вправо к Королевской площади короля Генриха, которая все еще не была закончена.
Дом напротив повернулся тылом к прекрасной улице и был к тому же отгорожен
высокой стеной; чтобы попасть в это обособленное владение, приходилось
завернуть за угол в узкую уличку, оттуда — в небольшой тупик. Иногда
случалось, что железная дверца не была заперта. Для посетителя, явившегося в
этот ранний час, она отворилась.
Он попал на широкий двор и, как человек бывалый, не слишком подивился
обширным строениям итальянской виллы. Все здания низкие, а крытые галереи и
террасы легкие, изящные и поднятые над землей. Любитель красоты мог
прогуливаться по ним, когда день был ясен и сад благоухал. Жилой дом, купальни,
конюшни, службы и помещения для челяди были устроены на широкую ногу, однако
без излишеств, — «ибо, в противоположность варварам, мы никогда не стараемся
казаться выше, чем нам приличествует», — подумал посетитель.
Он спросил привратника, встал ли уже господин. Неизвестно, гласил ответ.
Этот ранний час, после того как удалились последние гости и он позволил себе
краткий отдых, господин проводит в своей спальне у секретера, но мешать ему не
дозволено. Конечно, не считая особых случаев, — добавил слуга с непонятной
учтивостью — посетитель не похож был на богатого человека. И все же его тотчас
же проводили в дом, ступая при этом на цыпочках. В доме его с поклоном встретил
дворецкий и, приложив палец к губам в знак молчания, прошел впереди
таинственного гостя и тихонько постучал в стену, а затем нажал невидимую
пружину.
Себастьян Цамет не сидел за расчетами, как предполагалось. Таинственный
посетитель проник в комнату несколько преждевременно и застал финансиста за
молитвой. По крайней мере так могло показаться, ибо он, запахивая шелковый
халат, поспешно поднялся с пола. Свет занимающегося зимнего дня боролся с
мерцанием свеч.
— Вы давно уже встали. У вас утомленный вид, — заметил мессер Франческо
Бончани, агент великого герцога Тосканского.
— Я ждал вас, — сказал сапожник Цамет, кланяясь совсем так же, как
дворецкий. Он не ложился вовсе, его душа была полна тревоги, и он изо всех сил
старался не обнаружить ее. Но политический агент уже отвел от него взор и
оглядывал богато убранную спальню. У этого человека было больше вкуса к
красивым вещам, чем охоты наблюдать за людьми. Их он знал и так, и, кроме того,
естественно, чтобы богач низкого происхождения молился. Кому же быть
религиозным, если не таким людям?
Взгляд посетителя блуждал по изящным колонкам кровати из розового дерева и
по узорчатому шелку на стенах.
— Что-то у вас тут изменилось, — заметил он.
— Не угодно ли вам позавтракать? — поспешно сказал Цамет. — Я сейчас отдам
приказание, — Но, прежде чем подойти к воронке рупора, он приблизил лицо к
свечам и задул их. Благодаря этому в углу стало темно, тем легче Бончани
обнаружил картину. — Так я и знал, — сказал он.
— Что вы знали? — спросил Цамет, жестоко сожалея, что позабыл спрятать
картину. Неудобный гость сказал:
— Вы правильно сделали, потушив свет. Такие краски сверкают сами по себе,
точно алмазы.
Он прекрасно знал, что ни камни, ни смеси из масла и разноцветной пыли сами
по себе не имеют блеска. Зато им обладает богатство. А не благоговеть перед
богатством, хотя бы это было недостойно человека просвещенного ума, Бончани не
мог. Он презирал богатых и преклонялся лишь перед идеей богатства; в этом было
его оправдание.
Цамет настойчиво предлагал ему кресло. Он клал на него одну подушку за
другой, но Бончани нельзя было оторвать от картины. Он угадал художника по
особенностям его письма, понял также, что это был первый набросок, позднее
дописанный на потребу зрителю.
— Раньше это, несомненно, было лучше. Готов биться об заклад, что
осуществление в большом масштабе, которое непременно должно было соблазнить
этого варвара, много отняло от первоначального вдохновенного замысла. Такой
гений, несомненно, изучал наших итальянских мастеров, однако не уразумел
главного. Ему даже при большом старании почти не удается выйти за пределы
чувственного восприятия. Яркие краски и изобилие плоти; но совершенство
недоступно ему, ибо оно находится в области духа.
— Пожалуйте, — сказал Цамет у накрытого стола, который бесшумно поднялся
снизу. Бончани продолжал говорить:
— Все равно, вначале замысел был вдохновенный. Король недвижим на своем
троне, как идея величия, а подле распростерта голая возлюбленная. Плакать
хочется, что это не удалось. Что с этим сделал бы любой из наших!
— Ничего не сделал бы, — отвечал Цамет, ибо богач не любил, чтобы хулили его
собственность. — Далеко не у всех художников есть способность к смелым
выдумкам. А чего стоило добиться, чтобы он продал большое полотно королю, а
набросок мне. Конечно, предложенная мною сумма была настолько высока, что никто
в Европе не мог бы ее превысить.
Бончани оглянулся на него.
— Я уплачу вам вдвое за счет герцога.
— Из достодолжного почтения я охотно предоставил бы его высочеству столь
ничтожную вещь безвозмездно. — Цамет прижал руки к груди, где испуганно билось
сердце. — Но король никогда бы мне этого не простил, — робко закончил он.
Политический агент всем корпусом повернулся к нему. Опасений этой твари он
не принял во внимание; небрежно окинул он взглядом фигуру сапожника, опущенные
плечи, женские бедра, лицо, которое порой, в жажде наживы, становилось волевым
и тем не менее оставалось плоским, как у рабов. Зрелище малоинтересное. Бончани
отвернулся — меж тем как Цамет не мог отвести круглых глаз от тягостного гостя.
Он чувствовал, что этот сухопарый, но благообразный человек в поношенной одежде
принес с собой большие осложнения. Какая польза, что он с недавних пор
предвидел их. Цамет внезапно заахал, что печеные устрицы остынут.
— Я велю подать другие.
— Нет, — сказал Бончани. — Я не ем устриц. А если съем, то лишь из уважения
к вашей знаменитой кухне.
Он сел за стол и сделал вид, будто ест. Глядя на его запавший рот, нельзя
было поверить, что он действительно поглощает пищу. Над ввалившимися щеками
возвышался выпуклый лоб и сильно развитые надбровья. Трудно было решить: череп
ли оголен спереди, или лоб слишком высок. Бончани не опирался на спинку кресла,
ни разу не опустил головы, и когда Цамет сидел, наклонясь над тарелкой, на нем
неотвратимо покоился холодный взор. Гость молчал и не мешал ему жевать — это
была отсрочка, как понимал сапожник. Набив рот, он, чтобы выиграть время,
принялся извиняться, что сегодня пятница и у него имеются лишь рыбные блюда,
запеканка из камбалы с устрицами в лакомом соусе, приготовление которого
хранится в секрете. Король любит его из-за травы эстрагон, которая напоминает
ему его родину Беарн.
Цамет поспешил налить гостю второй стакан; первый тот осушил без заметных
результатов. Светлое вино горячило кровь, но холодный взгляд оставался холоден.
Цамет злился на гостя; нищий, которого великий герцог содержит весьма скудно.
Богатый вельможа знает, кому следует платить; меньше всего тому, кто
добровольно постится и кому собственный ум заменяет любые сокровища. Ему дают
возможность применять свои способности и втихомолку вести опасную работу, меж
тем как официальный посол окружен соответствующей пышностью, но редко
посвящается в самые важные дела.
— Больше не угодно? — спросил Цамет, решив положить конец как завтраку, так
и раннему визиту. Однако он предчувствовал, что это не удастся. Гость
заговорил.
— Только у Цамета знают толк в еде, — сказал он.
Хозяин с облегчением вздохнул.
— Вы повторяете то, что говорят все. Господин Бончани, сравните только, как
скудно питаются при здешнем дворе.
— Я не бываю при дворе, — возразил агент и напрямик подошел к делу. — Я
упомянул о вашей кухне, ибо при известных обстоятельствах даже важные
государственные вопросы могут быть разрешены через посредство кухни.
«Разрешены — так он это называет», — подумал финансист, и ему стало тяжело
на душе, ибо теперь уже не отвратить судьбы.
Бончани начал:
— Люди, которые говорят, что для них священна жизнь других людей, бывают
двоякого рода. Во-первых, те, кому она действительно священна. Это глупцы, и
они становятся опасны, когда чернят перед общественным мнением смелые и
жестокие деяния или, чего доброго, осмеливаются разгласить то, что решено и
неминуемо свершится.
Слова сопровождались грозным взглядом в круглые глаза собеседника. Затем
агент продолжал свою речь невозмутимо, как книга:
— Вторые говорят, что их совесть никогда не позволила бы им убить, хотя они
часто убивали, что известно всякому. Наш монарх, великий герцог, мудрый и
справедливый государь…
Бончани остановился и наклонил голову в сторону двери.
— Будьте спокойны, — сказал Цамет, готовый ко всему. — Я умышленно держу
туземных слуг, они не понимают нашего языка.
Тот продолжал невозмутимо, как книга:
— Государю не надобно иметь собственной совести, ему нужна только совесть
власти. Мой государь убил своего брата и жену брата, что знают все, и все
молчат, ибо он этим доказал свое нравственное достоинство и силу. Это признают
именно заурядные и слабые люди, которые сами никогда не могли бы убить.
Посредственность так создана, что охотно переносит господство убийц, в чем нет
никакого противоречия с ее готовностью верить убийце, когда он говорит, что
уважает жизнь.
Бончани выпил второй стакан, но и после него сохранил желтоватую бледность.
Цамет не все понял из его ученой речи, но тем явственнее слышал поступь
судьбы.
Подняв длинный восковой палец, ученый говорил:
— Лишь очень большой и очевидной лжи верят безоговорочно. Если ты умертвил
ядом или мечом тринадцать человек, не говори: их было двенадцать. А скажи: ни
одного. Это будет принято и станет неоспоримым при условии, конечно, что ты
обладаешь властью насильственно приучить угнетенный народ к легковерию. Тогда
в дальнейшем не понадобится и принуждение. Народ верит и блаженствует.
Мыслитель превосходно сознавал, что мечет бисер перед свиньями, он ни на
минуту и не думал приобщать какого-то Цамета к своим изысканным откровениям.
Он отнюдь не удостаивал этой чести ростовщика, кто бы тот ни был; он видел
перед собой богатство, как таковое, — идея, величие и сущность которой не
обусловливается людьми. Невзирая на меньшую одаренность богатых, установлено,
что их орбита имеет какую-то тайную притягательную силу для мощных и
блистательных творений или деяний, которые они покупают. Если приглядеться
внимательнее, то плата за прекрасные дерзновенные создания определяется не
деньгами, а скорее низостью тех, кто может за них заплатить. Искусство не знает
совести. Мысль бессовестна. Оба существуют благодаря наличию той породы людей,
которой не полагается знать нравственные препоны, хотя бы какой-нибудь из
финансистов по слабодушию стоял на коленях и молился. Однако же Цаметы
необходимы, дабы могли существовать Бончани.
В то время как мыслитель без долгих проволочек шел прямо к делу, Цамет, в
свою очередь, напрягал все силы ради безнадежной попытки, — а может быть, и не
вполне безнадежной. В конце концов, перед ним ведь всего лишь жалкий тунеядец,
брюзга и шпион, и никакими злодеяниями ему никогда не попасть в сильные мира
сего. И какая польза ему от его бахвальства.
— Почтеннейший! — попытался заговорить Цамет. — Я, подобно вам, ценю красоту
формы. Ваша речь доставляет мне несравненное наслаждение. Избавьте мой менее
утонченный ум от словесного ответа. Разрешите мне лучше, так как я богат,
показать вам скрытые сокровища моего дома. Это настоящие чудеса ювелирного
искусства! Толпы блюдолизов, которые дни и ночи тунеядствуют и шпионят в моих
залах, даже не подозревают о них. Вам же будет предоставлено самое ценное, и не
только чтобы полюбоваться, а и унести с собой что понравится!
После такого предложения, которым его рассчитывали подкупить, тайный агент
вперил взгляд в хозяина. Гладкое лицо гостя, такое гладкое, как будто мысль
пощадила его, покрылось морщинами и перекосилось, — но не сразу, а настолько
медленно, что Цамет некоторое время был в недоумении, чего ждать дальше.
Наконец его взорам предстало воплощенное презрение; такого совершенного
презрения он не
