что есть сила, которая и в мертвом воздвигнет дух жизни, если восхочет, и что молитва угодных богу душ велика перед богом. Молитесь, друг мой, да не оставляет меня в минутах невыносимой скорби и уныния, которые я уже чувствую и которых, может быть, уже, может быть целый ряд предстоит мне вперед, в степени сильнейшей. Молитесь, да укрепит меня и спасет меня.
На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.
Н. М. ЯЗЫКОВУ
5 июня н. ст. 1845. Гомбург, близ Франкфурта
Твое письмо от 10 мая мною получено. Друг мой, ты всё еще принимаешь дело легко и почти в шутку, приглашая меня в Москву. Больного в таком состоянии, в каком я, не призывают, но скорее к нему едут. Бог весть, как я еще доберусь до Гастейна. Повторяю тебе еще раз, что болезнь моя сурьезна, только одно чудо божие может спасти. Силы исчерпаны. Их и без того было немного, и я дивлюсь, как, при моем сложении, я дожил и до сих еще дней. Отчасти, может быть, я обязан тому, что берег себя и не вдавался во всякие излишества; отчасти обязан тому, что бог крепил и воздвигал, несмотря на всё мое недостоинство и непотребство. Знаю, однако же, также и то, что повредил себе сильно в одно время тем, что хотел насильно заставить писать себя, тогда как душа моя была не готова и когда следовало бы В подлиннике: было покорно покориться воле божьей. Как бы то ни было, но болезни моей ход естественный. Она есть истощение В подлиннике: источение сил. Век мой не мог ни в каком случае быть долгим. Отец мой был также сложенья слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападеньем какой-нибудь болезни. Я худею теперь и истаиваю не по дням, а по часам; руки мои уже не согреваются вовсе и находятся в водянисто-опухлом состоянии. Припадки прочие всё те же, которые сопровождали бедного Елима Мещерского (умершего тоже от изнуренья сил) за неделю до его смерти. Вот тебе состояние моей болезни, которой не хочу от тебя скрывать. Ни искусство докторов, ни какая бы то ни было какая-либо помощь, даже со стороны климата и прочего, не могут сделать ничего, и я не жду от них помощи. Но говорю твердо одно только, что велика милость божия и что, если самое дыхание станет улетать в последний раз из уст моих и будет разлагаться в тленье самое тело мое, одно его мановенье — и мертвец восстанет вдруг. Вот в чем только возможность спасенья моего. Если сыщется такой святой, чьи молитвы умолят обо мне, если и если жизнь моя полезней, точно, моей смерти, если достанет хотя сколько-нибудь чистоты грешной и нечистой души моей на такого рода помилование, тогда жизнь вспыхнет во мне вновь, хотя все ее источники иссохли. Знай об этом сам, объяви о том и другим, да напрасной надежде и мечтам не предаются, а пусть лучше, вместо того, молятся, благоговея пред божиим могуществом, благословляя его и не осмеливаясь произносить чего-либо похожего на свои соображения, а оттоль и на роптания, и т. п. Далее начато: Стихи твои я читал в «Москвитянине». Элегию весьма С. Т. Аксакову и Шевыреву скажи, что напрасно они собираются писать в ответ на письмо, на которое просилось требовалось одного только дружеского: да. С тех пор прошло уже полгода, и молчанье принято, как следует, за совершенное согласие; напоминание же о чем-нибудь уже забытом будет о чем-нибудь старом может мне неприятно. Итак, да не приходит им в ум и в ум заикаться о делах, решенных и сложенных в архив.
Стихотворения я твои прочел как в «Москвитянине», так и в отдельном издани. Из них многие мне принесли большое удовольствие. В том числе самое самое прекрасное посвящение Авдотье Петровне Елагиной. Элегию о надоедателе весьма заметил и даже сказал о ней Коппу. В Москве будет, вероятно, на днях Смирнова. Ты должен с ней познакомиться непременно. Это же посоветуй Сергею Тимофеевичу Аксакову и даже Надежде Николаевне Шереметьевой. Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни истинно страждущие минуты, и ее и мои, узнал ее. Она являлась истинным моим утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить. И, подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою. Она также теперь больна, и дай бог ей выздоровление для счастия многих. Затем прощай, бог да благословит тебя! Адресуй еще на имя Жуковского во Франкфурт.
Твой Г.
А. А. ИВАНОВУ
Франкфурт. Июня 18 н. ст. 1845
От вас я давно не имею никаких вестей, добрейший мой Александр Андреевич. Напишите хотя два словечка. Я всё время хворал и был болен, и теперь болен, и даже очень болен. Но все-таки имею желание и намереваюсь, если бог поможет, ехать к вам на осень и зиму в Рим. А потому вы постарайтесь меня уведомить, где будете вы лето, дабы я знал, как отыскать вас, если, на случай, приеду рано. Пишите мне в Гастейн, куда я еду теперь же, и не откладывая письма вашего, дабы оно меня там застало. Гастейн вы уже знаете: он находится в Австрийском Тироле. Адресуйте в poste restante.
Скажите Моллеру, чтобы он хотя что-нибудь мне написал о себе: что он делает, чем занимается и как его здоровье и силы для работ? Сам же я всё еще не в силах много писать.
Прощайте! Бог вам в помощь!
На обороте: à Rome (en Italie).
Al signore Alessandro Iwanoff (Russo).
Roma. Via Condotti. Vicina alla piazza di Spania, nel Caffe Greco.
А. О. СМИРНОВОЙ
Гомбург. Франкфурт 18 июня н. ст. 1845
Ваше письмецо (от мая 23) получил, находясь еще находясь на выезде в Гастейн. Как ни слаб, но во имя божие пускаюсь. Все из тех, которые желали быть в Гастейне или говорили о том, изменили говорили мне о том, кажется, изменили слову… но да будет лучше всего так, как богу угодно. Относительно вас я рад хотя тому, что вы будете с Вьельгорскими лето. Вот вам мой совет: позабудьте о себе и думайте о них; позабудьте о своих недугах и думайте о их недугах; позабудьте о своих огорченьях и думайте о их огорчениях. Чтобы отселе в ваших глазах как бы вовсе не существовало вас самих и вы одним сим только исцелитесь от вашего недуга. Постарайтесь сойтись поболее и потеснее с Анной Михайловной. Это вам слишком будет нужно. Вы ее доселе, сколько мне кажется, не оценили и не узнали, но но мне кажется она будет вам более всех теперь нужна, и вы будете нужны ей, укрепляя, бодря, бодря и освежая ее и заставляя ее действовать. Слов ваших о векселе я не понял: вы пишете, что посылаете вексель за треть и что я буду получать по третям. Но в таком случае мне бы следовало получить тысячу с лишком франков, потому что, основываясь на письме Уварова, я получаю по тысяче рублей серебром в год, что составляет близ четырех тысяч франков в год. Но, вместо этого, я получил от вас вексель только в триста с лишком франков. А потому совершенно недоумеваю, что это значит, равно как и слова ваши: «Посылаю вексель за первую треть». Объясните мне это, написавши в Гастейн и давши в то же время об этом знать и Жуковскому. Если кто-нибудь едет в Гастейн, попросите его взять с собой те книги, о которых я вас в прошедшем письме просил. Прошу вас также, ради Христа, выставлять в ваших письмах, что мое письмо, писанное мною к вам от такого-то числа, было получено вами такого-то от такого-то месяца и дня. Этого вы никогда не делаете, а мне это слишком нужно. иногда слишком нужно. Затем бог да укрепит вас, изравнявши всё в благо. Молюсь ему и в сию самую минуту, да, как освежающий дождь, пронесутся сквозь вашу душу все эти доселе вами испытанные изныванья и скорби, и, как земля, освещенная после бури дождя солнцем, будет отныне душа ваша. Крепко, твердо и бодро в дорогу, мой добрый друг! Во имя бога, вновь в дорогу жизни, и на всяком шагу да будет он с вами, и да будет бестрепетна ваша в него надежда! Прощайте! Адресуйте в Гастейн, в poste restante. А обо мне молитесь.
Ваш Г.
При сем письмо к графине Виельгорской. Уведомьте о их приезде и о прочем.
На обороте: S-t Pétersbourg. Russie.
Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой.
В С.-Петербурге. На Мойке, близ Синего моста, в собственном доме.
А. О. СМИРНОВОЙ
Берлин. 5 июля н. ст. 1845
Пишу к вам, мой прекрасный друг Александра Осиповна, из Берлина, куда притащился я больной и еле движущийся для окончательного совещания с здешним доктором Шёнлейном, В подлиннике: Шонлейном; далее не отмечается. ибо мнение докторов о моем лечении раздвоилось: одни советуют в Гастейн, другие решительно морское купанье как можно подольше. Приезд в Берлин вышел неудачен: Шёнлейна я не застал; он уехал за день ровно за день до моего приезда и возвратится нескоро. Я, признаюсь, скорее наклонен к морскому. В нем есть что-то освежающее уже с самого начала, и самому бренному телу моему как-то более желалось бы моря. Но решиться не могу. Морские купанья пока еще все пусты, а остров Эльголанд, куда предпочтительно шлют меня, особенно пустынен, и ни одна русская душа туда не заезжает, тогда как он всего в четырех, или с небольшим, часах от Гамбурга. Итак, вот какого рода мое положение: за два дни до моего отъезда я еще не знаю наверно, куда еду. Знаю одно только то, что опаснее всего для меня хандра, а она, как нарочно, предстоит мне в тех местах, куда шлют меня, и, как нарочно, никогда еще не посылали меня в такие лишенные людства места, как ныне. Не раз приходит мне на ум, какое какое бы было утешение было бы теперь нам встретиться именно в нынешние минуты. Но это, как видно, богу неугодно покамест. По крайней мере, во всяком случае, посоветуйтесь сурьезно с докторами насчет ваших нерв, если только вам не лучше. Я уверен, что вам присоветуют или Гастейн, или море с морским купаньем. Если
