страшным образом тем, что ругает совершенно наповал всё, что ни находится в Риме. Но довольно взглянуть на небо и на Рим, чтобы позабыть всё это. Но что ты пишешь мне мало о Париже? Хоть напиши по крайней мере, какие халаты теперь выставлены в Passage Colbert или в Орлеанской галерее, и здоров ли тот dindeaux в 400 нрзб, который некогда нас совершенно оболванил в Rue Viviènne. Если, на случай, кто из русских или не-русских будет ехать в Рим, перешли мне вместе с Тадеушем Мицкевича коробочку с pilules stomachiques, которую возьми в аптеке Кольберта, и вместе с нею возьми еще другую, под названием pilules indien-nes. Но целую и обнимаю тебя и ожидаю с нетерпением твоего письма.
Адрес: Paris.
À monsieur
Monsieur Alexandre de Danilevsky.
Rue de Marivaux, № 11.
M. И. ГОГОЛЬ
Мая 16 н. ст. 1838. Рим
Я получил ваше письмо и уже хотел было отвечать на него, как вдруг мне принесли еще одно ваше письмо, в котором вы извещаете о смерти Татьяны Ивановны. Мне было тоже прискорбно об этом слышать. Мне еще более было жаль, что мой добрый Данилевский не со мною в это время, чтобы я мог сколько-нибудь облегчить участием его потерю и утешить его в ней. Я однако ж написал к нему об этом в Париж, где он теперь находится и где, может быть, уже получил это печальное известие без меня. — Частые потери наконец так приучают сердце и ум к мысли о смерти, что она, наконец, не имеет для нас ничего ужасного. Истинный христианин радуется смерти близкого своему сердцу. Он правда разлучается с ним, он не видит уже его, но он утешен мыслью, что друг его уже вкушает блаженство, уже бросил все горести, уже ничто не смущает его. И в этом-то состоит глубокое самоотвержение, какое может только быть и какое может только внушить одна христианская религия. Мне очень жалко было слышать, что наша Олинька так часто хворает. Я вас прошу, когда будете писать, не забыть известить меня, какого роду ее припадки, не скрывая ничего, так, как бы доктору. Я посоветуюсь с своей стороны с лучшими здешними докторами. Ум хорошо, а два лучше, говорит пословица. Недавно я получил письмо от сестер из Петербурга. Они здоровы, и мне приятно было видеть из письма их, что они поумнели и поняли свой долг и обязанность. Они уже не надоедают, как дети, просьбами о приезде к их именинам и проч. Они говорят и просят поступать так, как требует мое здоровье. Я писал нарочно к некоторым моим знакомым образованным и милым дамам посещать их в институте. Они были так добры, что взялись с охотою исполнить мою просьбу. Это доставит им приятное развлечение и вместе с тем нечувствительно их образует и познакомит с тем, как вести себя. — В Риме время с началом мая прелестное. Летом, когда сделается очень жарко, думаю на месяц уехать в одну из прелестных деревень около Рима. — тем более, что все почти в это время уезжают. Далее начато: И — мое Кн. Зинанда Волконская, к которой я всегда питал дружбу и уважение и которая услаждала мое время пребывания в Риме, уехала, и у меня теперь в городе немного таких знакомых, с которыми любила беседовать моя душа. Но природа здешняя заменяет всё. Вы спрашивали, кажется, в одном из ваших писем о Репниных. Они всегда почти живут или в Неаполе, или во Флоренции, а не в Риме.
Но пора мне кончить. Будьте здоровы. Целую несколько раз ваши ручки и обнимаю сестру.
Нежно любящий ваш сын
Николай.
Адрес: à Pultava en Russie.
Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь-Яновской.
В Полтаву, оттуда в д. Василевку.
А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ
16 мая н. ст. 1838. Рим
Не знаю, застанет ли это письмо тебя в Париже. Не знаю даже, застало ли тебя то письмо, которое писал я к тебе третьего дня. Причина же, почему я пишу к тебе вслед за первым второе, есть представившаяся оказия. Письмо тебе это вручит мой добрый приятель m-r Pavé, который, верно, тебе понравится. Он знает даже и по-русски (ибо воспитывался вместе с сыном кн. Зинаиды Волконской), но говорить на нашем языке затрудняется, и потому, чтобы лучше расшевелить его и заставить говорить, говори по-французски или на нашем втором родном языке, т. е. по-италиански. Вторая причина, почему я пишу к тебе, но ты, может быть, уже ее знаешь. Я был поражен, Далее было: сильно когда услышал. Нужно знать, что не успел я бросить в окошко письмо, которое долженствовало лететь к тебе в Париж, как из другого окошка, в Poste restante подали мне другое из дому. Печальная новость была заключена в первых строках. Итак, добрая мать твоя не существует! Эта потеря была для меня слишком родственной. Далее было: Я вспомнил Толстое, Семереньки, мне стало Ты для меня роднее родного брата, это ты знаешь сам. В твоей матери я потерял Вырвано. близкое к тебе, стало быть, и близкое ко мне, и я вспомнил при этом Се Вырвано. мереньки, Толстое и наши поездки, и те счастливые только три верс Вырвано. ты расстояния между нашими Вырвано. бывалыми жилищами, и мне стало грустно. С каждым годом, с каждым месяцем разрываются более и более узы, связывающие меня с нашим холодным отечеством. Но тебе теперь нужно, между прочим, подумать обо всех делах. Маминька мне не пишет никаких подробностей. Она только что услышала об этом и в ту же минуту бросилась меня известить. Видно, что и она была этим сильно потревожена, потому что письмо ее написано наскоро. Татьяна Ивановна умерла в Семереньках, и вот почему нет никаких подробностей об этом у нас. Итак, тебе нужно поскорее осведомиться о ее распоряжениях последних и обо всем, сколько для себя, столько и для других, потому что ты — старший брат. Но ты сам поймешь всё. Напиши мне всё, что и каким образом ты теперь предпримешь, словом, твои намерения. — Прощай, будь здоров, и да уладится всё к лучшему для тебя. Кстати, вещи, о которых я просил тебя, ты теперь можешь прислать через Pavé, он мне их привезет в самый Рим. Помоги ему, если можешь, выбрать или заказать для меня парик. Хочу сбрить волоса — на этот раз не для того, чтобы росли волоса, но собственно для головы, не поможет ли это испарениям, а вместе с ними вдохновению испаряться сильнее. Тупеет мое вдохновение, голова часто покрыта тяжелым облаком, который я должен беспрестанно стараться рассеивать, а между тем мне так много еще нужно сделать. — Есть парики нового изобретения, которые приходятся на всякую голову, деланные не с железными пружинами, а с гумиластическими.
Адрес: à Monsieur
Monsieur Alexandre de Danilevsky.
Paris, Rue de Marivaux, 11 (N onze).
В. Н. РЕПНИНОЙ
Рим. 14 июня? 1838.
Итак, вы уже в Неаполе. Как я завидую вам! глядите на море, купаетесь мыслью в яхонтовом небе, пьете, как мадеру, упоительный воздух. Перед вами лежат живописные лазарони; лазарони едят макароны; макароны длиною с дорогу от Рима до Неаполя, которую вы так быстро пролетели. Я думаю, как вам теперь кажется печален наш бедный Рим с его монастырями, Колизеями, кардиналами и Пиацою Барберини! И я, грешный, признаюсь вам, принимаюсь с робостью за перо, чтобы напомнить вам об обещании писать. Я не постигаю причин вашего молчания. Я был на почте и спрашивал, нет ли мне писем из Неаполя. Non с’е, — ответил мне сидевший за решеткою с пером за ухом impiegato. Пишите, ради бога, пишите! Ничего не скрывайте, пишите хладнокровно и по порядку. Прежде всего позвольте узнать, где выбрали вашу квартиру: возле королевского дворца или Castel Nuovo? и с которой стороны у вас море: с правой или левой? Велик ли театр Сен-Карло, в котором, без сомнения, вы были не один раз? и как вы нарисовали вид Неаполя: карандашом или акварелью? Если вам угодно, то я закажу для него рамы в Риме, тем более, что возле меня живет мастер, очень хороший человек, хмельного не берет в рот и весьма дешево берет за работу. Я думаю, кн. Григорий Петрович в больших теперь хлопотах: распределяет комнаты, повелевает одной сделаться детскою, другой быть столовою, третьей гостиною, в которой, увы! вряд ли достанется сидеть пишущему сии строки. Прошу извинить меня великодушно, что так нахально втиснул я сюда свою особу. Издавна уже так устроено людское самолюбие: всюду хочется всунуть свою рожу, хоть эта рожа ни на что не похожа. И в самом деле, до того ли вам, будучи теперь так очарованными красотами Неаполя, чтобы думать о такой пешке, каков я? Извините, что ничего не пишу о новостях римских: со времен вашего отъезда решительно ничего здесь не случилось нового. Массоти вам кланяется. Жена того мужа, который, при возвещении о приходе к вам, назван был маленьким человеком, слава богу, здорова.
Впрочем с совершенным почтением и таковою преданностью имею честь быть,
Н. Гоголь.
P. S. А ведь Емельяни уж уехал!
П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
Июнь 25 н. ст. 1838. Рим
Уже протекло более двух лет с тех пор, как я имел удовольствие видеть и слышать вас, князь. Но я помню так, как бы это было вчера, и буду помнить долго вашу доброту, ваш прощальный поцелуй, данный вами мне уже на пароходе, ваши рекомендательные письма, которые приобрели мне благосклонный прием от тех, которым были вручены. Живя в Риме, я припомнил всё то, что вы говорили мне о нем. Всё это справедливо, так же как и верное ваше сравнение его с Неаполем. Я читаю этот роман каждый день с новым и новым наслаждением и, как в картине старинного автора, я в нем отыскиваю каждый день новое и только говорю: как много нового в старом и куды как больше, даже гораздо больше нежели в самом новом! Еще не так давно был я вместе с княгиней Зинаидой Волхонской на знакомой и близкой вашему сердцу могиле. Кусты роз и кипарисы растут; между ними прокрались какие-то незнакомые два-три цветка. Я уважаю те цветы, которые вырастают сами собою на могиле. Мне всё кажется, что это речи усопшего к нам, но мы глядим, силимся и не можем понять их. Потом я был еще один раз с одним москвичом, знающим вас — и вновь уверился, что эта могила не сирота: в Италии нельзя быть сиротою ни живущему, ни усопшему. Дождемся ли мы вас под наше роскошное
