меня всё прошло, по пословице: Всякая вологодская пивоварня имеет свою сметаняную тётку и всякая изюмная попадья имеет свою гарусную коровницу.
Сделайте милость, не оставьте меня ответом, любезн.<ый> Пав. Петр., ежели вы помните старую дружбу и нелицемерную привязанность.
Чцюцюшка разов двадцать изъявляла мне свое негодование касательно того, что не пишу к ней. Сделайте милость вручить ей при сем приложенное письмецо. Сделайте милость извинить, что я так пишу, П. П.: почта через час отходит, боюсь замедлить. По следующей ожидайте от меня предлинную рацию.
Н. Гоголь.
Косяровской В. П., 13 сентября 1827*
64. В. П. КОСЯРОВСКОЙ. <13 сентября 1827 г. Нежин>
Драгоценнейшая тетинька Варвара Петровна!
Приветствую вас из-за 300 верст и желаю вам найсчастливейшего, найуспешнейшего окончания всех ваших дел, работ и занятий, и проч., и проч. Уделяю вам на всю жизнь две части веселости и здоровья, одну часть деньг и четвертую часть — порядочный запас друзей и приятелей. Хорошо ли проводите время? Я думаю, Ксения Федоровна бывает у вас часто. — Э, мини казав Чцючцюшка, э… каже э… мене, каже, нихто уже юбить, каже, Пупую юбять ючше, чим мене и Каяяюшку, э… отако э, каже, Чцюцюшка э, бачете, шо вона каже, э… э…
А панич нежиньский мини письмо пише, э… А шо, чи вы бачили? — Ось воно. Э…
Э…
Косяровскому Петру П., 13 сентября 1827*
65. ПЕТРУ П. КОСЯРОВСКОМУ. 1827-го года, сентября 13. <Нежин.>
Почтеннейший дядинька Петр Петрович, пишу к вам, не зная, застанет ли вас письмо мое. Не помню, в какое время вы назначили день отбытия своего — мне всё представляется, что вы пробудете долго еще в Васильевке. — По крайней мере по какому-то странному сочувствию мне представляется, что я буду непременно горевать в тот день, когда вы уедете… Я слыхал, что хотели вы вступить в тот полк, который стоит в Миргороде, где служит и Чихмарев. Дай бог, чтобы сыскали там счастие — впрочем, я думаю, вы не преминете известить об своем вступлении того, который вас так любит, так интересуется знать об вас, и который ничем не мог доказать любви своей и даже огорчал вас частенько. — Живо помню, как был когда-то я рассеян, чем-то оскорбил вас и даже забыл поздороваться с вами. И как через минуту вы обняли меня с улыбкою примирения и всё было забыто.
Да, бесценнейший Петр Петрович, вы слишком добры, чтобы видеть во мне корень характера — злое упрямство, и никогда не будете иметь обо мне худых мыслей…
Весело ли вы проводите время? Когда-то судьба сблизит опять нас, или она уже положила руку разрознения и неумолимая грань будет надолго разделять нас. — Но я буду всё тот же, никогда любовь не остудеет во мне. — В часы и тоски и радости буду вспоминать то время, когда мы вместе составляли дружное семейство, как работали в саду, трудились и наконец собиралися к домашнему незатейливому обеду гораздо веселее и с большим апетитом, нежели в Кибинцах к тамошнему — разноблюдному и огромному.
На днях я получил 5-ю часть Ручной математической энциклопедии, которая только что вышла. Не знаю, как воздать хвалу этому образцовому сочинению. Верите ли, что я, только читая ее, понял всё то, что мне казалось темным, неудовлетворительным, когда проходил математику. Как удивительно изъяснена теория диферинциального и интегрального исчисления… Мне нравится, что во всем этом курсе (который состоит из 13 томов) всякая часть, даже самая арифметика написана так, что ее никак нельзя учить буквально, так, как многие делают с другими учебными книгами, особливо с геометриею — всё здесь изъясненно, выведенно, всё основанно на умственном созерцании, но так просто, так легко, ясно изложено, что дитя в состоянии понимать его. — За пять доныне вышедших частей я дал 12 рублей; в Кибинцах она должна быть, первые части я видел.
Теперь у нас проходят полевую фортификацию. Жаль, что мне нельзя с вами позадорить немного, а я б вам рассказал, какой план войны производил Тюрень, принц Евгений, Наполеон, Суворов, великий Конде, отчего проиграли имперцы*, какую ошибку сделали французы в укреплениях в 1812 г., и проч., и пр., и пр.
Не слыхали ли чего новинького в происшествиях по армиям, что делается в Грузии? Но я надоел вам моим письмом. Простите меня, милый, бесценный Петр Петрович, не забывайте
любящего вас вечно
Н. Гоголя.
На обороте: Петру Петровичу Косоревскому.
Гоголь М. И., 2 октября 1827*
66. М. И. ГОГОЛЬ. 1827, месяц октябрь, 2-е число. <Нежин.>
Позвольте поздравить вас, маминька, с протекшим днем вашего ангела. Желание мое вам известно: оно всегда одно и то же — видеть <вас> в совершенном здоровьи и чтобы никогда легкое облако горести не отемняло вашего счастия, чтобы вы встречали всегда нас, ответивших вашим ожиданиям. — Благодарю вас за присылку денег и посылки с фруктами. Ваши наставления касательно неупотребления напитков крепких могут быть даже излишни, потому что во всё время пребывания моего здесь и без того не буду употреблять их; притом же вам известно, что я не слишком-то и охоч до них. Чувствительнейше благодарю Петра Петровича за материю; пошить же его как, я еще не знаю, оттого что не знаю, сколько ее. Вы напишите, много ли аршин. — Тулуп я отсылаю. Рад весьма, что таки и мне удалось чем-нибудь услужить ему. — На днях получил я письмо из Петербурга, письмо касательно пошитья там фрака*. Лучший портной с сукном своим (первого сорту) с подкладкою, с пуговицами и вообще со всем, требует 120 рублей. Не смея теперь (зная ваши не слишком благоприятные обстоятельства) просить вас об этом, я буду ждать, когда вам можно будет собрать такую сумму.
Вы меня напугали немножко выговором об похищении какой-то бумаги. Я право не знаю, может быть, я их и дома взял; только здесь, рывшись в своей портфеле, я сыскал два листа и не заметил в ней никакого особенного достоинства, кроме того, что слишком тонка. На ней тот же час я написал письмо к вам. Впрочем, ежели вам нужна, то я могу купить: здесь продается почти такая же. — Петр Петрович пишет, что за Артемом последовали на поселение его жена и дети. Скажите: они выкупились, или вам за них заплатили, особливо дети?
К Машиньке посылочку*, а в ней и письмо, посылаю.
Сделайте милость, отправьте их к ней скорее: в ней я посылаю некоторые нужные ей книги.
Простите, почтенейшая маминька. Ваш сын, с неоцененою к вам любовью
Н. Гоголь.
Косяровскому Петру П., 3 октября 1827*
67. ПЕТРУ П. КОСЯРОВСКОМУ. Нежин. 3-го октября, 1827-й год.
Бесценнейший ответ ваш на письмо мое я получил. Не знаю, чем возблагодарить вам, почтеннейший дядин<ька> Петр Петрович; между теперишними вашими заботами и недосугами вы таки находите время писать ко мне, это наполняет меня сладкою уверенностью, что вы меня любите (может быть, я сказал много), что по крайней мере приверженность моя к вам не несносна. И я сохраню ее всегда, хотя разрознение наше едва ли когда может соединиться; неизвестность вашей участи для вас может быть так темна, как и моей для меня. — К тому времени, когда я возвращусь домой, может быть, ваш полк выступит бог знает куда, а меня судьба загонит в Петербург, откуда навряд ли залучу когда-либо в Малороссию. Да, может быть, мне целый век достанется отжить в Петербурге, по крайней мере такую цель начертал я уже издавна. Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу. Тревожные мысли, что я не буду мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принесть ему малейшую пользу бросали меня в глубокое уныние. Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом — быть в мире и не означить своего существования — это было для меня ужасно. Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции. — Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага. Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех, законов, теперь занимаюсь отечественными. — Исполнятся ли высокие мои начертания? или Неизвестность зароет их в мрачной туче своей? — В эти годы, эти долговременные думы свои я затаил в себе. Недоверчивый ни к кому, скрытный, я никому не поверял своих тайных помышлений, не делал ничего, что бы могло выявить глубь души моей. — Да и кому бы я поверил и для чего бы высказал себя, не для того ли, чтобы смеялись над моим сумасбродством, чтобы считали пылким мечтателем, пустым человеком? — Никому, и даже из своих товарищей, я не открывался, хотя между ними было много истинно достойных. Я не знаю, почему я проговорился теперь перед вами, оттого ли, что вы, может быть, принимали во мне более других участия или по связи близкого родства, этого не скажу; что-то непонятное двигало пером моим, какая-то невидимая сила натолкнула меня, предчувствие вошло в грудь мою, что вы не почтете[64] ничтожным мечтателем того, который около трех лет неуклонно держится одной цели и которого насмешки, намеки более заставят укрепнуть в предположенном начертании. — Ежели же вы и не поучаствуете во мне, по крайней мере вы затаите мое письмо, так же, как я затаил в себе одном свои упрямые предначертания. Доказательством сему может <быть, что> во всё время бытия моего с вами я ни разу не давал себя узнать, занимался игрушками и никогда почти не заводил речь о выборе будущей своей службы, о моих планах и пр. Даже маминька, которая хотела узнать мой образ мыслей, еще не может сказать наверно, куда я хочу, причин еще некоторых я не могу сказать теперь. Впрочем это только для одного меня может только быть занимательно. — Прошу вас, бесценнейший Петр Петрович, не оставлять того, который к вам привязан более, нежели ко всем на свете, который вам выверил совершенно себя. Вы, думаю, будете иногда писать ко мне, я знаю, что вы не почтете этого в тягость, хотя редко, хотя через несколько месяцев раз. — Но не
