Прошу только вас не давать поселяться в сердце вашем беспокойству насчет меня. В письме вашем между прочим беспокоитесь, что квартира моя на пятом этаже. Это здесь не значит ничего, и, верьте, во мне не производит ни малейшей усталости. Сам государь занимает комнаты не ниже моих; напротив, вверху гораздо чище и здоровее воздух. Начальники мои действительно хорошие люди, и я ими весьма доволен. Не будете ли видеться с Шамшевыми? Они хорошо знакомы с Панаевым и ведут с ним переписку. В таком случае не мешало бы, если бы они упомянули и обо мне. Это, я думаю, ускорило бы мне прибавку жалованья. Словца два-три от хороших людей всегда не помешают.
Новостей у нас в столице нет почти никаких. Погода испортилась, дождлива и сыра. Лейб-гвардии Измайловский и Конный полк праздновали на днях столетнее свое существованье. Праздник был блистательный; все офицеры, которые когда бы то ни было служили в этих полках, в полных мундирах присутствовали при нем, и солдаты, в первый раз, может быть, от роду, пили шампанское. С 23-го сентября Академия художеств открыла выставку произведений своих за три прошедшие года. Это для жителей столицы другое гулянье: около тридцати огромных зал наполнены были каждый день до 27 числа толкающимися взад и вперед мужчинами и дамами, и здесь встречались такие, которые года по два не видались между собою. С 27 числа Академия открыта и для простого народа.
Свидетельствуя заочно мое почтение и мою признательную любовь дедушке, бабушкам и обнимая милую мою сестрицу, с желанием ей совершенного здоровья, остаюсь вечно вас любящим
и послушнейшим сыном Н. Гоголь-Я.
Всем нашим знакомым свидетельствую мое почтение и посылаю поклон; маленьких сестриц целую мысленно.
Позвольте при сем поздравить вас, бесценнейшая маминька, с наступающим днем ангела вашего и пожелать всегдашнего здоровья, спокойствия душевного и счастия. Я же прошу у бога дать мне силы и возможность доставить вам утешение, которого так долго вы от меня не имели еще.
М. И. ГОГОЛЬ
1830 Октября 10
Посылаю вам, бесценнейшая маминька, три следующие книжки Отечественных Записок, в них однако ж, выключая разве некоторых, мало занимательных статей. Предупреждаю [Предупреждаю однако же] вас, чтобы и не искали там чего-нибудь моего, потому что я уже с давнего времени не участвую в сем журнале, как потому во-первых, что занятия мои по службе увеличились, так и потому, что мной в остающееся мне свободное время овладевает общая всем почти малороссианам проклятая лень, с которой доселе я был в непримиримой вражде и которая, кажется, ныне смеется над моим усилием преодолеть ее. Наконец наш добрый благодетель Андрей Андреевич выехал к крайнему моему сожалению из Петербурга в прошлую середу, 8-го числа сего месяца. Теперь никого близкого мне не осталось: здешних знакомых как-то всё почитаешь чужими, и потому-то мне вдвое грустнее показалось после их отъезда. Прибегнуть в случае нужды не к кому, узнать об вас в случае вашего по какому-нибудь случаю молчания не от кого; это одно опечаливает меня.
Без сомнения вам известно, что Андрей Андреевич поехал не на Москву, как прежде думал, но на Киев и намерен зимовать в Кагорлыке. Печалит меня еще слишком болезнь моей доброй сестрицы Машеньки.
Ради бога, милая сестрица моя, береги свое здоровье, старайся сколько можно отдалять от себя печальные мысли и воображай себе беспрестанно так, как я, что они таки придут, те благословенные времена, когда мы будем снова все вместе и уже в полном довольстве, когда ты увидишь не того причудливого и своенравного брата [брата вписано. ], который так часто оскорблял тебя, но кроткого, признательного, которого нужды и опыт переродили совершенно и сделали другим человеком, и мы тогда станем вместе служить нашей несравненной, единственной маминьке, предупреждая малейшие желания; и, может быть, бог милостив, он верно нам поможет в том — доставим утешения и истребим у нее из памяти те годы печалей, которые наносил я чувствительному ее сердцу. Ты верно, бесценная моя сестрица, напишешь мне несколько слов о себе, чтобы я удостоверился в твоем здоровье. Давно уже я не получал от тебя писем.
М. И. ГОГОЛЬ
Декабря 19 дня, 1830 Петербург
Чувствительно благодарю вас, почтеннейшая маминька, за присланные вами деньги сто рублей. Верьте, что я знаю им цену: могу ли я что-либо из них употребить на ненужное, когда на каждой из сих ассигнаций читаю я те величайшие труды, с которыми оне достаются вам. Давно уже меня занимает одна и та же мысль — доставить вам в этом отношении облегчение. Мои удвоившиеся труды, мои успешные занятия и лестное внимание ко мне, — всё заставляет меня думать, что участь моя к моему и вашему удовольствию переменится, и в наступающем 1831 году, с которым заблаговременно поздравляю вас, желая счастия и всегдашнего здоровья, предвижу я для себя много хорошего. Будьте спокойны на мой счет и не слушайте никаких глупостей, разносимых ничтожными людьми. Прежде нежели вы решитесь верить человеку, рассмотрите наперед его внимательнее, достоин ли он того, чтобы верить ему. Человека, о котором вы говорите, я довольно хорошо знаю, хотя никогда не бывал коротко знаком с ним. О моих великих дарованиях и о добром сердце он не имеет никакого права говорить: о первых он не имеет понятия, второго не имел случая узнать. Если же он называет меня чудаком, потому что я избегал короткого обхождения с ним, то этакого чудака он должен встретить во всяком порядочном человеке. Занятий же у меня так много, что мне редко достается переговорить даже с теми людьми, которых я истинно уважаю, и потому мне некогда было уделять времени собакам. Но чтобы решиться сделать подобный глупый поступок с Кутузовым, для этого нужно быть человеком, просто сумасшедшим, или не получившим совершенно никакого образования. Если бы я даже не был знаком с Кутузовым, я бы и тогда не отказал ему в уважении, зная его достоинство и услуги, оказанные им своему отечеству. Если бы вовсе незнакомый человек поклонился мне, хотя бы даже это был простой ремесленник или слуга, я бы отплатил ему тем же, потому что этого требуют правила учтивости и вежливости. Мне очень больно, что я принужден вам говорить об этом человеке, потому что я не люблю расславлять худого про кого бы то ни было, но вы сами заставили меня. Я отвечал сначала молчанием на расспросы о нем [о нем вписано. ] сестрицы моей и вовсе не хотел говорить о нем. Когда он у меня просил письма к вам, [Далее начато: я ждал] при отъезде своем отсюда (где он так славно окончил карьер свой) я не дал ему, потому что в письме должен бы был рекомендовать вам его с хорошей стороны и впоследствии вы бы, может быть, пеняли на меня, что я доставил вам такое знакомство. Теперь вы имеете случай узнать его сами и увидеть, что он за цаца.
Все эти сплетни от таких людей [от таких людей вписано. ] мне столько же приносят неудовольствия, сколько может принесть его неважное [ничтожное] ни для кого происшествие. Но мне больно то, что вы сами, маминька, обо мне говорите худое. Я здесь разумею письмо ваше, писанное вами пред этим. Вы мне приписываете те сочинения, которых бы я никогда не признал своими ни за какие деньги. Зачем марать мое доброе, еще не запятнанное ничем имя? Если вы так мало знаете меня, что нашли в этих сочинениях мой дух, мой образ мыслей, то вы слишком худого мнения обо мне. Неужели я заслужил его от вас? Вы бы по крайней мере обратились к какому-нибудь человеку, которому известен ход нашей литературы; тот бы вам сказал, что отрывки из комедии Светский Быт были помещаемы три года назад тому, когда я был еще в Нежине, в журналах и альманахах, с полною подписью автора: Павел Свиньин, от которого я получил и роман Якуб Скупалов. Сфера действия этого романа во глубине России, где до сих пор еще и нога моя не была. Если бы я писал что-нибудь в этом роде, то верно бы я избрал для этого Малороссию, которую я знаю, нежели страны и людей, которых я не знаю ни нравов, ни обычаев, ни занятий. Но главное скажите: встретили ли вы хотя одну мысль, хотя одно чувство, принадлежащее мне? Третью же, самую глупейшую статью я принужден был теперь только прочитать нарочно. Что вы нашли моего в этом Лоскутке бумаги? и я, посвятивший себя всего пользе, обработывающий себя в тишине для благородных подвигов, пущусь писать подобные глупости, унижусь до того, чтобы описывать презренную жизнь каких-то низких тварей, и таким площадным, вялым слогом, буду способен на такое низкое дело, буду столько неблагодарен, черен душою, чтобы позабыть мою редкую мать, моих сестер [мою сестру], моих родственников, жертвовавших для меня последним, для какой-нибудь девчонки. Даже имя, подписанное под этой статьею, не похоже на мое — там, если не ошибаюсь, написано: В. Б—в. Зная, что вы мне не поверите без доказательства (я не знаю, чем я утратил ваше ко мне доверие; я вам говорил, что вы не встретите в посылаемом вам журнале ничего моего, вы мне не поверили), я старался всеми силами узнать имя автора этой пьесы, и наконец узнал, что с моей стороны и не хорошо, потому что автор сам, может быть, чувствовал глупость этой статьи и не выставил полного своего имени, а я принужден объявить: это некто Владимир Бурнашев, служащий здесь, говорят, даже хороший молодой человек.
Но чувствую, что я заговорился много об пустяках и мое оправданье походит даже несколько на выговор. Простите, великодушная моя маминька, оскорбленному некоторого рода самолюбию, которое таится у всякого человека и заставляет его защищать себя от часто несправедливо возводимых худых качеств. Верьте, бесценная маминька, единственный правдивый друг мой (я думаю, что я должен называть вас [извините, что называю вас] другом; я думаю, никто в мире не счастливее меня, имея такое [Было начато: имея такого] неоцененное благо), что все мои желания, все мои мысли ограничиваются доставлением вам утешения и забвения всех угнетавших вас горестей.
С каковыми чувствами и пребуду [пребываю] век вашим послушнейшим и нежно вас любящим сыном
Н. Гоголь.
Милая сестрица!
Благодарю тебя, друг мой, за твою приписочку и за воспоминание частое обо мне. Я не знаю только, почему ты думаешь, как о несбыточной вещи, о нашем свидании. Верь, милый друг мой, что мы непременно увидимся с тобою и раньше нежели ты думаешь. Если
