одной стороны показательны попытки истолковать Гоголя в охранительно-примирительном смысле при одновременном признании его большого литературного значения. С другой стороны, в прогрессивной общественности 30-х годов мы наблюдаем факты прямой солидаризации с Гоголем, воспринятым во всей полноте и сложности.
Для первого ряда явлений характерно «Письмо из Петербурга» М. П. Погодина, помещенное в том же номере «Московского Наблюдателя», где и статья Шевырева. Гоголь назван здесь «первоклассным талантом», «новым светилом» словесности; впечатление от «Миргорода» (может быть, впрочем, только от «Тараса Бульбы»: из контекста это неясно) резюмировалось так: «Какое разнообразие! Какая поэзия! Какая верность в изображении характеров! Сколько смешного и сколько высокого, трагического!». «Прекрасной идиллией и элегией» названы и «Старосветские помещики». Таким образом, беглое упоминание Шевырева о «многосторонности» Гоголя здесь развито (хотя подлинное содержание этой «многосторонности» не раскрыто); Гоголю отведено первое место среди повествователей («вы… должны будете поклониться этим повестям со всеми нашими повествователями без исключения, стихотворными и прозаическими»). За восторгами Погодина скрывается, конечно, представление о «безобидном» объективизме Гоголя.
В других случаях сочувственные отзывы о Гоголе настолько лаконичны, что не могут быть с уверенностью расшифрованы. Таковы, например, мельком брошенные слова Вл. Одоевского о Гоголе, как о «лучшем таланте в России» (статья 1836 г. «О вражде к просвещению» По поводу параллели Гоголь — Поль-де-Кок, пущенной в ход Сенковским). Одоевским же начата была и статья о «Миргороде», но сохранившийся отрывок дает только частные замечания об умении Гоголя изображать «человека низшего класса» («Повесть о том, как поссорился…»). [См. П. Н. Сакулин, «Кн. В. Ф. Одоевский», т. I, ч. 2, стр. 338. Полный текст заметки см. в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования». Издательство Акад. Наук, I, стр. 223.] Кратко, нo выразительно охарактеризовал Гоголя этой поры Е. А. Боратынский: «наш веселый и глубокий Гоголь» (письмо к М. П. Погодину, датируемое 4 мая 1835 г.; Барсуков, «Жизнь и труды Погодина» т. IV, стр. 277).
Беглым был и отзыв Пушкина о «Миргороде». Помещенная в первом томе «Современника» 1836 г. рецензия его на второе издание «Вечеров на хуторе» заканчивалась отзывом об «Арабесках» и «Миргороде»: «Вслед за тем явился Миргород, где с жадностию все прочли и Старосветских помещиков, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и Тараса Бульбу, коего начало достойно Вальтер Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале». При всей своей беглости, отзыв этот замечателен тем, что впервые дал лапидарную формулировку сложности и противоречивости впечатления от гоголевского творчества («смеяться сквозь слезы грусти и умиления»), а также той перспективой, в которую творчество это вдвигалось (не Цшокке и не русские новеллисты 30-х годов, а Вальтер Скотт, на что тотчас же отозвался в «Северной Пчеле» Булгарин, отказываясь «безотчетно жаловать г. Гоголя в русские Вальтер Скотты»), Впрочем, историко-литературная перспектива для Гоголя была еще до пушкинской рецензии установлена в статье Белинского. Белинский в эти годы — годы своего идеологического созревания (еще до «периода примирения с действительностью») — последовательно противопоставлял реакционным теориям «безвредного» искусства требования реалистической эстетики. В «Миргороде» Гоголя Белинский нашел осуществление своих эстетических идей.
Белинский высказывался о «Миргороде» несколько раз. Первым откликом была краткая рецензия в «Молве» 1835 г. № 15 (цензурное разрешение 12 апреля 1835 г.) на «Арабески» и «Миргород». «Новые произведения игривой и оригинальной фантазии г. Гоголя» были здесь отнесены «к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе»; впрочем, как правильно указывал С. А. Венгеров, в словоупотреблении этих лет «необыкновенный» значило «незаурядный». Несколько выше Белинский относил Гоголя «к самым приятным явлениям в нашей литературе» — наряду с повестями Павлова и Полевого. Упоминание о Гоголе в заметке «И мое мнение об игре Каратыгина» («Молва», 1835, № 17, цензурное разрешение 26 апреля 1835 г.) также еще очень сдержанно. Гоголь противопоставлен Марлинскому как представитель «естественности и простоты». Но за этой оценкой следует оговорка: «Я не отрицаю таланта в г. Марлинском и пока еще не вижу гения в г. Гоголе, но хочу только показать разность между талантом случайным … и талантом самобытным, независимым от обстоятельств жизни». Хотя в статье «О русской повести и повестях Гоголя» также не отрицался талант Марлинского и Гоголь назывался талантом, а не гением, — общий тон статьи был существенно иным, чем в двух апрельских заметках.
Статья Белинского «О русской повести и повестях Гоголя» появилась в 7-й и 8-й книжках «Телескопа» за 1835 г. (цензурные разрешения от 1 и 11 сентября). От всего написанного о Гоголе раньше статья отличалась прежде всего большой принципиальностью: Белинский приветствовал Гоголя не как рядового талантливого писателя, а как представителя наиболее актуального направления — «реальной поэзии и ее наиболее актуального жанра — повести. Реальная поэзия, в противоположность идеальной, защищалась здесь еще с шеллингианских эстетических позиций («вечный герой, неизменный предмет ее вдохновений, есть человек… символ мира, конечное его проявление»), причем не отрицалось относительное право на существование поэзии «идеальной». Белинский в плане мировой литературы не затруднился сопоставлять Гоголя с Шекспиром и Шиллером, а по поводу «Тараса Бульбы» — и с Гомером (оговариваясь, что не считает Гоголя равным им, но «для гения и таланта одни законы, несмотря на всё их неравенство»). Но в плане современной русской литературы Гоголь был поставлен на первое место: «По крайней мере, в настоящее время он является главой литературы, главой поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным». Эта градация — при живом еще Пушкине — связана была с представлением, что Пушкин «уже свершил круг своей художнической деятельности»: вопрос о сравнении исторического значения Гоголя и Пушкина Белинским не поднимался; напротив, в начале статьи было заявлено, что Пушкин «составляет на пустынном небосклоне нашей литературы, вместе с Державиным и Грибоедовым, пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков». Положение Гоголя в современной русской литературе подкреплялось обзором повестей виднейших русских прозаиков — Марлинского, Вл. Одоевского, Погодина, Павлова и Полевого (повести Пушкина не были упомянуты), причем никто из них не был признан сколько-нибудь равным Гоголю. Отличительными чертами характера Гоголя Белинский признал 1) простоту вымысла, 2) совершенную истину жизни, 3) народность, 4) оригинальность и 5) комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния. Первые четыре черты он признавал общими «всем изящным произведениям», последнюю — чертой индивидуальной для Гоголя. Огромное значение статьи Белинского заключалось в том, что она 1) решительно порывала с представлением о Гоголе, как о «забавном» писателе; 2) ставила во всей широте вопрос о сложном и противоречивом характере гоголевского творчества, как несводимого к «комизму»; 3) подлинный характер и тем самым историко-литературную роль Гоголя усматривала не в комизме его, а в реализме («Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее: он рад выставить наружу всё, что в ней есть прекрасного, человеческого и в то же время не скрывает ни мало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени»).
Заметим, что «истинную поэзию действительной жизни» оценил в Гоголе и Н. В. Станкевич (письмо от 4 ноября 1835 г. к Я. М. Неверову, «Переписка Н. В. Станкевича», М., 1914, стр. 335). Но в свете одновременных отзывов Станкевича о «Старосветских помещиках» философское содержание этой оценки раскрывается как идея «примирения с действительностью». Обличительно-иронические элементы гоголевского реализма от Станкевича ускользнули. Белинским они были поняты и выражены в замечательной формуле: «смех, растворенный горечью».
Наиболее значительно в статье Белинского определение гоголевского юмора. Определяя его как «гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком», Белинский тут же замечает (возможно, по адресу Шевырева, Воейкова и др.), что «надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии». Явно против Шевырева обращены слова: «И причина этого комизма, этой карикатурности изображений заключается не в способности или направлении автора находить во всем смешные стороны, но в верности жизни». Шевыревскому упрощению гоголевского юмора Белинский противополагает свое определение: «Но тем не менее это всё-таки гумор, ибо не щадит ничтожества, не скрывает и не скрашивает его безобразия, ибо, пленяя изображением этого ничтожества, возбуждает к нему отвращение». Принципиально новым и важным было здесь указание на критические, обличительные элементы гоголевского творчества, подкрепленное и анализом отдельных повестей. Герои «Старосветских помещиков» впервые Белинским определены как «две пародии на человечество»; герои «Повести о том, как поссорился…» — как «живые пасквили на человечество»; «очарование» Гоголя — в том, что, разоблачая «всю пошлость, всю гадость этой жизни животной, уродливой, карикатурной», он вызывает участие к своим героям. Другими словами гоголевская оценка действительности противоречива, но это соответствует противоречиям самой действительности («И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно. И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно!»). В отличие от всех остальных критиков, Белинский дал высокую оценку и «Вию», — не только бытовым изображениям и характеру Хомы, но и фантастике «Вия», за исключением только описания привидении (здесь Белинский согласился с упреками Шевырева; соответственное место было Гоголем впоследствии переработано).
Несколько позже — в апреле 1836 г. — Белинский выступил с прямой полемикой против Шевырева по разным вопросам, в том числе и по вопросу об оценке Гоголя («О критике и литературных мнениях «Московского Наблюдателя»». «Телескоп», 1836, № 5–6). Здесь Белинский писал: «Комизм отнюдь не есть господствующая и перевешивающая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни в ее неуловимо-разнообразных проявлениях. Этого-то и не хотел понять г. Шевырев».
Точка зрения Белинского, в те годы совершенно новая, была затем поддержана самим Гоголем в его автокомментариях, особенно в «Театральном разъезде» и в известном зачине 7-ой главы «Мертвых душ». Очень возможно, что Гоголь самоопределился в этом направлении не без влияния Белинского. [О непосредственном впечатлении, произведенном на Гоголя статье Белинского «О русской повести…» передают воспоминания П. В. Анненкова. Гоголь по словам Анненкова «был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания о том времени. С особенным вниманием остановился в ней Гоголь на определении качеств истинного творчества» (П. В. Анненков, «Замечательное десятилетие». Последнее издание: «Academia» Л., 1928 стр. 241). ] В статье 1840 г. о «Горе от ума» Белинский еще раз вернулся к трем основным повестям «Миргорода», видя в них образцы трагедии («Тарас Бульба»), драмы («Старосветские помещики») и комедии («Повесть о том как поссорился…»). В этой статье, основанием на гегельянском противопоставлении разумной и неразумной действительности, Белинский существенно отошел от своих положений 1835–1836 годов и тем самым — от гоголевских самооценок.
В
