приобрел известность не только как ученый-историк: своими простонародными и светскими повестями он выдвинулся в число наиболее значительных прозаиков эпохи 1820–1830-х годов, а его историческая драматургия вызвала пристальный интерес и сочувствие Пушкина. Заметную роль играл Погодин и как издатель журналов «Московский вестник» и «Москвитянин». Наконец, несомненны его заслуги как знатока и собирателя исторических источников, создателя знаменитого «Древлехранилища».
Общественная позиция Погодина на протяжении его долгой жизни заметно эволюционировала. В молодости он примыкал к кружку московских «любомудров», был связан близкими литературными и деловыми отношениями с Пушкиным. Позднее от умеренного либерализма ранней поры перешел к консерватизму, став сторонником концепции «официальной народности». При этом монархизм, защита охранительных начал сочетались во взглядах Погодина со своеобразным демократизмом, чувством антипатии к дворянскому кругу. Непростым был и характер Погодина. Великодушие и смелость уживались в нем с высокомерием и завистливостью, душевная открытость часто оборачивалась полным отсутствием деликатности, практицизм – скупостью и корыстолюбием. Преданный науке труженик, он нередко воспринимался как сухой и равнодушный педант. Все это формировало весьма сложную репутацию Погодина как человека, причем с годами его дурные качества становились все более заметными, затеняя привлекательные черты.
История взаимоотношений с Погодиным составляет одну из драматичных страниц биографии Гоголя. Их знакомство произошло в последних числах июня 1832 года, когда Гоголь, по пути из Петербурга на родину, впервые посетил Москву. Отношения новых знакомых быстро переходят в дружбу, основой которой является единство научных и педагогических интересов, сходство литературных пристрастий. Между ними завязывается активная и откровенная переписка. Находясь в курсе основных творческих замыслов Гоголя, Погодин рано осознает истинный масштаб его дарования, выделяя писателя из общей массы современных литераторов. В своем «Письме из Петербурга», главным образом в связи с «Миргородом», он говорит о Гоголе как о «таланте первоклассном», заключая свой отзыв словами: «На горизонте русской словесности восходит новое светило, и я рад поклониться ему в числе первых» (МН, 1835, ч. 1, с. 445). Не менее высокая оценка дана в дневниковой записи Погодина, посвященной «Ревизору»: «Комедия Гоголя должна сделать эпоху в истории театра русского и восстановить его» (Барсуков, кн. 4, с. 335).
Дружеские отношения обоих литераторов не прекращаются и после отъезда Гоголя за границу в 1836 году. Посетив весной 1839 года Рим, Погодин поселяется здесь вместе с писателем (см.: <Погодин М. П.> Отрывок из записок. О жизни в Риме с Гоголем и Шевыревым в 1839 году. – РА, 1865, № 7, стлб. 887–895), летом того же года они вновь встречаются на водах в Мариенбаде, а осенью в одном экипаже выезжают из Вены в Москву. В декабре 1839 года Гоголь вместе с сестрами (позднее и с матерью) поселяется в московском доме Погодина на Девичьем поле. Здесь же он не раз останавливается и в свои последующие приезды в Россию (см.: Г. в восп., с. 407–413). Однако к концу 1830-х годов появляются первые симптомы кризиса до того абсолютно ровных отношений двух друзей. «Первые впечатления отрицат<ельные>», – замечает Погодин о событиях 1839 года в позднейшем конспективном наброске истории своего общения с Гоголем (ЛН, т. 58, с. 793). О наметившемся взаимном непонимании мы узнаем и из переписки 1840 года. Наконец, в конце 1841 – начале 1842 годов, в период очередного пребывания Гоголя в доме на Девичьем поле, происходит резкое ухудшение его взаимоотношений с Погодиным. В какой-то мере развитие этого конфликта, нарастающее обоюдное раздражение доносят до нас краткие записки, которыми друзья обмениваются в ту пору. Более же полно история этих событий освещена в их позднейшей переписке (в особенности в письме Гоголя от 26 июня (8 июля) 1847 года).
Кризис 1841–1842 годов был связан с попытками Погодина привлечь писателя к участию в недавно основанном журнале «Москвитянин». Погодин ясно сознавал зависимость авторитета, читательского и коммерческого успеха своего издания от участия в нем Гоголя. 2 февраля 1841 года, после посещения дома Аксаковых, он записывает в своем дневнике: «Толковали о журнале, о Гоголе, его характере и выходках. Решил написать письмо: «Разоряюсь, выручай». Как бы было хорошо, если б теперь поддержать впечатление эффектными статьями» (Барсуков, кн. 6, с. 229). В первой половине 1841 года, без предварительного согласия находящегося за границей автора, Погодин печатает в «Москвитянине» новые сцены из переработанного текста «Ревизора».
Надежды Погодина на привлечение Гоголя к участию в «Москвитянине» были связаны и с характером их отношений, и с тем, что еще в 1839 году (см. письмо от 4 ноября) писатель недвусмысленно обещал ему сотрудничество в будущем издании. Однако за прошедшие годы психологическое состояние Гоголя, его творческие планы, его отношение к современной журнальной борьбе существенно изменились. Всего этого Погодин не понимает и не учитывает. Постоянно оказывая Гоголю разнообразную практическую помощь, он считает писателя обязанным себе, пытается эксплуатировать сложившиеся между ними дружеские отношения и тем самым разрушает их. В ответ на просьбы Погодина Гоголь предоставляет для публикации в «Москвитянине» свою повесть «Рим» (1842, № 3) и опубликованную под псевдонимом рецензию на альманах «Утренняя заря» (1842, № 1). Однако на этом его сотрудничество в журнале прекратилось.
К моменту отъезда Гоголя из Москвы его отношения с Погодиным оказываются на грани разрыва. Начавшаяся еще в 1832 году переписка прерывается, возобновляясь лишь в 1843 году, когда Погодин делает попытку примирения. Однако следующий, 1844 год приносит новое ухудшение взаимоотношений, связанное с тем, что Гоголю становится известно о самовольной публикации Погодиным литографии с портрета писателя работы А. А. Иванова (М, 1843, № 11). Наконец, новый кризис вызывает появление в начале 1847 года «Выбранных мест из переписки с друзьями», содержащих крайне негативные отзывы о Погодине. Выражая накопившееся за последние годы раздражение, Гоголь писал в главе «О том, что такое слово»: «<…> с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло. <…> наш приятель П<огоди>н тому порука: он торопился всю свою жизнь, спеша делиться всем с своими читателями, сообщать им все, чего ни набирался сам, не разбирая, созрела ли мысль в его собственной голове таким образом, дабы стать близкой и доступной всем, словом – выказывал перед читателем себя всего во всем своем неряшестве. <…> Тридцать лет работал и хлопотал, как муравей, этот человек, торопясь всю жизнь свою передать поскорей в руки всем все, что ни находил на пользу просвещенья и образованья русского… И ни один человек не сказал ему спасибо; ни одного признательного юноши я не встретил, который бы сказал, что он обязан ему каким-нибудь новым светом или прекрасным стремленьем к добру, которое бы внушило его слово. <…> Заговорит ли он о патриотизме, он заговорит о нем так, что патриотизм его кажется подкупной; о любви к царю, которую питает он искренно и свято в душе своей, изъяснится он так, что это походит на одно раболепство и какое-то корыстное угождение. Его искренний, непритворный гнев противу всякого направления, вредного России, выразится у него так, как бы он подавал донос на каких-то некоторых, ему одному известных людей. Словом, на всяком шагу он сам свой клеветник» (Акад., VIII, с. 231–232). Эта резкая характеристика подкреплялась текстом надписи, сделанной Гоголем на подаренном им Погодину экземпляре той же книги: «Неопрятному и растрепанному душой Погодину, ничего не помнящему, ничего не примечающему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему, Фоме Неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу, в вечное напоминание грехов его, человек, также грешный, как и он, и во многом еще неопрятнейший его самого» (Акад., VIII, с. 789).
Выпады против Погодина в «Выбранных местах…» вызвали не только его личную обиду, но и негодование московских друзей Гоголя. Вероятно, излишняя резкость этих отзывов была ясна и самому писателю. Не отказываясь от существа своих оценок, он задумывает написать для предполагаемого второго издания своей книги статью «О достоинстве сочинений и литературных трудов Погодина». Эта неосуществленная статья, видимо, была призвана, не отменяя отрицательных суждений, уравновесить их и вместе с тем продемонстрировать беспристрастность автора.
Появление «Выбранных мест…» вызвало новое оживление переписки между Гоголем и Погодиным. Оба они пытаются дать в ней свой анализ и оценку сложившимся отношениям. Несмотря на относительную мягкость тона писем к Погодину, Гоголь, как это видно, в частности, из его писем к С. Т. Аксакову (28 июня (10 июля) 1847 г.) и А. О. Смирновой (8 (20) июля 1847 г.), был недоволен как содержанием этой переписки, так и своим корреспондентом.
В последние годы жизни Гоголя его отношения с Погодиным вновь приобретают ровный характер, но за их внешней дружелюбностью ощущается холодность. На смерть Гоголя Погодин откликнулся некрологом в «Москвитянине», где подвел первые итоги своему трудному опыту общения с великим писателем (см. вступ. статью, с. 5–6).
Переписка между Гоголем и Погодиным была велика по объему (см. об этом: М, 1854, № 13, с. 36). В настоящее время она сохранилась далеко не полностью. В данном сборнике публикуется часть известных сегодня писем: 43 письма Гоголя и 19 писем Погодина.
Гоголь – Погодину М. П., 8 июля 1832
8 июля 1832 г. Подольск [[694 — М, 1855, № 19–20, с. 1–2; Акад., X, № 141.Этим письмом началась переписка Гоголя с Погодиным.]]
Июля 8. Подольск, 1-я станция от Москвы.
Вот что называется выполнять свои обещания: я обещал к вам писать по крайней мере из Тулы, а пишу из Подольска. Я ехал в самый дождь и самою гадкою дорогою и приехал в Подольск и переночевал и теперь свидетель прелестного утра. Ехать бы только нужно, но препроклятое слово имеет обыкновение вырываться из уст смотрителей: «Нет лошадей». Видно, судьба моя ехать всегда в дурную погоду. Впрочем, совестливый смотритель объявлял, что у него есть десяток своих лошадей, которых он, по доброте своей (его собственное выражение), готов дать за пятерные прогоны. Но я лучше решился сидеть за Ричардсоновой «Кларисою» в ожидании лошадей, потому что ежели на пути попадется мне еще десять таких благодетелей человеческого рода, то нечем будет доехать до пристанища. Впрочем, присутствия духа у меня довольно: вот скоро уже 12 часов, а мне еще все люли и нипочем. Не знаю, так ли будет после 12-ти. Ну, обнимаю вас еще раз. Может быть, вы еще не выехали в деревню. Эх, как весело иметь деревню в 50 верстах! Почему бы правительству не поручить какому-нибудь искусному инженеру укоротить путь, чтобы из 800 верст хотя 700 выбросить, и то бы было хорошо, все-таки меньше. Но это мечты, которые я себе позволил по § цензурного устава. Прощайте, мой бесценный Михаил Петрович, брат по душе! Жму вашу руку. Может
