Несмотря на сильнейший испуг, он сохранил еще некоторую способность
иронизировать над собой и подумал: «Себастьян, ты раздавлен». После этого он
перестал сопротивляться и жестом показал, что готов теперь выслушать
главное.
Тогда Бончани стал выказывать своей жертве чрезвычайное почтение, которого
до сих пор не было заметно, но, по сути, расстояние между ними осталось
прежним. Он заговорил:
— Весьма важное государственное дело должно благополучно завершиться через
посредство кухни. Выбор пал на вас и на вашу кухню. Поздравляю вас с такой
честью.
— Незаслуженная милость, — пробормотал несчастный Цамет.
— Особа, — сказал Бончани, отчеканивая каждый слог, — которая здесь часто и
охотно кушала, должна вкусить в этом доме также и последнюю трапезу.
— Я повинуюсь. Прошу вас не думать, что я хочу ослушаться высочайшего
приказания, но по моему скромному разумению, которое совсем не идет в счет, и
человек вашего веса, конечно, не обратит на него внимания, — так вот, по моему
разумению, известная особа и без того не достигнет своей цели. К чему же
еще…
Цамет проглотил слово, он продолжал:
— К чему подносить ей плохое блюдо?
— Очень хорошее. Чрезвычайно полезное. Оно пойдет впрок, если не той особе,
которая его вкусит, то его высочеству великому герцогу. Затем королю
Французскому. А в дальнейшем и всему христианскому миру. Картина, которую я у
вас покупаю, обойдет скоро всю Европу. Зрелище этой плоти, нагло распростертой
подле королевского величия, убедит дворы и народы, что спасения можно ждать
лишь от пресвятой руки Божией.
«Неужто рука моего повара столь свята? — мысленно спросил себя Цамет,
серьезно призадумавшись. — Неужто это и вправду будет доброе дело? Но
возможность угодить потом на колесо или на виселицу тоже мало заманчива. Все
равно уже поздно, страха мы больше не обнаружим. Страшнее всего — человек, что
сидит сейчас у нас в комнате. Он или я. Разве позвать людей, чтобы они избавили
меня от него», — думал Цамет. Но думал нерешительно; от одного острого взгляда
гостя весь пыл его погас.
— Я повинуюсь, — лепетал он. — Мне очень лестно, что выбор пал на меня. К
сожалению, я не вижу подходящего способа, если можно так выразиться, залучить
сюда известную особу.
— Она придет сама в надлежащий час, — гласил ответ.
С этими словами посланец судьбы достал листок бумаги и прочел вслух новости,
которые услышал от королевского духовника Бенуа. Раньше чем лист был сложен
вновь, Цамет привычными зоркими глазами разглядел, что он совсем чист. А если
бы он и был исписан, все равно то, что Бончани прочел, никак не могло быть
запечатлено на бумаге. Такое не удостоверяется подписью и печатью, и эти двое
просто столковались без свидетелей и документов. Да, чистый лист бумаги убедил
Цамета, он отбил у него всякую охоту отрекаться от навязанного ему решения.
Когда Бончани несколько раз обернул вокруг себя большое полотнище, служившее
ему плащом, и собрался уходить, Цамет все еще продолжал бормотать торжественные
клятвы. Непрошеный гость наконец-то удалился, и тут Цамет оцепенел. Он поднял
было кверху обе руки, громко застонал, попробовал встать на колени, но отбросил
эти попытки и застыл в неподвижности, ощущая лишь сразивший его удар. Его
совесть говорила: «Я, Себастьян Цамет, сапожник Цамет, должен отравить
возлюбленную короля. И сделаю это, ибо я труслив, как сапожник, а не то яд
достанется мне самому».
Из боязни, что его уединение может броситься в глаза, он покинул спальню и
занялся обычными делами. В глубине души он продолжал неутомимо считать, но
только не деньги. Он мысленно клал на одну чашу весов великого герцога
Фердинанда и его страшного ученого, а на другую короля Генриха и его бесценное
сокровище. Как бы он ни поступил, в обоих случаях ему грозит гибель. Только от
Бога можно ждать спасения; если бы Он простер Свою святую длань, Он, наверно,
оградил бы бедного Цамета. Сапожник испугался оттого, что внутренний голос
назвал его бедным. Он давно отвык быть бедняком.
Тут финансист возмутился. Хотя робко и тихо, но он воззвал к Всемогущему,
прося пощадить его. Святая рука Божья легко может обойтись без ростовщика при
французском дворе, где он составил свое счастье и хочет его сохранить милостью
короля Франции. И с помощью благосклонности герцогини де Бофор, присовокупил
он. «Ей постоянно нужны деньги, я сейчас сосчитаю, сколько она мне должна, и
могу ли я решиться собственными руками лишить ее возможности когда-либо
заплатить мне. Наоборот, она должна стать королевой, чтобы погасить счета!»
Цамет предавался этим размышлениям, сидя в своей конторе, между его пальцами
скользили деньги, кругом скрипели перья писцов, то и дело входили и выходили
клиенты. Цамет наклонился над мешками с золотом, дабы никто не заметил, что
глаза у него влажны. Он печалился о Габриели.
В его памяти над ним снова склонялись все ее божественные прелести, как в ту
ночь, когда она потребовала шесть мешков золота для военного похода короля.
«Прекраснейшая женщина разрешает сапожнику Цамету созерцать свою красоту только
за большие деньги, иначе и быть не может. Однако же я поступил тогда как
благородный человек, она сама это сказала. К чему было становиться благородным
по ее милости, если я должен воздать ей теперь за это таким супом. Дабы она
почувствовала, что съела, а я бы стоял подле, и ее последнее слово ко мне было:
негодяй? Нет, я не хочу этого. Этого я не сделаю».
Вечером, в переполненном доме, под музыку и крики игроков настроение Цамета
изменилось, теперь важны были лишь Тоскана и Габсбург, всемогущие властители,
верное обеспечение для делового человека. Здешние дворяне — все бедняки,
клянчат, чтобы он отсрочил им карточные долги, да и королева не уплатит
никогда. А при этом позволяет себе презирать его, как только он почтительнейше
обращается к ней со счетами, будь то лишь проценты на проценты. И все-таки на
следующий день Себастьян Цамет отправился в арсенал к господину де Сюлли.
Кареты у финансиста были роскошней, чем у короля.
На этот раз он воспользовался скромным экипажем, принадлежащим его
дворецкому, и поехал окольными путями, чтобы не бросаться в глаза. Он сидел,
упершись руками в колени, в уме его непрерывно мелькали слова, с которыми он
обратится к министру, за ними следовали ответы благородного господина. Цамет
намеревался называть его сегодня «благородный господин», хотя обычно, во время
их постоянных сношений, между ними был принят деловой тон. Он скажет:
«Благородный господин! Ваша деятельность, равно как и моя, подвергается большой
опасности. Случилось так, что мы сейчас находимся в одинаковом положении и в
смысле выгоды, и в смысле ущерба, что не всегда имело место. События, которые
надвигаются, уравнивают ростовщика и благородного господина».
Министр скажет: «Я знаю, то, что происходит, мне известно. Между тем все
ограничивается до сих пор одними слухами. А где факты? Как мне быть в случае,
если бы я захотел вмешаться?»
Цамет скажет: «Вы захотите, благородный господин, когда я вам расскажу,
какого посещения я удостоился вчера ранним утром, второго такого я себе не
желаю. Если в самом деле случится несчастье, что будет с нами? Мне не видать
моих денег, а вам? Может ли кто-нибудь при таком ненадежном положении в
королевстве советовать моему государю, великому герцогу, чтобы он и дальше
вкладывал сюда капитал? Вы возразите, что ведь он сам отдал приказ совершить
злодеяние. Это выдумка агента, я знаю моего государя. Если же он обо всем
осведомлен, тогда, значит, он просто хочет удостовериться, может ли самая
высокая дама в стране быть уверена в своей безопасности — и этим будет
руководствоваться. Как же ему прислать сюда свою племянницу, если ей грозит
такая же участь? Благородный господин, об этом нечего и думать. Ваш деловой ум
направит вас по верному пути, если даже несчастная женщина подала вам повод для
не совсем добрых чувств».
Министр сделает протестующий жест: «Недобрые чувства здесь ни при чем. Я
лицо ответственное. В столице моего монарха подобные сомнительные происшествия
не должны иметь место, не говоря уже об их финансовых последствиях. Господин
Цамет, вы показали себя мудрым и храбрым, ибо вполне ясно, что вы открываете
мне заговор с опасностью для собственной жизни. За этим человеком будут
следить».
Цамет, растроганный до глубины души: «Благородный господин!»
Министр: «Дайте мне вашу руку и не зовите меня благородным, я не более
благороден, чем вы. Поистине достойно удивления, что человек, занимающийся лишь
коммерческими делами, сам собой превращается в дворянина. Это не иначе, как
предопределение. Король сделает нужный вывод и возведет вас в дворянство. На
вашем гербе будет ангел с распростертыми крыльями, ибо вы спасли от беды
высокопоставленную даму и все королевство».
До таких высот вознеслись в уме финансиста его слова и ответы на них,
которые он предвидел. Когда коляска подъехала, с запяток соскочил лакей и
побежал наверх доложить о своем господине, как это всегда бывало. Вернулся он
много медленнее: господин де Сюлли не принимает.
Разве он выехал, спросил Цамет. Нет. Значит, у него совещание? Нет, он один.
Почему же он никого не принимает? Никого — это не сказано. Ответ относится
только к господину Цамету.
Тот не понял — не сразу понял. Пылкие мечты и возвышенные чувства, с
которыми он приехал сюда, до сих пор держали его в плену. В его коляске имелись
письменные принадлежности. Цамет спешно написал, что он единолично владеет
государственной тайной и требует аудиенции. Лакей побежал вторично. Вскоре
сверху послышался грохот, стук, и к подножию лестницы скатился его посланец: на
сей раз головой и руками вперед. Кто это сделал, спросил Цамет и услыхал:
господин де Сюлли самолично. Тогда он понял и повернул назад.
Рони снова принялся за работу, помехи словно не бывало. Не смело быть.
Однако взять себя в руки было нелегко. Человек с длинной вогнутой спиной
покинул свой громадный стол и очутился перед портретом рыцаря в латах: это был
он сам. Он тотчас же отошел от портрета, только глаза рыцаря следовали за ним и
глядели на него, где бы он ни находился. Это была знакомая особенность
портрета, но сегодня краска залила лицо преследуемого и жгла его.
«Не приказать ли воротить сапожника? Да, я его верну. Долг требует, чтобы я
его выслушал. Как я предстану перед королем, если он будет знать, что я
уклонился: как я предстану перед ним — потом! А если ничего не случится? Не в
моих привычках тратить время на болтовню. Недоказанную болтовню, ибо, кто
занимается предприятиями такого рода, не оставляет никаких следов, это
предусмотрено. Следовало бы совсем не знаться с ним и ему подобными. Против
разбойников я могу выслать солдат — этому же я все равно не воспрепятствую. Я
стану соучастником, если призову к себе доносчика. Соучастником я быть не
хочу.
Я ничего не сделаю, я умываю руки. Разве не предупреждал я, когда еще было
время, не советовал им обоим отказаться от своей прихоти, раз она неугодна
Богу. Богу неугодно все, что противно порядку и высшему служению. Королевское
служение превыше всего. Я призван радеть о его служении больше, чем он сам. Ей
я уже однажды спас жизнь. Мне она обязана спасительной немилостью короля. Тем
хуже для нее, раз она не внемлет разуму и не устраняется, а, наоборот,
добровольно стремится к погибели, хотя и знает, что ей суждено.
Поздно, я не могу ей помочь. Она сама затянула веревку, и оборвется веревка
лишь с ее жизнью. Без моего участия. Отец Небесный видит мое сердце. Я по долгу
соглашаюсь на тот конец,
