может для меня сделать, и, верно, бог за такие чистые и жаркие молитвы, которые суть лучшие благодеяния, какие может сделать на земле брат брату, спасет мою душу даже и тогда, если бы, невидимому невозвратно, одолели ее всякие обольщения. Но покуда прощайте. Передавайте мне все толки и сужденья, какие откуда ни услышите, и свои, и чужие, — первые, вторые, третьи и четвертые впечатления. Душевный поклон доброй Ольге Семеновне и всем вашим.
Весь ваш Г.
Насчет Погодина есть также недоразумения, но, вероятно, он уже с вами об этом объяснился, потому что я ему писал подробно третьего дня, т. е. 4 марта. К Шевыреву было также послано письмо от 4 марта. При сем письмецо Надежде Николаевне Шереметьевой.
На обороте: Moscou. Russie.
Его высокоблагородию Сергею Тимофеевичу Аксакову.
В Москве. В Мокриевском переулке.
В доме Рюмина.
Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ
6 марта н. ст. 1847. Неаполь.
Друг мой Надежда Николаевна, вы ко мне ничего не пишете. Но я понимаю ваше молчанье. Вы, верно, молитесь обо мне. О! да благословит вас бог за это! Чего не может сделать у бога молитва, возносимая от чистого сердца за ближнего нашего и брата? Верю, что ради молитв тех праведников, которые обо мне молятся, бог спасет меня, — даже и тогда, когда бы душа моя была опутана со всех сторон теми обольщеньями лукавыми, которые подозревают во мне ныне. Пишите ко мне. Со смерти прекрасного Языкова нашего, которого душа теперь ликует в селениях небесных, вы не прислали ко мне ни одной строчки. Но прощайте. Бог да воздаст вам сторицею за ваши молитвы обо мне.
Ваш Г.
На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.
В. А. ЖУКОВСКОМУ
Неаполь. 6 марта н. ст. 1847
Письмо от 6/18 февраля, пущенное из Франкфурта тобою с известием о книге моей, получено мною только третьего дни, то есть четвертого марта. Появленье книги моей разразилось точно в виде какой-то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим я, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому. После нее я очнулся точно как будто после какого-то сна, чувствуя, как провинившийся школьник, что напроказил больше того, чем имел намерение. Далее начато: и Я чувствую только то, что Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее. Но тем не менее книга эта отныне будет лежать всегда на столе моем, как верное зеркало, в которое мне следует глядеться для того, чтобы видеть всё свое неряшество и меньше грешить вперед. При всем том книга моя полезна. Далее начато: Теперь даже этой самой заносчивости В одну неделю исчезнули все экземпляры ее (хотя печатано было два завода). Все дотоле бывшие вопросы в литературе вдруг заменились другими, и все предметы разговоров умных людей наших обществ заменились другими предметами. Я ожидаю, что после моей книги явится несколько умных и дельных сочинений, потому что в моей книге есть именно что-то, зарывающее на умственную деятельность человека. Несмотря на то, что сама по себе она не составляет капитального произведения нашей литературы, она может породить многие капитальные произведения. Но, признаюсь, радостней всего мне было услышать весть о благодатном замысле твоем писать письма по поводу моих писем. Я думаю, что появление их в свет может быть теперь самым приличным и нужным у нас явлением, потому что после моей книги всё как-то напряжено, все более или менее, как противники, так и защитники, находятся в положении неспокойном, а многие недоумевают просто, куды пристать, не умея согласить многих, по-видимому, противоположных вещей, от той резкости, с какою они выражены. Появление твоих писем может теперь произвести благотворное и примиряющее действие. Но как мне стыдно за себя, как мне стыдно перед тобою, добрая душа! Стыдно, что возомнил о себе, будто что мое школьное воспитанье уже кончилось и могу я стать наравне с тобою. Право, истинно есть во мне что-то хлестаковское. А ты кротко, без негодованья подаешь мне братскую руку свою, которой посылаю заочный поцелуй. Прощайте, мои добрые!
Бог да хранит вас всех целых и невредимых!
Твой Г.
Назад тому дня два, я отправил уже одно — письмо к тебе, занумерованное 4-м мартом, в котором содержится мой маршрут. Ночи мои всё по-прежнему без сна; я слаб телом, но духом, слава богу, довольно свеж.
На обороте: Francfort sur Mein.
Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky.
Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.
П. А. ПЛЕТНЕВУ
6 марта н. ст. 1847. Неаполь.
Прости меня, добрый друг, за те большие неприятности, которые я, может быть, нанес тебе моими неугомонными просьбами о восстановлении моей книги в ее прежнем виде. Прости меня, если у меня вырвалось какое-нибудь слово, тебя оскорбившее, в том письме моем, в котором вложено было письмо к доброй А. О. Ишимовой. Думаю так потому, что писал его в тревожном состоянии, среди одолевших меня недугов и печальных известий. Одолевал меня также и страх за мою книгу, которая могла быть не понята понята только в таком случае от выпуска многих статей, потому что в ней было всё в связи и последовательности, в которой, только опираясь на предыдущее, я позволял себе сказать последующее, и в которой, при выпуске одних статей, следовало непременно выбросить и многие другие или же, по крайней мере, переделать вовсе. Ты, разумеется, этого не мог приметить, понять потому что в голове содержал эту связь и потому что истины, заключенные в книге, были тебе уже знакомы и без книги моей, но каково же вообще читателю, которому всякую истину нужно подносить уже в доказанном и хорошо объясненном виде? А у меня в других статьях заключились практические объяснения, более доступные, и более доступные того же, что впереди сказано вообще. Вот почему сверх пользы, которую я думал принести этими непропущенными статьями, я так хлопотал о них. Не ради достоинства самих статей, но ради важности самого предмета, предмета, о котором мне хотелось, чтобы по поводу их было сказано другими умней и лучше моего, и от этого распространилось бы у нас большее знание земли своей и народа своего. Далее начато: но теперь вижу сам, что нужно отложить, не торопиться с этим делом Я был уверен, и теперь в этом уверен, что статьи мои не могли напечататься от неприличия тона речи, что, облегчивши и уничтоживши многое, они придут в такой вид, в каком могут быть пропущены. Я писал к князю Вяземскому Далее начато: умоляя его рассмотреть и графу М. Ю. Вьельгорскому рассмотреть строго мою книгу. К князю Вяземскому писал потом еще письмо, письмо о том умоляя уничтожить сначала заносчивые выходки, неприличные выраженья, все места, показывающие самонадеянность, самоуверенность и гордость того, кто писал их, и попробовать прочитать всю книгу сплошь в исправленном виде, чтобы увидеть еще раз, можно ли ее представить. Я не упрям. Я верю, я им верю что они лучше знают меня многие вещи и приличия, и если скажут, что и тогда нельзя, то ни слова не скажу я и покорюсь. Но, друг мой, мне бы хотелось, чтоб хоть два-три человека прочли мою книгу в связи, всю сплошь. Это мне очень нужно потому, что этими статьями я хотел не столько учить других, но самому многому научиться, потому что — говорю тебе не ложь — мне нужно слишком многого набраться многому научиться от умных людей, чтобы написать как следует мои «Мертвые души», которые, право, право, говорю тебе могут быть очень нужная у нас вещь и притом дельная вещь. Мне нужно много нужно было много практических и положительных сведений, которые я думал вызвать этими статьями, — именно затем, чтобы быть так же ясну и просту в «Мертвых душах», как неясен и загадочен в этой книге моей. Нужно взять из нашей же земли людей, из нашего же собственного тела материала так, чтобы читатель почувствовал, что это именно взято из того самого материала, из которого и он сам составлен Далее начато: Вот почему мне Иначе не будут живы образы и не произведут благотворного действия. А потому, бог весть, может, по прочтении моей книги сплошь, придет князю Вяземскому благая мысль на ум благая мысль подарить и русскую литературу, и меня такими письмами, которые, разумеется, в несколько раз будут лучше моих, прямей и ближе к делу, и могут быть могут даже быть напечатаны отдельной книгой Может быть, и добрейший добрый мой граф М. Ю. Вьельгорский снабдит меня такими замечаньями, за которые всю жизнь свою буду ему благодарен. Я не знаю, как перед ним извиняться, не смею даже и писать к нему. Я думаю, что я его слишком огорчил моими всеми докуками. Покажи им лучше это письмо мое, то есть и ему, и князю Вяземскому. Может быть, они, прочитавши его, сколько-нибудь извинят меня и простят меня. Мне кажется, что всё семейство его, мною нежно любимое, мною недовольно, потому что с появленья моей книги никто из них не писал ко мне. Скажи им, что все мои проступки, в которых видят и самонадеянность, и самолюбие, и самоослепление, происходят просто от глупости, от нетерпенья переждать немного, пока придешь в такое состояние, что сможешь заговорить заговорить обо всем просто и без напыщенности о том, что теперь выражается грубо, неотесанно и напыщенно. Так бывает со всяким юношей, который не созрел: он всегда хватит нотой ниже или выше того, чем нужно. Итак, желанье мое, чтобы граф М. Ю. Вьельгорский, князь Вяземский и даже В. А. Перовский, если захотят, если захотят они были моими судьями, и для этого мне бы хотелось, чтобы вся книга была переписана сплошь, с включением с выключеньем всего (кроме двух статей — «К близорукому приятелю» и «Страхи и ужасы», которые совсем не для печати и на место которых у меня готовились другие, под тем же заглавием). Скажи, что никакое решенье их не огорчит меня, что увидать свет эти статьи должны были только затем, чтобы доставить мне замечанья (хотя я вместе с тем и питал питал по самолюбию моему сокровенное желание доставить ими пользу), что, если мне сделают они замечанья и наградят меня, я тогда помирюсь совершенно с судьбой моих писем. Друг мой, не сердись на меня и ты ни за что и употреби с своей стороны всё, чтобы подвигнуть их к сему последнему делу. Дело это будет истинно христианское, потому что обратится в добро. обратится мне в добро и уму и душе моей Уведомляю тебя, что отъезд мой на Восток, по случаю расклеившегося моего здоровья,
