Хотя Генрих понял все сразу, но жестокий страх истекшего часа, чтобы не быть
посрамленным, вылился в гневе.
— Что тут происходит? — крикнул король, меж тем как те двое растерянно
вперили в него взор. И он, должно быть, показался им иным, чем они ожидали. У
них и мысли не было, чтобы он мог измениться точно после болезни и так
исступленно кричать. От испуга они дали ему отбушевать, пока он не выбился из
сил или был близок к умиротворению. Габриель отошла от окна и с просительным
жестом приблизилась к нему; когда же его голос после стольких несдержанных слов
стал тише, она решилась взять его за руку. Как суха и горяча его рука!
Габриель сказала:
— Мой высокий повелитель! Зачем я поступила так! Я думала дождаться вас
здесь и вместе с вами припомнить минувшие дни. А получилось неладно, и я жалею,
что явилась сюда, хоть и с благим намерением.
Он произнес менее уверенно, но с прежним бешенством:
— Вы лжете, мадам. Я знаю истину. Вы выглядывали из окна в надежде, что это
не я. У вас достало бы времени до вечера, чтобы не один раз посмеяться над
рогоносцем.
Бельгард стоял, как-то странно сгорбившись, лицо у него сразу постарело. Он
схватил пойманную птицу за ноги и собрался уйти.
— Оправдывайся, Блеклый Лист, — потребовал Генрих. В ответ на этот окрик
Бельгард повернулся вполоборота и признался:
— Сир! Я не могу.
— Ваш сообщник предает вас, мадам, — выдавил из себя мученик; до сих пор он
не верил тому, что говорил, теперь же приходилось поневоле поверить.
Габриель беспомощно передернула плечами. Бельгард сказал:
— Сир! Мне остается лишь перейти на службу к туркам. Султан казнит своих
приближенных без допроса. А перед вами я должен держать ответ. Я был верен и
предан вам не из привычки и не по обязанности. Нет, все долгие годы я
заглядывал вам в душу и находил, что вы достаточно драгоценны, чтобы заплатить
за вас жизнью, достаточно велики, чтобы отдать вам мое собственное счастье. Я
от всего давно отрекся, и вы сами это знаете, а непреложней всего убеждена в
моей искренности герцогиня де Бофор. Иначе она ни за что не позволила бы мне
сопровождать ее в этот замок и эту комнату.
Генрих отвел от него взгляд, он пробормотал ни для кого и даже не для
себя:
— Слова, ловкие слова, они рассчитаны на умиление.
Габриель вмешалась в нужную минуту:
— Он недоговаривает. Он говорит, будто я позволила ему сопровождать меня
сюда. Нет. Не позволила, а приказала.
Она умолчала — зачем. Ее возлюбленный повелитель понял сам; едва войдя, он
разгадал ее чувства. Он знает ее страдания, ее страхи, ему ясна ее отчаянная
попытка еще раз возбудить в нем ревность. Она уводит его назад в те прошедшие
невозвратные времена, когда он дрожал, а теперь дрожит она. Тогда — чего бы вы
тогда не сделали, мой высокий повелитель, чтобы удержать меня. Дорогое дитя,
чего бы ты не сделала.
Он читал на ее лице, ведь в это лицо он глядел чаще всего, — читал каждую ее
мысль, каждое ее чувство, не исключая и сострадания. В сцене с Рони он жалел
ее, теперь она его. Мы не должны подавать повода к жалости, ни ты, ни я. Мы
сильны. Хорошо, что вы напомнили мне об этом.
Сперва он обнял Бельгарда и поцеловал в обе щеки. Когда дошла очередь до его
бесценной повелительницы, она с трудом переводила дух от пережитого потрясения
и сияла от достигнутого успеха. Его слова она услышала прежде, чем он
заговорил. И в самом деле, он сказал, прижав ее к груди:
— Завтра все будет свершено и закончено. Завтра я призову священника. Хочет
или не хочет, а он нас обвенчает завтра.
Она повторила «завтра», по-прежнему сияя, но про себя подумала: «Если бы
священник был здесь в комнате!»
Едва выехав из замка Кэвр, они повстречали охотников со сворой и травили
оленя, пока не стемнело. Когда зверь был пристрелен и выпотрошен, а собаки
насытились и затихли, охотники обступили короля, которому пришлось сесть: он
успокоил их, сказав, что лишь слегка ушиб колено. Тут в молчании леса
послышался шум второй охоты, лай, крики, звук рога, все на расстоянии не менее
полумили. Не успели они опомниться, как тот же шум раздался в двадцати шагах.
При этом ничего не было видно, между деревьями залегла тьма.
Король спросил в изумлении:
— Кто осмеливается мешать моей охоте? — и приказал графу де Суассону
посмотреть, кто там. Суассон устремляется в чащу: он различает очертания черной
фигуры, которая, едва появившись, снова исчезает, выкрикивая одно слово:
— Собирайся! — А может быть, это значит: — Покайся!
Граф де Суассон воротился и сказал, что голос был грозный. Смысл его
повеления можно было спутать по созвучию. Король ничего не ответил, вскочил на
коня и поехал рядом с герцогиней де Бофор, а остальные охотники тесным кольцом
окружили их. Никто не упоминал о том, что от второй охоты, хотя она недавно так
шумно подавала голос, теперь не доносилось ни звука.
Тем временем они достигли ближайшей деревни, и король с седла принялся
допрашивать всех крестьян и пастухов, которые в столь поздний час показывались
на пороге, что означает такое явление. Многие отвечали, что это проделки злого
духа, здесь будто бы его округа и называется он Великий охотник. Далее король,
продолжавший допрашивать, получил объяснение, будто святой Губерт[74. — Святой Губерт — покровитель охоты.] сам нередко избирает эти леса, чтобы травить
зверя со своей охотой и сворой, незримой, но слышной.
— Святой — это звучит уже утешительнее, — заметил Генрих, обратясь к
Габриели, но окончательно он успокоился, лишь когда последний из опрошенных
проговорился, что некий плут браконьер изображает нечистого духа и таким путем
безнаказанно охотится на королевскую дичь. Однако король до всего дознается и
поймает его. — Непременно, в следующий же раз, — обещал Генрих; успокоенный,
поскакал он дальше и уверил свою возлюбленную, что наконец-то они получили
верный ответ.
Габриель хоть и сказала: да, получили, но в глубине своей тревожной души
думала: «Собирайся или покайся — так не станет кричать браконьер». Это было
предзнаменование. То же подозревали и многие из кавалеров, которые тесным
кольцом окружили ее и короля, а кто знает, о чем умалчивал он сам. О
предзнаменованиях, поддельных предзнаменованиях, была речь в начале охоты.
Однако всегда ли они ложны, если мы наперекор природе и убеждению непрестанно
наталкиваемся на них?
Сегодня о предзнаменовании заговорил господин де Роклор. И он же тотчас по
прибытии в Лувр попросил его величество дозволить ему сделать сообщение с глазу
на глаз. Маршал Роклор весьма сожалел, что не высказался своевременно. Теперь
он явился слишком поздно, король отослал его.
— Вы мне не нужны. Сейчас мне нужен хирург.
И с этими словами упал навзничь. Слишком долго промучился он оттого, что
один из его органов был затруднен в своих отправлениях.
Потому-то Роклор не успел ничего сообщить — зато потом был даже доволен,
хотя совесть и укоряла его. Слишком много придворных пришлось бы запутать в это
дело. Враги герцогини де Бофор разыскали двух шалопаев, которые от безделья
научились голосом подражать целой охоте, крикам, лаю, звуку рога, по желанию
приближая или отдаляя их. Когда же лес умножал шумы, кто угодно мог поддаться
обману. А тем более если в чаще возникала черная фигура и страшный голос
требовал: покайся!
Габриель о спасении своей жалкой жизни
Источник этой болезни уже не в одних душевных тревогах. Усталость души
обычно разрешалась телесным недугом. На этот раз тело не помогает, оно
усугубляет страдания. Понадобилось вмешательство хирурга, он должен ежедневно
содействовать органу, который отказывается служить. Генрих переносит страдания;
труднее переносить мысль, что тело его становится немощным. В бреду он
говорит:
— Будь у меня две жизни, одну я отдал бы святому отцу. — Он говорит: святому
отцу, язык говорит не то, что подразумевает рассудок; рассудок ищет ту, что
находится здесь в комнате. Напрасно больной напрягает свои широко раскрытые
глаза, чтобы ее узнать, ей хочет он отдать одну из двух жизней. Он протягивает
к ней нетвердую руку, но Габриель избегает прикосновения.
Ее собственные веки сухи, они покраснели от бдения у изголовья возлюбленного
повелителя, и страх ее дошел до того предела, когда он уже переходит в холод.
Ни дрожи, ни слез, разве что мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, вместе
с ней преклоняет колени и молится. Это бывает не часто. Габриель боится
ослабеть в общении со Всемогущим. Она должна оставаться рассудительной и
сильной, заступая место Всемогущего, как Его слуга, и сохранить этого человека
для жизни. Она выполняет самые унизительные обязанности, помогает
прекраснейшими в королевстве руками его органу, который отказывается служить.
Час за часом проводит у изголовья любимого, наполовину склонившись и
прислушиваясь к его несвязным словам, вовсе не тем, какие он держит в мыслях,
ибо все его слова устремлены к ней. Его разум, который блуждает по темным
лесам, теряет ее образ всякий раз, как тянется за ним. Однако и она упускает и
ищет его, хотя он лежит здесь и страдает.
Ее терзало ужасное предчувствие, что они больше никогда уже полностью не
обретут друг друга, с открытым взором и душой, как бывало прежде. Несмотря на
все их старания, что-то загадочное будет удерживать и разлучать их, деревья в
тумане, отзвук незримых событий, охота призраков.
В ту ночь, когда он впервые спокойно уснул и спал слишком бесшумно, как ей
показалось, она вдувала в его открытый рот свое дыхание до тех пор, пока сама
не изнемогла. Наутро он проснулся совсем здоровым. Враги Габриели говорили во
всеуслышание: невзирая на ее присутствие у ложа короля, Небо еще раз проявило
долготерпение. А врач Ла Ривьер[75. — Ла Ривьер Рош ле Байиф (? — умер в 1605 г.) —
французский врач и астролог, протестант. Был первым врачом и доверенным лицом
Габриели д’Эстре.] заявил:
госпожа герцогиня де Бофор помогала здоровой природе короля, это угодно Богу. К
сожалению, выздоровело только тело, а не душа. Впрочем, лихорадка не совсем
отпустила Генриха, но печаль и утомление гораздо более угнетали его. Такой
усталости он не знал ни от одной битвы, ни даже после своего смертельного
прыжка. Труды истекшего года — вершина его царствования, неужто им наградой
скука, которой ничто не может противостоять? Тщетны самые удачные театральные
представления, хотя феи и дриады летают по воздуху, волшебные видения возникают
в зеркалах, птицы разыгрывают комедию — чему дивятся и радуются все, кроме
короля. Тщетны самые соблазнительные балеты — избранные красавицы позволяют
любоваться своими неприкрытыми прелестями, наперебой стараясь излечить
меланхолию короля. В своем честолюбивом стремлении исцелить короля дамы
изгибали перед ним свои обольстительные тела, чтобы ни одна складка их плоти не
оставалась тайной. Они усердствовали из великодушия, ему же, впервые в жизни,
не нравились их природные достоинства.
— Мне это не нужно, — сказал он. — Ничего мне не нужно, — пробормотал он и
отвернулся, не обращая внимания на герцогиню де Бофор, сидевшую рядом с ним, и
делая вид, будто ее нет здесь. Но едва он оперся лбом на руку и отвратил взор
от зрелища, а слух от приятных звуков, тотчас же незаметно для короля одна за
другой исчезли танцовщицы, музыканты и весь двор. После долгого раздумья он в
конце концов вернулся к действительности и увидел, что остался один. Перед ним
пустая зала, за поднятым занавесом громоздятся следы празднества, инструменты,
механизмы, позолоченный шлем, увядший букет. Одинокий король склонился в другую
сторону, кресло рядом было пусто
