его совесть била тревогу, потому что он привез ее в это роковое место.
— Увезите меня прочь из этого дома! — гневно воскликнула герцогиня де Бофор;
он испугался для себя самого худшего. А потому не решился вызвать врача или
священника. Он попросту послушался ее приказаний. Она пожелала, чтобы ее
отнесли в дом ее тетки мадам де Сурди, и отправилась туда в своих носилках,
куда усадил ее Варенн и подле которых шел один Варенн. Она, верно, думала, что
там ее ждут прислужницы и с ними знатные дамы, которые тоже служили ей, а
главное, мадемуазель де Гиз. Нигде ни души, ей больше не служил никто, кроме
Варенна, бывшего повара и вестника любви, теперь же он заменил ей камеристку и
уложил ее в постель. Слуги тетки были отпущены на все то время, какое сама
мадам де Сурди проведет в своем сельском приходе. Варенн отправил к ней гонца,
чтобы она спешно приехала.
Между тем у Габриели беспокойство сменилось изнеможением. Она плакала и в
пустом доме призывала своего повелителя. Чтобы быть к нему поближе, она
настойчиво стремилась в Луврский дворец:
— Я могу идти! Ведь это очень близко. — Господин де Варенн без кафтана, в
фартуке уверял ее, что там ей покажется еще пустынней.
— Что вам, собственно, нужно в Лувре? — спрашивал он, теряя терпение. Она не
говорила, хотя сама знала, что ей нужно. Благодетельная усталость облегчала ей
мысль о смерти, но только бы умереть у ее повелителя, в той комнате, которую
она делила с ним, где самый воздух был оживлен их смешанным дыханием.
Наконец она задремала, ночь прошла спокойно, утром она сама нашла, что вид у
нее обычный. Варенн был изумлен, с его помощью она без всякого труда прошла
через дорогу в церковь Сен-Жермен-л’Оксерруа и там приняла причастие. Это было
в четверг на страстной неделе. Еще два дня, надеялась она, и снова она будет
вместе со своим повелителем. На этот раз она проявила истинное благочестие, ибо
сердце ее было полно признательности. После обеда ей стало худо, она вынуждена
была прилечь. Перед наступлением новых мук она нашла в себе силы послать к
королю одного дворянина, которого выбрала сама, ибо считала его надежным. Она
просила у своего возлюбленного повелителя разрешения немедленно вернуться к
нему и была уверена, что после этого он явится сам. Конечно же, он не оставит
ее в беде, когда прочтет то, что она пишет, а об остальном догадается.
Она уже представляла себе, как он садится на коня, меж тем как Варенн
прибавил к ее письму еще несколько слов: спешить особенно ни к чему. Ведь он
играл в карты, пока герцогиня ела подозрительные кушанья. Он будет наказан тем
суровее, чем раньше королю станут известны все обстоятельства. Кто не знает
его: после того как она будет спасена, он простит. Пожалуй, он простит и в
самом худшем случае, ибо будет слишком опечален, чтобы быть строгим. Так или
иначе, а гонец все-таки скакал по дороге, время подошло к четырем часам, и
Габриель извивалась в муках.
Насколько мог понять растерявшийся Варенн, такое состояние бывает перед
родами. Он по собственному почину побежал за женщиной, которая три раза
принимала у герцогини; но внизу столкнулся с пажом Сабле, и побежал тот. Гийом
привел не только мадам Дюпюи, но и настоятельно потребовал господина Ла
Ривьера. Юный Гийом так понял господина де Варенна, по крайней мере такой довод
намеревался он выставить в свое оправдание. Впрочем, врача не было дома, он
явился к больной только через час, в пять часов. До тех пор мадам Дюпюи прямо
голову теряла, ничего подобного она никогда не видела.
Приступ прошел, как и первый, только был тяжелее. После неистовых судорог
наступило оцепенение, сопровождаемое удушьем, от чего лицо непостижимо
изменилось. Прежде при исполнении своих обязанностей мадам Дюпюи знавала лишь
прелестную Габриель, а не эту посиневшую искаженную маску с вращающимися во
всех направлениях глазами, — и теперь не вынесла такого зрелища, повернулась
лицом к стене. При больной остался один Варенн, во время этого приступа, как и
следующего, он держал герцогиню в своих объятиях.
Он бормотал про себя: «Вот наконец-то возвращается дыхание. Оно вырывается с
шумом, естественно, ему мешают пары яда. Все вполне нормально», — последнее
говорилось для собственного успокоения. В конце концов все умирают, тут ни при
чем колдовство, даже необычного тут ничего нет, говорил господин де Варенн,
который успел побывать всем, чем угодно, а в настоящее время был управляющим
почтовыми сообщениями, губернатором, умел ладить с иезуитами, как с любой
опасной силой. Почему бы ему не поладить и со смертью. Пока что со смертью
других, своя собственная ему еще отнюдь не улыбалась, своя собственная, если
так уж необходимо подумать о ней, была чрезвычайно далеко, в образе сказочного
траурного кортежа, который все не двигался с места.
С присущим ему трезвым взглядом на жизнь он относился к несчастной, которую
в самые ужасные для нее минуты держал в объятиях, как к существу, вследствие
несчастья обратившемуся в ничто. Он считал бы своим долгом покинуть ее, как
сделали все остальные. К сожалению, за этой грозной смертью стоял не менее
грозный король, который еще ничего о ней не знал. Опаснее всего для Варенна
было бы, если бы король узнал о смерти Габриели помимо него, от людей, которые
вину за нее возложили бы на Варенна. А потому он уже подумывал — не послать ли
ему вслед за первым гонцом второго: поздно, сир, не стоит беспокоиться.
Вообще же он вполне по-человечески обращался с отребьем, которое больше
нечего принимать в расчет. Приходя в себя после каждого из приступов, отребье
на время снова становилось женщиной, которая с удивлением озиралась по
сторонам. То, что она говорила, было маловразумительно, так как она искусала
себе язык. Варенн тем не менее все понимал; он поддерживал ее, когда она писала
королю, всякий раз это был новый крик о помощи. Он обещал доставлять ее
послания, но ни второе, ни третье так и не достигли назначения. В пять часов
появился господин Ла Ривьер, первый врач короля.
Теперь изменился и внешний вид больной, и все положение: Ла Ривьер обильно
пустил ей кровь, сделал промывание соленой водой. Между тем мадам Дюпюи по его
приказу приготовила теплую ванну, и они вдвоем посадили в нее герцогиню.
Подобного рода меры обычно применяются против отравлений, поэтому они испугали
господина де Варенна, которому малейшее подозрение грозило бедой. Но тут, в
противовес этому страху, возникла новая возможность: герцогиня не умрет. Врач
спасет ее. И так как она могла остаться в живых, Варенн стал проявлять
неистовое рвение. Он пробовал рукой, достаточно ли тепла ванна, не смущаясь
обнаженной красотой, наоборот, он громко восторгался ею. Король будет очарован.
Прелестью она превосходит самое себя, хотя, казалось бы, это невозможно. И тут
же шепнул на ухо господину Ла Ривьеру, что, по его мнению, яд уже вышел из ее
тела.
Врач ничего не ответил. Он вслушивался в то, что говорила больная, — не ради
самих слов: она высчитывала часы, когда ее посланные достигнут короля, первый
перед вечером, а второй и третий встретятся с ним, когда он будет уже на пути к
ней, нынче же в ночь. Конечно, и слова были интересны врачу, а больше звук
речи, прерывистый и несвязный. Он следил за изменениями лица, уже не
одутловатого, а осунувшегося и совершенно белого. В воде он ощупал ее живот.
Вдруг он приказал господину де Варенну оставить его наедине с герцогиней.
Жидкость, вытекавшая из ее тела, окрашивала воду в темный цвет. Однако это была
не кровь.
Тогда врач вместе с мадам Дюпюи отнес больную обратно в постель, чтобы
дожидаться того, в чем он теперь был совершенно уверен. Тем не менее он не
переставал ухаживать за ней и заботливо следить, чтобы жизнь не пресеклась до
тех пор, пока она не окончится сама собой. По его разумению, это продлится еще
много часов, ибо больная оборонялась против смерти с необычайной силой: силу
давала ей мысль о ее повелителе, о том, как он скачет верхом, торопясь к
ней.
Когда начался новый приступ, Ла Ривьер схватил край простыни, засунул его
больной между зубами и прижал язык к небу. Он сделал это своевременно, иначе в
такой страшной судороге она откусила бы себе язык. Точно так же он в нужную
минуту перед началом рвоты велел мадам Дюпюи подать сосуд. Сам он в это время
щупал пульс, который невероятно частил от напряжения, и сосчитать удары не было
возможности — впервые врач стал опасаться слишком скорого прекращения жизни.
Он продолжал давать указания, имея в виду не смерть, а жизнь. Господина де
Варенна он послал за молоком. При чем тут молоко, спросил Варенн.
— Ступайте! Нам нужна вода, смешанная с молоком!
Господин де Варенн покинул комнату и воспользовался случаем осуществить свое
намерение. Он написал королю: «Сир! Умоляю вас, не приезжайте».
Он задумался. «Вы увидели бы ужасное зрелище, — приписал он. — Сир. Госпожа
герцогиня навсегда отвратила бы вас от себя, если ей суждено вернуться к
жизни».
Здесь он встал. Из-за другого слова, которое ему предстояло написать,
сомнения вновь одолели его. «Врач ухаживает за герцогиней как за человеком,
которому суждено жить. У него непреклонный и решительный вид, за показной,
бесцельной работой нельзя так держать себя, как держит он. Что, если и в самом
деле выйдет по-иному и слово, которое мне остается прибавить, окажется ложью?
Все равно мое будущее так мрачно, что хуже оно быть не может. Рискну, ибо
выбора у меня нет». Варенн написал, не присаживаясь:
«Бесполезно спешить, сир. Герцогиня умерла». И послал самого быстрого
гонца.
Мадам Дюпюи вышла на минуту, чтобы поплакать.
— Все кончено? — жадно спросил Варенн.
В комнате оставался врач и она, та, кого когда-то звали: прелестная
Габриель. Он говорил с ней так, словно она и сейчас была прежней. Он говорил,
что ее легкое недомогание связано с ребенком, после разрешения от бремени она
выздоровеет. Она чуть шевельнула головой на подушке в знак отрицания, и его
наблюдательный взгляд прочел в ее глазах равнодушие, словно она не узнала его.
А ведь она всегда была к нему расположена, доверяла ему и, когда король
заболел, позвала его, прежде чем позвать хирурга. На вопрос, хорошо ли она себя
чувствует, она только ответила, что апельсин показался ей горьким. Потом стала
жаловаться, что у нее болит голова, что она понять не может, где же король.
— Усните, — посоветовал он, и она послушалась. А он стоял и наблюдал, как ее
воля препятствовала ей крепко уснуть, вопреки ее потребности забыться. Тогда он
постарался принять все известные ему меры, чтобы отдалить следующие приступы.
Через короткие промежутки он давал больной воду с молоком, после чего почки
стали в большем количестве выделять черную жидкость. Мадам Дюпюи усердно
помогала ему, ибо видела, какое действие оказывает лечение, и восхищалась
врачом. Он же понял, пока им восхищались, что старания его напрасны. Больная
впадает в зловещий сон, лицо становится бессмысленным. Вот снова начинается
возбуждение, дыхание делается прерывистым. Она открывает глаза, видны
расширенные зрачки. Врач попытался пресечь припадок, он снова пустил кровь.
Тщетно.
Когда те же муки повторились еще дважды, истощилась выносливость не больной,
а сиделки. Врач разрешил ей отдохнуть.
— Сейчас уже восемь часов.
Женщина ужаснулась.
— Она уже четыре часа терпит такие схватки, другая умерла бы после первого
приступа. Ребенка нельзя
