что одновременно с ней Гоголь пользовался другою тетрадью (наш шифр — ЛБ4, в 10-м издании — РА № 2), в которой записаны повести и статьи, вошедшие в «Арабески». Тетрадь ЛБ19, начатая не позже января 1832 г. (предельная дата «Ночи перед Рождеством»), заканчивалась не раньше августа — октября 1834 г. (исходные даты последних текстов тетради — «Последнего дня Помпеи», «Записок сумасшедшего», «Ал-Мамуна»). Но тетрадь ПБЛ6 открывается статьей «Взгляд на составление Малороссии», написанной, по-видимому, между декабрем 1833 и мартом 1834 г.; если обеими тетрадями Гоголь пользовался одновременно, — естественно допустить более или менее значительный срок для написания трех больших повестей и отнести: «Старосветских помещиков» — к самому концу 1833 и началу 1834 года, «Тараса Бульбу» — ко времени после ознакомления с «Запорожской стариной» Срезневского (что было между 12 февраля и 6 марта — см. ниже), т. е., вероятно, к весне и лету этого года; что касается «Вия», он написан, очевидно, по окончании «Тараса Бульбы»; и, может быть, уже после сдачи в цензуру «Арабесок», т. е. в ноябре—декабре. Более точная датировка повестей «Миргорода» пока не может быть установлена.
Как и «Вечера», «Миргород» был составлен из двух частей, отдельно сброшюрованных, но вышедших вместе как части одной книги. В первую часть вошли «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба»; во вторую — «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Из этих четырех повестей только последняя была до этого напечатана в сборнике «Новоселье», ч. II, 1834 г.; остальные три были для читателя новостью.
Печатание «Миргорода» осложнилось упомянутым выше эпизодом: изъятием предисловия к «Повести о том, как поссорился…» Предисловие это занимало в книге две страницы (оборотная оставалась пустой). Но Гоголю удалось избежать переверстки листов: по-видимому, именно для этого он дополнил текст «Вия» (за которым следовала «Повесть о том…») концовкой, занявшей тоже две страницы (разговор Горобця с Халявой о судьбе Хомы). Он воспользовался этим случаем и для новой правки текста «Вия» — как видно, наименее доработанной из всех четырех повестей. Подробности об этой правке, а также об изъятии предисловия, см. ниже, в комментарии к «Вию» и к «Повести о том, как поссорился…»
«Миргород» вышел в свет вскоре после 20 февраля и не позже 10 марта 1835 г. Даты эти устанавливаются на основании писем Гоголя: 31 января 1835 г. Гоголь пишет Погодину: «…я стараюсь, чтобы через три недели вышло мое продолжение «Вечеров»»; 9 февраля пишет ему же, что «Вечера на днях выходят»; и 20 февраля, т. е. по истечении трехнедельного срока: «моя книга уже отпечатана и завтра должна поступить в продажу». Поступила ли книга в продажу именно 21 февраля — неизвестно, но 10 марта 1835 г. Гоголь уже пишет С. П. Шевыреву: «Посылаю вам мой Миргород». Таким образом, печатание «Миргорода» заняло около двух месяцев (считая со дня цензурного разрешения), — почти столько же, сколько печатание «Арабесок» (вышли в свет не позже 22 января 1835 г.). Как видно, недоразумение с изъятым предисловием было ликвидировано более или менее безболезненно.
В сознании большей части критики 30-х годов «Миргород», в соответствии с прямым смыслом заглавия, был продолжением «Вечеров на хуторе» и оценивался соотносительно с этими повестями. Как и в оценке «Вечеров», направление критических отзывов о «Миргороде» зависело преимущественно oт того, как воспринимались представителями различных общественных групп заключенные в повестях Гоголя элементы демократизации литературы а именно: подрыв ее норм вводом «низового» героя, отказ от прописной дидактики, ирония, прямая или скрытая сатира, наконец реалистический метод творчества — всё то, что переключало литературу из плана активно-панегирического или невинно-развлекательного в план критического отношения к современной действительности.
Подголоски правящих кругов, представленные группой Булгарина, получили в половине 30-х годов сильное подкрепление в Сенковском и его широко популярном журнале. Журнальная конкуренция между «Северной Пчелой» Булгарина и «Библиотекой для чтения» Сенковского, мелочная полемика между ними и даже случаи более или менее серьезных разногласий по частным вопросам, не устраняют очевидного факта общности их политической позиции. Неудивительно, что к такому явлению, как «Миргород» Гоголя, отнеслись они в общем одинаково.
Для реакционной журналистики 30-х годов характерна враждебная оценка «Повести о том, как поссорился…» как повести «грязной», «взятой из дурного общества» (Сенковский), как «неопрятной картины заднего двора человечества» (П. М—ский) и рядом с этим сочувственная оценка «Старосветских помещиков» и «Тараса Бульбы», воспринимаемых, однако, не в их новаторском существе, а по связи с привычными чувствительными или патетическими повестями. Рецензии П. М—ского (в «Северной Пчеле» (1835, № 115, стр. 457–458) и Сенковского в «Библиотеке для чтения (1834, т Ш, отд. V, стр. 29–32) в этом сошлись совершенно; Сенковский прибавил отрицательную оценку «Вия», оставленного П. М—ским без внимания. Заметим, что рецензент «Северной Пчелы» отрицательно оценил и заглавие книги и эпиграф к ней: «Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии, автор придал ей два самые странные эпиграфа… Нынче в моде щеголять странностию эпиграфов, которые не имеют ни малейшего отношения к книге». Этим непониманием еще больше подчеркивалось, что реалистические и сатирические элементы сборника в глазах рецензента не имели никакого значения.
В «Московском Наблюдателе» 1835, № 2 рецензия на «Миргород» была написана Шевыревым. Для Шевырева, — представителя патриархально-дворянского консерватизма 30-х годов, — в отличие от Булгарина и Сенковского, приемлем весь Гоголь в его характерных чертах (отбрасывается только фантастика «Вия»): не только патетический и чувствительный, но и комический Гоголь. Но это признание Гоголя достигнуто ценою существенного обеднения его содержания; комизм Гоголя понят Шевыревым согласно с определениями французского классицизма (в конечном счете — Аристотелевыми) как «безвредная 6ессмыслица». Юмор Гоголя определен как «простодушный»; таким образом, элементы критического отношения к действительности в гоголевских повестях Шевыревым не были замечены. При этом в согласии с Сенковским, упрекавшим Гоголя за героев из «дурного общества», Шевырев требует от Гоголя другой — светской тематики: «столица уже довольно смеялась над провинцией, и деревенщиной… высший и образованный класс всегда смеется над низшим… Но как бы хотелось, чтобы автор, который, кажется, каким-то магнитом притягивает к себе всё смешное, рассмешил нас нами же самими; чтобы он открыл эту бессмыслицу в нашей собственной жизни, в кругу так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстуков, под модными головными уборами». Как видно из отмеченного выше определения комизма как безвредной бессмыслицы, Шевырев призывал Гоголя не к сатирическому изображению большого света: сущность его советов заключалась в требовании отказа от демократизации повествовательной тематики. Как иронически резюмировал Чернышевский, Гоголь в «Миргороде» — в глазах Шевырева — «беззаботный» весельчак, который для столичных светских людей рисует преуморительные карикатуры провинции, не имеющей понятия о модных галстуках» (Соч. Чернышевского, 1906, т II, стр. 100). При анализе отдельных повестей (кроме «Повести о том…») Шевырев неизбежно вступает в противоречие со своей общей характеристикой Гоголя и «Миргорода». По поводу «Старосветских помещиков» он пытается полемизировать с критиками, «которые ограничивают талант автора одною карикатурою»; в «Тарасе Бульбе» он отмечает «талант многосторонний, решительный и кисть широкую и смелую в повествователе». По существу, однако, Шевырев и здесь примыкает к тем самым критикам, с которыми полемизирует, так как именно «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба» были ими одобрены. Оценка Шевырева по существу не отличается от оценки Сенковского. Они совпадают даже в деталях; Шевырев только смягчает резкость некоторых формулировок Сенковского. Сенковский подчеркивает у Гоголя «особое дарование рассказывать шуточные истории», Шевырев — «чудный дар схватывать бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха». Сенковский рядом с этим приветствует «верность и простоту красок» и «неподдельное чувство» в «Старосветских помещиках» и «Тарасе Бульбе»; то же в тех же почти выражениях говорит о «Старосветских помещиках» Шевырев, очевидно, не замечая в повести ничего большего. Совпал Шевырев с Сенковским и в отрицательной оценке «Вия».
К оценкам Шевырева примыкают оценки «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» Воейкова, ориентирующихся на читателя из «Хорошего общества», в эстетическом же отношении довольно беспринципных. Здесь особенно показательны упоминания о Гоголе мимоходом. Гоголь (которого журнал упорно именует «Гогелем» или «Гогелем-Яновским») в глазах Воейкова и его сотрудников — только один из многих талантливых русских повествователей. Так, например, в № 77 от 25 сентября 1835 г., в противовес выдвигаемому Сенковским А. П. Степанову, названы романы Погорельского, Греча, Петра Сумарокова и повести Пушкина, Марлинского, кн. Одоевского, Павлова, Погорельского, Гогеля-Яновского, Луганского, Карлгофа, Владиславлева. Подобные перечни — с «Гогелем», теряющимся в ряду других имен — в «Литературных прибавлениях» не единичны. В другом месте (№ 75 от 18 сентября) «сказки» Гоголя определены как «Лафонтеновски-простодушные и вместе остроумные». Серьезнее специальная рецензия, напечатанная в том же журнале, «Мои коммеражи о соч. Н. Гоголя: «Миргород»» (№ 33 от 24 апреля). Автор, подписавшийся А. в. л. м., начинает с таких в общем сочувственных гоголевскому методу тезисов: всякий момент из жизни человека, «находящегося в борении с ближним и с природою», может быть сюжетом повести; назидательность не должна навязываться. «В повестях Н. Гоголя сюжет прост, занимателен, величествен, как природа, рассматриваемая не очами слепца; выполнен сюжет увлекательно». Рецензент обратил внимание на отказ Гоголя в «Миргороде» от прежней напыщенности; полемизируя с Сенковским, он приветствует «отсутствие светскости» у Гоголя: «В повестях Н. Гоголя видно, что автор не думал ни о читателях, ни о модном свете; он видел только предмет описываемый и весь исчезал в предмете». Однако, эти более или менее верные положения не подкреплены анализом отдельных повестей; переходя к частностям, рецензент обнаруживает недооценку Гоголя. Это сказалось уже в отнесении повестей Гоголя к разряду «фамильных повестей» типа повестей Цшокке; в определении героев Гоголя как «ярких, добрых оригиналов»; наконец, в почти исключительном внимании к «Тарасу Бульбе» (мельком упомянута фигура миргородского городничего из «Повести о том, как поссорился…»). Как пример снисходительно-поверхностного отношения к реализму «Миргорода» любопытно упоминание о нем Надеждина в статье «Европеизм и народность» («Телескоп», 1836, № 2). По поводу школы псевдонародных писателей (А. Орлов и др.), которых надо «гнать из литературы», Надеждин делает исключение для изображения поэзии простого быта и рядом с Загоскиным приводит в пример Гоголя — его образы пьяного казака из «Тараса Бульбы» и Ивана Никифоровича «в натуре». Считая, «что народность и в этом ограниченном, грязном смысле, пройдя чрез горнило вдохновения, может иметь доступ в литературу и, следовательно, не заслуживает безусловного преследования и отвержения», Надеждин всё же требует народности в «гораздо обширнейшем» значении.
Рядом с этими недооценками и полупризнаниями обнаруживается в разных литературных группах начало борьбы за Гоголя. С
