кроме ребенка? — тихо спросила женщина и перекрестилась.
Врач остался на ночь совсем один с умирающей. Он стоял подле кровати и
наблюдал. Истощив ее, припадки истощились сами. Это, если угодно, умирающая. А
что иное представляем собой мы все, пока мы живы? Она будет жить еще завтра.
Завтра пятница, святая пятница перед Пасхой, Страстная Пятница; ее она
переживет, это почти несомненно, а в большем никто не может быть уверен.
«Мне следовало бы расширить шейку, чтобы извлечь ребенка. Ребенок все равно
не жил бы, зато мать могла быть спасена. Ее воля преодолевает низменную
природу. После таких сверхчеловеческих усилий она в полузабытьи говорит о своем
повелителе, она наконец настигла его, она лепечет в упоении… Я не смею слушать
это. Я должен действовать! Врач, спасай жизнь!»
«А что, если мое вмешательство оборвет ее? Роды ни в какой мере не прекратят
действие отравления. С ядом она могла бы бороться дольше, без насильственного
вмешательства, которое я не могу сделать безболезненным. Природа, даруй ей
получасовое бесчувствие, и я помогу твоей целительной работе. Нет, это
невозможно, она все равно погибла бы в жестоких муках от внутреннего
кровоизлияния; а если бы мне удалось воспрепятствовать и этому, так или иначе
при следующем приступе удушья не пройдет и двадцати секунд, как кровь зальет
мозг. И больная моя умрет от паралича».
Врач тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Блаженный лепет, который
он слушал, не смея от него уйти, еще усиливал его смятение. «Как бы я ни
поступил, я всегда окажусь виновным перед природой, которая была бы милосердна,
будь я в силах помочь ей, и виновным перед людьми, они лишь ждут, как бы
погубить меня».
Со стыдом и внутренним возмущением сознался он себе, что испытывает страх
перед людьми. Его ненавидят как друга и любимца герцогини де Бофор. Тем скорее
будут утверждать, что он убил ее. Он не протестант и не католик, медицину
изучал у мавров, долго жил в Испании. Но особенно навлек он на себя подозрение
в ереси тем, что по приказу короля возвращал рассудок одержимым — такие случаи
бывали совсем недавно — и при этом осмеливался говорить, будто они не одержимы.
Врач понял, — и сам отчаялся в себе, — что искусственных родов он испугался не
только для больной, но и для самого себя. У меня нет уверенности, что и я
переживу Страстную Пятницу.
Это признание он сделал вслух, и тотчас на постели затих неясный шепот. В
комнате было совсем темно, он зажег свечи, и свет упал на преображенное лицо.
Живая женщина лежит здесь вместо той, что обречена умереть. Щеки округлились и
стали бело-розовыми, а дыхание ровным. Поистине, милосердная природа совершила
здесь чудо. У Ла Ривьера голова пошла кругом от безрассудной радости, он
поспешил распахнуть окно. И тотчас снизу раздалось пение, голос был звонкий и
молодой:
— «Прелестной Габриели». — Песню эту пел Гийом.
Габриель открыла глаза, и в глазах ее был живой блеск. Габриель чуть
приподняла голову с подушки, она услыхала и улыбнулась.
— «Вселенная — тебе», — донеслось до ее смертного одра, и сама она
шевельнула губами.
Затмился день тоскою —
Задую, как свечу,
Но всходишь ты звездою
И снова жить хочу.— Я иду, — сказала Габриель, звук голоса был ясный и нежный. — Любимый, я
иду. Я здесь уже, мой высокий повелитель.
Голова ее запрокинулась, она упала на подушки, но все же услышала еще раз
жестокое прощание.
Жестокое прощанье!
Безмерность мук!
Умри в груди страданье
И сердца стук!Конец песни, она услышала его.
Корни моего сердца
Генрих получает первое ее письмо, из трех ее последних писем лишь первое
достигло его. Она хочет приехать к нему и настойчиво просит его дозволения,
читает он. Дальше она пишет, что умирает — как же она может ехать? Она
надеется, что он успеет на ней жениться ради детей. Разве ей так худо?
Приписка Варенна противоречит ее страхам: «Спешить нечего», — говорит Варенн,
который ответствен за нее.
— Господин де Пюиперу, — спрашивает Генрих гонца. — Кто послал вас?
Дворянин отвечает: сама госпожа герцогиня, и она выбрала именно его.
— А она была в сознании?
— В полном сознании.
— А жизни ее грозила опасность?
— Этого заметно не было, — гласит ответ. — Однако прошел слух, что с ней был
обморок.
Генрих размышляет: «После третьего ребенка она стала подвержена обморокам. В
Монсо я сам присутствовал при том, как она лишилась чувств — из ревности к
Медичи и к ее портрету. То же самое и теперь. Она боится, как бы в ее
отсутствие я не переменил решения. Я успокою ее. Но венчания на скорую руку я
не желаю. Она не умрет, как может она уйти от меня!»
Он тотчас же шлет гонца обратно с известием, что он едет и скоро будет
держать ее в своих объятиях. Такой верности, как моя, еще не знал мир, могла бы
она прочесть вновь; но в пятницу, в ее последний день, зрение ей изменило.
Впрочем, его письма ей не передали.
Он был в тревоге, даже в страхе, хотя и успокаивал себя. Наконец он уснул,
но пробудился от кошмара, лежал и прислушивался к воображаемому стуку копыт.
На заре воображаемый стук превратился в подлинный. Генрих, который спал не
раздеваясь, бросился к дверям, в неясном предутреннем свете разобрал послание:
рука была не ее. Писал один Варенн, он сообщил, что болезнь противится врачу и
подтачивает больную. Жизнь герцогини обречена, красота ее уже начала
разрушаться. «Сир! Не приезжайте, избавьте себя от жестокого зрелища».
Она умерла — там написано не было. В последний миг Варенн дал гонцу другое,
более осторожное письмо. Сам он в конце концов не решился прежде времени
объявить Габриель умершей. Он довел ложную весть до сведения третьих лиц, а те
уже с чистой совестью передадут ее королю.
Генрих, похолодев от ужаса, садится на коня. Он мчится во весь опор. В
четырех милях от Парижа он нагоняет Пюиперу, тот не слишком торопился. Генрих
не спрашивает почему. Он бранит гонца, не решается допытываться, оставляет его
позади и мчится. У самой дороги стоит дом канцлера Бельевра[82. — Бельевр Помпонн де (1529–1607) — французский
государственный деятель, начавший свою карьеру еще при Карле IX. Занимал ряд
высших должностей.], оттуда навстречу королю выбегают маршал д’Орнано и
господин де Бассомпьер. Генрих видит растерянные лица, сердце у него
останавливается. Они склоняют головы и говорят:
— Сир! Герцогиня умерла.
Генрих оцепенел. Неподвижной статуей сидел в седле, забыл, где он и куда
спешил. При виде короля, пораженного смятением и ужасом, господин де Бельевр
выступил вперед, он нарушил тишину, подтвердив весть, которую сам считал
правдой, и описал страшный вид того, что называл трупом; а между тем пока это
была еще живая женщина — еще дышала, еще звала своего повелителя.
Наконец у Генриха хлынули слезы. Он спешился и, отвернувшись, долго плакал.
Потом он сказал, что хочет видеть герцогиню де Бофор. На что канцлер с
твердостью возразил: каждый его поступок у всех на виду и всесторонне
обсуждается. Открытое проявление его горя навлечет на него большую укоризну. Он
рискует оскорбить религиозные чувства своих подданных в самый канун Пасхи.
Генрих был не в силах спорить: он еле держался на ногах.
Подъехал экипаж канцлера. Генрих позволил увезти себя в ближнее аббатство.
Полный беспредельной скорби, бросается он на постель какого-то монаха. В
глубоком отчаянии и неуемных рыданиях проводит он день, ту самую пятницу, когда
Габриель еще живет и призывает его среди мук предсмертной борьбы. Медленно
добирается Генрих до Фонтенбло, он уже чувствует себя осиротелым, она же
переживает и ночь, так страстно она ждет его. Вместе с надеждой убывают силы.
С последним приступом она не может бороться. В субботу, на заре, она испускает
дух.
Одному-единственному человеку доверил Варенн в пятницу вечером
приблизительную правду — он написал господину де Сюлли, которого считал
склонным одобрить его поведение. Он признался, что обманул короля, и, как мог,
оправдывал свой обман, а главное, старался свалить на Цамета подозрение,
которое неминуемо упало бы на него.
В порыве радости Рони не стал думать о вине и расправе. Он разбудил жену,
обнял стареющую вдовицу и сказал:
— Детка, герцогиня больше не встанет, тебе не придется присутствовать при ее
вставании. Веревка оборвалась.
В этот самый час она действительно умерла. В этот самый час папа
Климент VIII вышел из своей часовни, сверхъестественное прозрение явственно
озарило его задолго до того, как почта могла прибыть в Рим, и он изрек:
— Господь радеет о нас. — Означало же это, что многие, и в том числе папа,
будут избавлены от больших затруднений, когда не станет герцогини де Бофор, а
им известно, что тот, кому следует, должен об этом порадеть. Именно поэтому они
не знали всей правды о свершившихся событиях. Кто дерзнет утверждать, что знает
правду? Так думал врач у постели, на которой лежала покойница.
Ему не удалось вовремя скрыться; едва герцогиня испустила дух, как комната
наполнилась людьми — непонятно, где они прятались, откуда проведали, что
случилось. Любопытствующие взгляды, суета и толчея, у всех любопытствующие
взгляды, зато все и были вознаграждены жутким зрелищем, которого жаждали. Вот
лежит прекраснейшая женщина в королевстве, шея свернута, глаза заведены, а лицо
почернело. Первые из видевших ее сказали: «Дьявол», и это мнение утвердилось
среди множества народа, которому не удалось полюбоваться таким зрелищем.
Врач очутился посреди толпы, его притиснули к самой кровати; и так как толпе
хотелось сильных ощущений, она и его сделала предметом своего суеверного ужаса,
что он увидел сразу. Он понял, что ему грозит, если он немедленно не
отречется — от покойницы и как врач не снимет с себя ответственности за ее
неестественный конец. Он вытянулся так, что прибавил к своему росту два дюйма,
и, изображая ангела с карающим мечом, крикнул через головы толпы: «Hie manus
Dei».
Тогда все посторонились, и стена тел раздвинулась перед тем, кто видел
воочию «руку Божию», — он мог уйти. Хоть он и предал покойницу, короля, свою
совесть, но держал голову высоко и мысленно давал себе слово, которого,
впрочем, не сдержал, ибо человек может быть разумен, но он слаб: «Никогда
больше не буду я применять свое искусство».
Когда мадам де Сурди прибыла в свой дом, она нашла его без всякого
присмотра: кто хотел, тот входил в него. Подле кровати она упала в обморок,
больше приличия ради, — она была не из пугливых. Однако дурнота не помешала ей
поймать воровку. Это была мадам де Мартиг: жемчужным ожерельем ей завладеть не
удалось, зато она стащила с пальца покойницы драгоценные кольца и прицепила их
к своим четкам. Сурди отняла у нее награбленное, а интриганку передала в руки
полицейского офицера.
Две недели, предшествующие погребению Габриели, ни у кого не было столько
дела, как у ее тетки. Госпожа Сурди даже не задумалась над обстоятельствами ее
смерти, озабоченная тем, как бы напоследок извлечь всю возможную пользу из этой
смерти. Она одела племянницу в свадебный наряд королев: пурпур с золотом, а
поверх белый шелк. Но это была не сама племянница, ибо останки прелестной
Габриели никак не могли быть выставлены напоказ. Сделанная по ее подобию кукла
возвышалась на парадном ложе в аванзале дома и принимала почести от двора и
города.
Тогда как она сама спала вечным
