такого рода сны так часто встречались в повестях, что этот способ чрезвычайно как устарел”. При переделке “Носа” Гоголь присоединил к повести полемическое послесловие, являющееся, по-видимому, замаскированной пародией на рецензию “Северной Пчелы”. Гоголь здесь не только пародирует стиль рецензии и иронизирует над упреками в непонятности, но и насмешливо полемизирует с требованием морализующей установки (при переиздании “Носа” в 1842 г. Гоголь снял свое послесловие).
Изменив традиционно-правдоподобную мотивировку, Гоголь учел указание критики на ее “устарелость” и вместе с тем еще больше заострил полемический характер повести, умышленно подчеркнув ее сатирическую гротескность.
Печатая повесть в изд. Сочинений 1842 г., Гоголь вновь переделал и детально расширил финал, выделив его в особую третью главу. По-видимому, финал, данный в “Современнике” в виде краткого авторского послесловия, Гоголю показался недостаточно убедительным. С другой стороны, значительно сокращено было полемическое авторское послесловие, к этому времени естественно потерявшее свою актуальность.
В издание Трушковского внесены были незначительные и случайные разночтения, по-видимому, Гоголю не принадлежащие.
В настоящем издании в текст третьего тома “Сочинений Н. Гоголя” изд. 1842 г., помимо особо оговариваемых вставок цензурного характера из рукописи РЛ2, вносится еще ряд стилистических уточнений по первопечатному тексту “Современника” (1836 г.) — во всех тех случаях, когда есть основания считать, что стилистическая и грамматическая правка в издании 1842 г. принадлежит издателю Н. Я. Прокоповичу.
Набросок начала повести в записной тетради (РЛ1), первоначальная черновая редакция (РЛ2) и финал “Носа” в редакции “Современника” — приводятся в разделе “Другие редакции” (стр. 380–400). Разночтения белового автографа начала повести (РЛ3), в виду его близости к печатному тексту, приводятся, наряду с печатными разночтениями, в разделе “Варианты”.
II.
Замысел “Носа” тесно связан с теми мотивами, которые были широко распространены в журналистике начала 30-х годов, т. е. как раз в то время, когда Гоголем была начата его повесть. См. В. В. Виноградов. “Эволюция русского натурализма”, Л., 1929, стр. 7—88. На эту связь указывал еще Н. Г. Чернышевский в “Очерках Гоголевского периода русской литературы” (изд. Пб. 1892, стр. 141–142). Это — заметки, анекдоты и даже целые рассказы об исчезнувших, отрезанных, восстановленных или вообще диковинных носах.
Следует особо указать переводный “французский анекдот” — “Нос” в “Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду” (1831, № 72 от 9 сентября), где передается трагикомическая исповедь человека, вызывавшего гонения и насмешки одним лишь видом своего лица, все черты которого “заслонены были чудовищно-большим носом”. Лицо, превратившееся в один большой нос, встречается у Гоголя в незаконченном отрывке 1832 г. “Фонарь умирал”.
Однако, наибольшее значение для Гоголя, несомненно, должна была иметь повесть Г. Цшокке “Похвала носу”, напечатанная в “Молве”. “Молва” 1831 г., №№ 37 и 39. Отдел анекдотов. На связь “Похвалы носу” Цшокке с сюжетом “Носа” было указано Г. Чудаковым — “Отношение творчества Гоголя к западно-европейским литературам”, “Университетские известия”, Киев, 1908, № 8, стр. 167. В повести Цшокке в шуточной форме подчеркивалось значение носа для “всякого человека” и намечался уже трагикомический эффект его потери. “В самом деле, отнимите нос у самого приятного милого личика, и что останется? Совершенный кочан капусты”.
Подражанием “Похвале носу” Цшокке явился шуточный рассказ Карлгофа “Панегирик носу”, напечатанный в 1832 г. в “Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду” и свидетельствующий о том, что повесть Цшокке не прошла незамеченной. В рассказе Карлгофа упоминалось о том, что “с потерею носа теряется благородство человека, что нос есть олицетворенная честь, прикрепленная к человеку”.
“Похвала носу” Цшокке и “Панегирик носу” Карлгофа могли быть известным импульсом для сатирического замысла Гоголя, подсказывая близкую гоголевскому “Носу” тему о потере “олицетворенной чести” и последствиях этой потери, — тему, развитую Гоголем, конечно, с гораздо большей остротой и глубиной.
Следует также указать и на черты сходства “Носа” Гоголя с “Тристрамом Шанди” Стерна, Л. Стерн. “Жизнь и мнения Тристрама Шанди”. СПб., 1804–1807, ч. III, стр. 86—113. такой же как и “Нос” немотивированной сатирой-гротеском.
Ситуация с носом, запеченным в хлеб, скорее всего, явилась у Гоголя пародийным использованием эпизода с “печеной головой” из популярного тогда романа Морьера “Мирза Хаджи Баба”, вышедшего в начале 30-х годов в двух переводах. “Мирза Хаджи Баба Исфагани в Лондоне”, 4 части, СПб., 1830; Морьер. “Похождения Мирзы Хаджи Бабы Исфагани в Персии и Турции или Персидский Жилблаз”. Перевод с английского, 4 части. СПб., 1831. Кроме подбрасывания “печеной головы” к цирюльнику, можно отметить и в других деталях романа некоторое сходство с “Носом”.
Сюжет “Носа” не стоит особняком и в творчестве самого Гоголя. Связанные с носом мотивы и образы встречаются и в других его произведениях и даже в переписке: ср. эпизод в “Невском проспекте” с носом “жестяных дел мастера” Шиллера, которому сапожник Гофман собирался отрезать его. Этот эпизод представляет вариацию того же мотива, что образы и гиперболы, связанные с носом в “Заколдованном месте”, в “Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”, в “Риме”, в заметке в альбоме Е. Г. Чертковой и, наконец, в письмах Гоголя (в особенности в письмах к М. П. Балабиной от 15 марта и от апреля 1838 г.).
В цикле петербургских повестей Гоголя “Нос” занимает особое место не только по своеобразию своего сюжетного замысла, но и по своей литературной направленности.
Фантастическая невероятность сюжета, необычность его для традиций русской повествовательной литературы в известной мере сближают повесть Гоголя с фантастикой Гофмана и русского “гофманианства” конца 20-х—начала 30-х годов. Можно привести и ряд отдельных мотивов, общих у “Носа” Гоголя с “Двойником” А. Погорельского и “Пестрыми сказками” В. Ф. Одоевского. “Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ”, изданные В. Безгласным. СПб., 1833, цензурн. разр. от 19 февр. 1833 г.
Наиболее существенным является совпадение “Носа” со “Сказкой о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем” В. Одоевского, где расказывается о явлении владельца мертвого тела к приказному Севастьянычу. Потерпевший, подобно Ковалеву, диктует заявление о пропаже своего собственного тела (сравнить объяснение майора Ковалева с чиновником газетной экспедиции, которого он просит дать объявление о пропаже своего носа). При этом вопрос ничего не понимающего приказного: “Что же покойник крепостной что ли ваш был?”, совпадает с репликой чиновника у Гоголя: “А сбежавший был ваш дворовый человек?”
Неоднократно указывалось на связь “Носа” с “Приключениями в ночь св. Сильвестра”, с “Историей о потерянном отражении в зеркале” Гофмана См. например И. И. Замотин “Три романтических мотива в произведениях Гоголя”, Варшава, 1902, стр. 3. и “Петером Шлемилем” Шамиссо. Однако эти связи очень отдаленны и не позволяют говорить о каком бы то ни было заимствовании. Гораздо правильнее будет сопоставление “Носа” со всей гротескно-сатирической манерой Гофмана, с его игрой на неожиданном превращении вещей (“золотой горшок”, “Королевская невеста” и др.).
Но исследователи (Стендер-Петерсен и др.) уже отмечали, что “Нос” Гоголя не фантастическая повесть романтического типа, а “ироническая пародия на романтику”.
Гоголь, совпадая с Гофманом в фантастичности сюжета, реализует этот сюжет не на фольклорном материале, а на материале реалистически показанной действительности. Но хотя Гоголь дает известную параллель романтическому мотиву о потере тени или отражения, — как символу потери полноценности личности, — однако самый выбор столь “тривиальной” и комически-подчеркнутой ситуации, как исчезновение носа, являлся прямым снижением романтической символики. Недаром в своем редакционном примечании Пушкин назвал “Нос” Гоголя “шуткой”, подчеркивая этим его “фарсовый” характер.
Если юмор Гофмана абстрактен, основан на символической двуплановости его повестей, то юмор Гоголя конкретен, социально направлен, реалистичен. Сцены домашнего быта цирюльника Ивана Яковлевича являются дальнейшим развитием мотивов пушкинского “Гробовщика”; образ же майора Ковалева и весь обличительный материал повести непосредственно связан с неоконченным “Владимиром 3-ей степени”, “Записками сумасшедшего”, наконец с “Ревизором”.
Реалистический, пародирующий принципы романтической эстетики, характер повести нагляднее всего подтверждается тем отрицательным к себе отношением, которое она встретила в лагере русских шеллингианцев, приверженцев немецкого романтизма. По свидетельству Белинского “один журнал (т. е. “Московский Наблюдатель”) отказался напечатать у себя повесть Гоголя “Нос”, находя ее грязною”. “Из существовавших прежде журналов”, говорит Белинский в другом месте, “первый оценил Гоголя “Телескоп”, а совсем не тот, другой московский журнал, который отказался принять в себя повесть Гоголя “Нос”, по причине ее пошлости и тривиальности”. “Отечественные Записки” 1842. При всей своей необычности и полемической заостренности повесть “Нос” не была отмечена критикой. В этом едва ли, однако, надо видеть сознательное замалчивание: отсутствие высказываний скорее объясняется случайными причинами. Появление повести в 1836 г. могло остаться незамеченным, так как критика только что исчерпывающе высказалась о “Миргороде” и “Арабесках”, а выход в марте 1836 г. “Ревизора”, возбудившего оживленные споры, окончательно заслонил повесть, появившуюся несколькими месяцами позже. Перепечатка повести в собрании сочинений в 1842 г. также не обратила на себя внимания, так как критика была целиком занята появлением “Мертвых душ”. Чаще всего “Нос” зачислялся современной ему критикой в разряд “фарсов” и “анекдотов” Гоголя, рассматриваясь не иначе как со всей совокупностью других его произведений. Шевырев в своей статье о “Мертвых душах” говорит о “Носе” даже как о неудаче Гоголя. “Москвитянин” 1842, № 8. стр. 373.
О. Сенковский, следуя своему упрощенному и враждебному истолкованию гоголевских произведений как фарсов, в статье 1842 г. о “Мертвых душах” полемизируя с Шевыревым, о “Носе” отзывается однако так же как он. “Библ. для чтения” 1842, август, Литературн. летопись, стр. 24–52.
Единственно значительным и принципиальным был отзыв Белинского в его рецензии на 11 и 12 тома “Современника” 1838 г. Белинский подчеркивает как сатирическую направленность повести, так и социальную обобщенность и типичность образа майора Ковалева: “Вы знакомы с майором Ковалевым? — писал Белинский: отчего он так заинтересовал вас, отчего так смешит он вас несбыточным происшествием со своим злополучным носом? Оттого, что он есть не маиор Ковалев, а маиоры Ковалевы, так что после знакомства с ним, хотя бы вы зараз встретили целую сотню Ковалевых, — тотчас узнаете их, отличите среди тысячей”. “Московский Наблюдатель” 1839 г., ч. 1, № 2; Полн. собр. соч. Белинского, т. IV, стр. 73.
I.
Никаких свидетельств ни самого Гоголя, ни его современников о творческой истории “Портрета” до нас не дошло. О датировке рукописи PM4 см. выше (во вступительной статье). Самый же замысел “Портрета” вообще вряд ли может быть отнесен ранее чем к 1832 г.
Косвенные данные для датировки замысла “Портрета” можно извлечь из некоторых деталей в самом тексте повести. Так, по упоминанию о “портрете Хозрева-Мирзы” в картинной лавке начало действия первой части повести не может быть отнесено ранее чем к концу 1829—началу 1830 г., ибо персидское посольство, возглавлявшееся Хозревом-Мирзой, прибыло в Петербург 4 августа 1829 г. и выехало из столицы 6 октября того же года (“Отечественные Записки” 1829, ч. 40, стр. 118 и 138; ср. Записки П. А. Каратыгина, т. I, Л., 1929, стр. 283). На тот же период времени, т. е. на конец 1829—начало 1830 г., указывает и
