1834 г.: “На театр здешний я ставлю пиесу … да еще готовлю из-под полы другую”. “Ставить”, как известно из других источников, Гоголь тогда собирался “Женитьбу”; “готовил” же “из-под полы”, как думают названные исследователи, “Ревизора”. И “готовил”, по их мнению, довольно уже давно, потому что о “Ревизоре” же, как думают, говорила лаконическая запись в Дневнике Пушкина под 3 мая 1834 г.: “Гоголь читал у Дашкова свою комедию. Дашков звал Вяземского на свой вечер…”, [См. Пушкин. Полн. Собр. Соч., т. XII, изд. Акад. Наук СССР, 1949, стр. 328.] а также и еще более ранний запрос Пушкина в письме к В. Ф. Одоевскому от 30 октября 1833 г.: “Кланяюсь Гоголю. Что его комедия? В ней же есть закорючка”. [См. там же, т. XV (1948), стр. 90.] Но неосновательность последнего приурочения разоблачается просто содержанием “Ревизора”: суждения Хлестакова о бароне Брамбеусе н “Библиотеке для чтения” есть уже в первоначальном черновике и, следовательно, возникновение последнего никак не может быть старше журнальной карьеры Сенковского, начало которой падает только на январь 1834 г. Несостоятельны приурочения к “Ревизору” и двух более ранних упоминаний о гоголевской комедии. Если бы Дашков в мае 1834 г. приглашал Вяземского на чтение, действительно, “Ревизора” (а не “Женитьбы”), Вяземский не стал бы полтора года спустя, в письме к А. И. Тургеневу, 19 января 1836 г., пересказывать как новость содержание “Ревизора”, тут же называя его “новой комедией”. [См. Остафьевский архив, т. III, стр. 285.] Не о “Ревизоре”, наконец, писал Максимовичу и сам Гоголь (14 августа 1834 г.), а, вероятно, о неприемлемом для цензуры “Владимире 3 степени”, — почему и употреблено выражение “из-под полы”; отказался от этой первой своей комедии Гоголь не так-то скоро: даже и в 1835 г. (в феврале—марте) он не отказывается еще прочесть ее приехавшему в Петербург Погодину в качестве одной “из двух своих комедий”, причем под второй, как и в августовском письме к Максимовичу, подразумевалась будущая “Женитьба”. [См. Барсуков. Жизнь и труды Погодина, IV, стр. 267–268.] Ни под 1834 годом, ни тем более под 1833-м эпистолярные источники о “Ревизоре” не говорят. — Такова точка зрения большинства новейших исследователей вопроса — Н. И. Коробки, С. С. Данилова, Н. И. Мордовченко и других. Тем убедительнее общепринятое теперь (после Коробки) приурочение к “Ревизору” письма Гоголя с упоминанием комедии — от 7 октября 1835 г. Пушкину: “Сделайте милость, — пишет в нем Гоголь, — дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или несмешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию…” И далее: “Сделайте же милость, дайте сюжет; духом будет комедия из пяти актов и клянусь — будет смешнее черта!” В приведенных словах с “Ревизором” как нельзя лучше согласуется не только доказанное уже молчание о нем в более ранних письмах или такая, например, подробность, как пятиактный объем обещанной теперь Гоголем комедии — объем, превышающий размеры всех других его комедий и соответствующий как раз только “Ревизору”, — но, кроме того, что особенно важно, и обращение с просьбой о сюжете для комедии к Пушкину: из всех комедийных сюжетов Гоголя как раз только сюжет “Ревизора” был, действительно, дан ему или уступлен Пушкиным, как это известно из мемуарных источников. Сам собой, казалось бы, напрашивающийся отсюда вывод будет тот, что к работе над “Ревизором” Гоголь мог приступить лишь после того, как Пушкин удовлетворил его просьбу, т. е. не раньше того или иного ответа Пушкина на письма Гоголя от 7 октября. А так как, с другой стороны, письмо Гоголя к Погодину от 6 декабря того же 1835 г. позволяет с точностью датировать переписку уже законченного текста “Ревизора” набело (о чем см. ниже), то и разрешаются, казалось бы, окончательно все хронологические сомнения относительно зарождения “Ревизора”: двухмесячный промежуток между двумя письмами (к Пушкину и к Погодину), т. е. вторая половина октября, ноябрь и первые числа декабря 1835 г., и есть тот период, когда Гоголь приступил к “Ревизору” и вписал в Самаринскую тетрадь его первоначальный черновик. Некоторые затруднения ожидают исследователя лишь при обращении к мемуарным источникам.
О заимствовании сюжета для “Ревизора” у Пушкина, кроме самого Гоголя (в так называемой “Авторской исповеди”), говорят в своих мемуарах П. В. Анненков, В. Соллогуб, П. И. Бартенев и О. М. Бодянский; записанный Ефремовым рассказ Л. Н. Павлищева (о заимствовании сюжета “Мертвых душ”) тоже, скорей всего, относится не к “Мертвым душам”, а к “Ревизору”. Из сопоставления всех этих данных выясняется, что от Пушкина Гоголь мог слышать несколько версий “бродячего” анекдота о мнимом ревизоре в провинции: один яз пушкинских рассказов (по свидетельству Соллогуба, Бартенева и Анненкова) передавал “случай” с самим Пушкиным в Нижнем-Новгороде и Оренбурге, когда во время поездки за материалами для “Истории Пугачева”, в августе 1833 г., будучи проездом у нижегородского губернатора Бутурлина, Пушкин был им принят за тайного ревизора, о чем тотчас и было написано в Оренбург губернатору Перовскому, у которого, в свою очередь, остановился по приезде туда Пушкин, имевший таким образом возможность вполне разделить веселость хозяина при получении письма. Другой рассказ Пушкина (как свидетельствует Соллогуб) касался аналогичного случая в Устюжне и сообщал “о каком-то проезжем господине, выдававшем себя за чиновника министерства и обворовавшем всех городских жителей”. Наконец, третий пушкинский рассказ, давший, по припоминаниям самого Гоголя (в 1851 г.), как записал Бодянский, “первую идею к “Ревизору””, касался Павла Петровича Свиньина, который в Бессарабии выдавал себя за “какого-то петербургского важного чиновника” и зашел так далеко, что “стал было брать прошения от колодников”.
И письмо с дружеским предупреждением о мнимом ревизоре-инкогнито, и взятки от “городских жителей”, и подача мнимому ревизору “прошений” — всё это отыскивается, в самом деле, кроме анекдотов, и в “Ревизоре”. А с другой стороны, не только принадлежность перечисленных рассказов Пушкину, но и причастность их к его собственным творческим замыслам засвидетельствована документально — пушкинской записью плана какой-то неосуществленной вещи: “[Свиньин] Криспин приезжает в Губернию NB на ярмонку — его принимают за нрзб.… Губерн.атор честной дурак — Губ.ернаторша с ним кокетнич.ает — Криспин сватается за дочь”. [См. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VIII, кн. 1, изд. Акад. Наук СССР, 1948, стр. 431.] П. О. Морозов и Н. О. Лернер убедительно доказали бесспорную зависимость этого плана Пушкина от тех самых его устных рассказов, которые одновременно легли в основу гоголевского “Ревизора”. Так, действующее лицо одного из пушкинских анекдотов, Свиньин, прямо назван, и в плане; место действия другого — Нижний-Новгород с его Макарьевской ярмаркой, которую в 1833 г. застал в Нижнем Пушкин (“Еду на ярмарку”, — писал он жене), — избрано и в плане местом действия задуманной вещи; едва ли не главное действующее лицо того же нижегородского анекдота подразумевает Пушкин и в следующем разделе плана: “Губернатор честной дурак”. Есть, наконец, в этом плане и самое главное: административное qui pro quo как завязка (“его принимают за ?”).
Итак, рассказы Пушкина на тему о мнимом ревизоре предназначались им сперва вовсе не для комедии Гоголя, а для какого-то своего собственного замысла — комедийного или новеллистического, неизвестно, — но несомненно возникшего как отголосок смешного нижегородского приключения с ним самим в августе 1833 г.: и Свиньин (проказы которого относятся к 20-м годам) и Криспин [Криспин — традиционная маска итальянских комедий. Под этим именем во французских комедиях выводили лакеев-плутов. ] пришли Пушкину на память, конечно, лишь попутно, под живым впечатлением собственного приключения в Нижнем. Другими словами, зарождение пушкинского замысла, как и припоминание подходящих к нему анекдотов о других лицах, никак нельзя слишком далеко отодвигать от исходной для него даты: август—сентябрь 1833 г. В одном и том же — скорей всего, 1833 году — замысел и возник и положен был на бумагу. Мог, следовательно, и Гоголю пушкинский замысел или, по крайней мере, легший в его основу анекдотический материал стать известным раньше того, как он обратился к Пушкину с просьбой об анекдоте для комедии, 7 октября 1835 г. За это говорит как будто и рассказ ближайшего друга Гоголя, А. С. Данилевского, об их совместном возвращении в Петербург, после проведенного на родине лета, осенью 1835 г. Заехав к Максимовичу в Киев и найдя там себе третьего попутчика, тоже бывшего нежинского лицеиста, И. Г. Пащенко, Гоголь и его оба спутника, отправившись дальше, разыграли “оригинальную репетицию” “Ревизора”. Так по крайней мере передает рассказ Данилевского В. И. Шенрок [“Материалы для биографии Гоголя”, т. I, стр. 364.].
Итак, при нынешнем состоянии источников вопрос об исходной дате в истории замысла “Ревизора” вполне точному решению не поддается. Как бы то ни было, след собственно пушкинского рассказа сохранился даже в рукописи “Ревизора”.
Еще Тихонравов, устанавливая связь между “Ревизором” и приключением Пушкина на пути в Оренбург и обратно через Саратов и Пензу в Болдино, обратил внимание на то, что Иван Александрович Хлестаков едет тем же путем: через Пензу, где его обыгрывает пехотный капитан, в Саратовскую губернию [См. Сочинения Гоголя, изд. 10, т. VI, стр. 590, примеч. 1]. Но Коробка, возражая, заметил: “Это сходство явилось поздно” [См. Полн. собр. соч. Гоголя. Под ред. Н. И. Коробки, т. V, стр. 374.]. Действительно, в первоначальном черновике, маршрут Хлестакова не пушкинский 1833 г., а скорей гоголевский 1835-го — через Тулу в Екатеринославскую губернию. Но Коробка ошибся, думая, что сходство с маршрутом Пушкина “явилось поздно”: оно впервые установлено как раз в непосредственно примыкающих к черновику Дополнениях. “Екатеринославская губерния” уже тут изменена на “Саратовскую”.
Но Дополнения к первоначальному черновику образуют уже, как сказано, переход к дальнейшим редакциям. Первоначальный же черновик сам по себе отражает вполне самостоятельную, первую редакцию комедии, разительно отличающуюся от всех остальных. Внешнее ее отличие — неустойчивость или прямо даже отсутствие имен и фамилий у действующих лиц. Антоном Антоновичем называется, например, будущий Земляника, а Земляникой — будущий Хлопов; Городничий — без фамилии и назван раз полицмейстером; имя судьи без фамилии — Макар Николаевич, а фамилия без имени — Припекаев; Хлестаков варьируется как Хласков и Скакунов, а Иван Александрович — как Иван Григорьевич. Неустойчивость имен сопровождается почти такой же неустойчивостью, неопределенностью характеров: из чиновников, например, ни боящийся всего директор училищ, ни комически глубокомысленный судья еще даже и не намечены; чуть-чуть намечены только Городничий и пока безыменный Земляника, а из других персонажей — Осип и двое городских сплетников. Но именно лишь намечены или как сплетники, или как комедийный слуга, или как плут-чиновник (Земляника), или как взяточник (Городничий); т. е. вместо самых характеров даны условные маски характерных пороков в их примитивном обособлении. Не свободен от шаблона и главный герой, основные
