сатана на возмущенье духа моего, да не возложу моей надежды ни на кого из живущих на земле, но на тебя единого, владыко и господин мой! Верю бо, яко ты один в силах поднять меня; верю, яко и сие самое дело рук моих, над ним же работаю ныне, не от моего произволения, но от святой воли твоей. Ты поселил во мне и первую мысль о нем; ты и возрастил ее, возрастивши и меня самого для нее; ты же дал силы привести к концу тобой внушенное дело; строя все во спасенье мое: насылая скорби на умягченье сердца моего, воздвигая гоненья на частые прибеганья к тебе и на полученье сильнейшей любви к тебе, ею же да воспламенеет и возгорится отныне вся душа моя, славя ежеминутно святое имя твое, прославляемое всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Иванов А. А. – Гоголю, 10(22) января 1847
10 (22) января 1847 г. Рим [[2074 — С, 1858, № 11, с. 160–162. Сверено с черновым автографом (ГБЛ).]]
Рим, 22 генваря 1847.
Не отвечаю ни на одно из трех ваших писем[[2075 — От 30 ноября (12 декабря) и 7 (19) декабря 1846 г., а также 31 декабря 1846 (12 января 1847) г.]], потому что боюсь ответ поверить бумаге, и только при личном свидании со мной вы разберете, кто из нас виноват.
Доброта Виктора Владимировича меня изумляет: он, между прочим, берется переслать это письмо к вам.
Положение мое, все еще тревожное, не может иначе устроиться, как вами, то есть когда вы ступите в службу к князю[[2076 — Подразумевается министр двора П. М. Волконский. В ведении министерства двора находилась и Академия художеств.]] как секретарь русских художников. Вся ваша деятельность будет состоять в написании четырех-пяти отчетов об лучших из нас во все продолжение окончания моей картины, в которых вы гениальным пером вашим приготовите государя на верную оценку наших художнических произведений, кои в продолжение этого же времени будут иметь свое окончание. Отчеты ваши будут печататься по высочайшему повелению, и, следовательно, ваш талант приготовит в то же время публику отечественную понимать величие и высоту художника.
Князь будет руководитель или наставник Киля, утвержденный государем. Об этом будут стараться многие. Князь предложит Чижову звание агента. Должность его будет – заменять начитанность пенсионерскую, то есть он вместо их будет вычитывать книги, какие они ему укажут, на разных языках и выносить им оттуда результаты, приспособленные к художнической точке зрения, из чего после вы, пожалуй, составите книгу для образования молодых будущих в России <художников>. К этому он знает математику; следовательно – клад для архитекторов. Ему будет вверена библиотека, приращение коей будет зависеть от вас и от совета пенсионеров, всегда под председательством князя. Он будет иметь казенные две комнаты на сей конец. Князь может тогда отставить доктора и эти деньги обратить на покупку книг. Киль останется попечителем художников третьего разряда, то есть не достигших пенсионерского звания и имеющих надобность в помощи. Он же будет передавать векселя пенсионерам. Все это требует непременно мудрых советов и действий Софьи Петровны.
О приезде ее превосх<одительства> прошу известить меня ранее, дабы я мог выехать навстречу в Альбано, – не лишите меня этого удовольствия. Аристократ, действующий согласно с высотой своего звания, невольно влечет к себе на поклонение людей и самыми высокими достоинствами! Кстати, мне очень нужно повидаться с дальним родственником Лапченки.
Недавно мне случилось испытать диавольское нашествие вот в каких словах: «Начальник над русскими художниками в Риме, заведывающий высочайшими заказами государя императора в Италии, отъезжая во вторник вечером на некоторое время из Рима и желая видеть пред отъездом своим заказанную вам его императорским величеством картину[[2077 — Посетив в конце 1845 г. студию Иванова, Николай I выразил одобрение художнику; в июле 1846 г. кн. Волконский вручил Иванову вексель на 5500 руб., обязав его окончить картину за год, о чем художник был вынужден дать подписку.]], а потому и предлагаю вам, милостивый государь, согласно желанию его превосходительства генерал-маиора Киля, находиться в студии вашей во вторник 5-го генваря, с 10 часов утра до 12 пополудни, ибо около сего времени его превосходительство намерены посетить студию вашу.
Секретарь дирекции Константин Зубков».
И вот был мой ответ: «На присланную вами бумагу долгом почитаю ответствовать, что данная мною подписка при получении денег от государя императора заставляет меня употребить все мои часы на приведение к возможно скорейшему окончанию моей картины. Вследствие чего я работаю над нею безостановочно и потому никоим образом не могу уделять ни малейшего времени для приема посетителей в мастерской моей. При сем за нужное считаю известить вас, что, облагодетельствованный милостями монарха и ободренный его благосклонным вниманием к труду моему, я теперь ни при каких неожиданно могущих встретиться обстоятельствах не дерзну беспокоить его о дальнейшем пособии. Письмо это может служить мне подпискою. Вследствие всего этого прошу покорно вас, милостивый государь, представить генерал-маиору Килю, что я убедительнейше прошу оставить меня беспрепятственно заниматься моею работою, без чего я никак не в состоянии буду, не возмущая моих занятий, исполнить мое искреннее желание – окончить картину мою к возможно скорейшему времени. До сих пор я отказывал самым близким мне лицам и, кроме их, людям государственным, глубоко мною уважаемым, именно потому, что всякое посещение, и еще более показ работы на полном ее движении, возмущает мое внутреннее спокойствие и решительно останавливает ход ее».
Все, что я тут вам написал, все это тайна, которую прошу никому не доверять.
Вам совершенно преданный
Александр Иванов[[2078 — На этом оканчивается текст письма, опубликованного П. А. Кулишем в «Современнике» по утраченному ныне беловому автографу. В черновике письма (ГБЛ) вслед за подписью Иванова идет заключительный абзац: «Ставассера и Климченку довели до того, что они сожалеют, что еще в живых находятся их родители, а то бы решились на уголовное преступление. Прочие все в унынии».]].
Гоголь – Иванову А. А., 23 января (4 февраля) 1847
23 января (4 февраля) 1847 г. Неаполь [[2079 — ВЕ, 1883, № 12, с. 649–651 (с пропуском); Акад., XIII, № 109.]]
Неаполь. Февраля 4.
Что с вами делается, Александр Андреевич? Я с изумлением прочел ваше письмо, недоумевая, ко мне ли оно писано? Предложение ваше, сделанное в прошлом году Чижову, которого вы хотели сделать секретарем, положим, еще могло иметь какой-нибудь смысл, потому что Чижов занимался этой частью и притом не избрал себе никакого отдельного поприща, но и ему не прилично было такое место: как бы то ни было, он профессор и приготовил себя вовсе не для того, чтобы сыграть роль чиновника для письма. Но сделать мне такое предложение – уж этакого сюрприза я никак не мог ожидать[[2080 — В 1840 г. сам Гоголь предпринял неудачную попытку занять место секретаря русской Академии художеств в Риме.]]. Я не могу только постигнуть, как могло вдруг выйти из головы вашей, что я, во-первых, занят делом, требующим, может, побольше вашего полного посвященья ему своего времени, что у меня и сверх моего главного дела, которое вовсе не безделица, наберется много других, более сообразных с моими способностями, чем то, которое вы предлагаете, что и самый образ мыслей моих, даже и насчет этого дела, вовсе не сообразен с образом мыслей тех людей, которых вы хотите постановить моими начальниками, и даже с вашими, что я, наконец, на дороге и остановился в Италии только на время, как в гостинице и трактире, что даже и прежде, не только теперь, я уже по причине моих недугов не мог связать себя никакою должностью, потому что я сегодня здесь, а завтра в другом месте. Но все это вдруг вышло у вас из головы, как бывает со всеми теми людьми, которые не умеют ничего хорошенько сообразить и обо всем порядочно подумать. И какой странный, решительный тон письма: такой-то должен быть тем-то. Киль должен заняться таким-то делом, князь Волконский таким. Наконец, мне самому предписаны границы и пределы моих занятий, так что я невольно спросил: «Да чья же здесь воля изъявляется?» По слогу письма можно бы подумать, что это пишет полномочный человек: герцог Лейхтенбергский или князь Петр Михайлович Волконский по крайней мере. Всякому величаво и с генеральским спокойствием указывается его место и назначение. Словом, как бы распоряжался здесь какой-то крепыш, а вовсе не тот человек, которого в силах смутить и заставить потеряться на целый месяц первая бумага Зубкова. Мне определяется и постановляется в закон писать пять отчетов в год – даже и число выставлено! И какие странные выражения: писать я их должен гениальным пером. Стоят отчеты о ничем гениального пера! А хотел бы я посмотреть, что сказали бы вы, если бы вам кто-нибудь сверх занятия вашей картиной предложил рисовать в альбомы по пяти акварелей в год. Воображаю, если бы вы были начальник, хорошо бы разместили по местам людей! Конечно, и лакейское место ничем не дурно, если взглянуть на него в христианском смысле, но все же нужно знать, кому предлагать его. Нужно уважать путь и дорогу всякого человека, если только они уже избраны им, а не отвлекать его от избранного им уже поприща. Ведь вас же я не отрываю от вашей картины и не посылаю, куды мне вздумается, а вы – мало того, что в состоянии оторвать от дела человека, готовы еще толкать его в самое необдуманное дело, какое может только представить человеку разгоряченное воображение, не взвешивающее ни обстоятельств, ни людей. Какое странное ребячество в мыслях и какое неразумие даже в словах и в выраженьях! Ради бога, оглянитесь пристально на самого себя! Разве вы не чувствуете, что нечистый дух хочет вас вновь втянуть в эти прожекты, которые наполнили беспокойством жизнь вашу и отняли у вас так много драгоценного времени? Сколько раз вы давали мне обещание не вмешиваться больше в эти официальные дела, сознаваясь сами, что не имеете для этого настоящего познания людей и света! Сколько раз сознавались сами, что все эти прожекты только запутывали еще более дела и наместо помощи, которую вы хотели принести ими страждущим товарищам, только производили то, что положение их становилось еще тягостней и хуже! И не успел я выехать из Рима, как у вас в голове образовался уже новый проект, всех других сложнейший, всех других несообразнейший и более всех других невозможнейший относительно исполнения. Стыдно вам! Пора бы вам уже наконец перестать быть ребенком! Но вы всяким новым подвигом вашим, как бы нарочно, стараетесь
