, который говорит, который сзывает свой народ и спускается в толпу. У
себя, в расположенной высоко нише, художник видел то, что ускользнуло от всех:
короля в толпе его мореплавателей и будущих колонистов, когда он стоял среди
них, положив руку на плечо юноши, который в самозабвении закрыл глаза. Художник
позволил себе позабыть о хохоте, хотя он и был достаточно громким. Просто люди
вокруг короля так дивились, что у многих сам собой раскрывался рот.
Король действительно заслуживал удивления, видно было, что он уверен в себе,
как может быть уверен лишь мореплаватель, который знать не желает о крушениях;
но губа искривлена, вследствие удара ножом, и брови мучительно вздернуты, над
правой вьется морщинка.
Генрих говорил:
— Это было совсем иначе. И все же это верно. Господин Рубенс, я спрячу этот
лист и не позволю вам так изобразить мое лицо на настоящей картине.
Европейским дворам не годится видеть его таким.
— Сир! Дворы, которые призывают меня, получают от меня то, что им угодно
видеть — один лишь внешний свой облик. Не везде полезно выворачивать наружу
нутро.
Так беззаботно рассуждал юный Рубенс. Светло и подкупающе глядел он на этого
великого короля, чей образ был уже запечатлен им, только он решил довести
сходство до неправдоподобия.
Генрих:
— Вы собирались сделать из меня скорбного человека.
Рубенс:
— Не совсем так, сир. Любимца богов, которому они немало досаждают. Но в его
многострадальные черты они вложили свое извечное веселье.
Генрих:
— Должно быть, общение с дворами научило вас искусно говорить. Обычно вы,
фламандцы, не речисты; забавная у вас работа, господин художник.
Распоряжаетесь людьми как вам угодно, да? Изображаете по их подобию то, чем они
кажутся, но под шумок показываете в картине, каково там, под наружной
оболочкой. Вот у вас еще гладкий лоб и белокурая бородка, а вы наизусть знаете
строение нашего тела. И я, когда был молод, любил штудировать анатомический
атлас.
Король сделал жест, означавший, что в трудах своих он руководствовался
прилежным изучением человеческой природы. После этого оба умолкли. Они стояли
под окном, куда падал холодный свет. В комнате ничего не было, кроме стола с
набросками. Они не замечали ни набросков, ни друг друга.
Дверь растворилась, впустив герцогиню де Бофор и мадам Екатерину Бурбонскую.
Рубенс отвесил придворный поклон. Когда вошел король, он избавил от этого и
его, и себя. Генрих представил художника.
— Это господин Рубенс, он уже познал славу, она же возвышает художника над
государями. Только господин Рубенс не ронял кисти, и мне нечего было
поднимать.
— Сир! — сказала сестра короля. — Мы жаждем увидеть ваш трон.
Художник сказал, почтительно склонившись:
— Мадам, вы знаете его лучше, чем я. Вы сами сидели подле короля.
Генрих ответил:
— Вот видите, господин Рубенс. Мадам поверит в свое и мое величие лишь после
того, как вы изобразите его на картине.
Габриель кончиками пальцев перебирала рисунки. От нее не ускользнуло, что
при ее появлении художник перевернул и прикрыл один из листов. Он внимательно
следил за ее пальцами, он не знал: можно ли показать ей этот рисунок?
«Благоразумнее было бы сохранить его для себя, изменить лица и сказать, что это
эпизод из античных мифов. Я напишу картину в пять футов высотой, в четыре
шириной. Это будет просто моя картина, и больше ничего».
Но Габриель не натолкнулась на картину, которую художник перевернул и
запрятал, она извлекла лишь наброски отдельных фигур. И самую первую с длинной
и вогнутой спиной она узнала даже раньше, чем увидела каменный профиль. Она
испугалась, лист упал ей на ногу. Генрих оказался, проворней художника — поднял
его и поцеловал бесценную повелительницу, а потом зашептал ей на ухо:
— Вы правы. Здесь он страшилище. Полюбуйтесь лучше на себя в еще более
прекрасном образе, если это возможно.
Мадам Екатерина Бурбонская сделала удачную находку и показала герцогине,
чтобы ее утешить, собственную ее особу, схваченную во всем великолепии форм:
тона тела слегка намечены, отлив шелка тоже. Вот восседает прелестная Габриель,
уже сильно располневшая, если правду сказать, но тем более достойная престола;
несколько ниже ее — Катрин. «Но паж! — увидела Катрин и ужаснулась. — Он стоит
на ступени между нами обеими, держит на весу шлем — разверстую львиную пасть, и
лицом подобен моему брату, когда он был молод. Что это взбрело на ум
художнику? Лишь бы не заметила Габриель! Нет, она не может заметить. То время,
когда мы были молоды, принадлежит лишь мне, и это лицо знаю я одна».
Больше Катрин не пожелала ничего видеть и напомнила, что пора уходить.
Король взял руку своей возлюбленной, они собрались удалиться. У Рубенса
вырвалось против воли:
— Я покажу вам еще кое-что.
Он подразумевал то, что намеревался, собственно, сохранить для себя, — моя
картина, и больше ничего.
— В самом деле, — сказал король. — Вы показываете нам отдельные наброски.
Где же общий вид?
Тогда Рубенс достал лист, который раньше перевернул и запрятал, теперь он
расправил и растянул его в руках. Катрин достаточно насмотрелась всего, ей
хотелось уйти, она мечтала в одиночестве вернуться мыслями к прошлому. Ибо что
ждет ее в будущем? Она чувствовала, как надвигается
