restante.
<Адрес:> à Poltava en Russie. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь-Яновской. В Полтаву, оттуда в д. Василевку.
Гоголь М. И., 15 июня 1837*
48. М. И. ГОГОЛЬ. Турин. 15 июня <ст. ст.?> 1837.
Вы не удивляйтесь, почтеннейшая маминька, что не получаете ответов на ваши письма. Я их не буду получать по крайней мере полтора месяца: они, без сомнения, все адресованы вами в Рим, а я не раньше туда возвращусь, как в августе или в начале сентября. Пишу и теперь к вам из столицы короля Сардинского, которая не уступает в великолепии прочим. Славится правильностью своих улиц, опрятностью, регулярностью и чистотою домов. Природа уже теряет здесь чисто италианский характер. На место кипарисов — тополи; на место кактусов, маслиничных дерев, миндальных и лимонных чаще попадается более обыкновенных дерев. Словом, это переход от Италии к Швейцарии, и завтра же я увижу опять места и горы, которые видел прошлый год. В Бадене я опять проживу недели две или три и, может быть, возьму тамошних вод. Всё же-таки нужно когда-нибудь отведать, что такое минеральные воды. Я до сих пор ими не пользовался, и хотя чувствую себя здоровым, но для моих гемороид доктора советуют их как действительное средство. Если вы хотите, чтобы я раньше получил ваше письмо, то адресуйте его в Женеву, в Poste restante. Если успеете его отправить в августе месяце, то оно будет мною получено, потому что, может быть, я в Женеве пробуду недели две, на возврате в Италию. Целую сестриц и племянника.
Ваш Николай.
Балабиной В. О., 16 июля 1837*
49. В. О. БАЛАБИНОЙ. Баден-Баден. 16 июля <н. ст.> 1837.
Я обещался писать к вам, приехавши на место, где мне суждено пользоваться водопоем, и передать вам те впечатления, которые на меня произвела Швейцария после Италии. Мне жалко было и на месяц оставить Рим. И когда при въезде в северную Италию, на место кипарисов и куполовидных римских сосен увидел я тополи, мне сделалось как-то тяжело. Тополи стройные, высокие, которыми я восхищался бы прежде непременно, теперь показались мне пошлыми. Чтобы быть беспристрастнее, я заранее старался себя приготовить, каким образом нужно смотреть Швейцарию и не сравнивать между собою этих двух стран.
Я думал, что природа Италии — странная — греческо-римская архитектура с колоннами, плоскими куполами, плоскими архитравами. Природа Швейцарии сумрачная, архитектура готическая с углообразными сводами, летящими в небо остроконечными шпицами, величавая, вдыхающая беспредельные мысли; что природа Италии действует на чувство, а Швейцария — на мысль и прочие пустяки; я думал, стараясь себя уверить, что мне так же будет приятно взглянуть на Швейцарию после Италии, как после Колизея взглянуть на кёльнский катедраль, как после прекрасно сготовленного обеда прочесть стихи Пушкина. Оттого ли, что я ехал чрез пустынную Савою, видел обнаженные ребра скал, покрытые тощими кустарниками и остроконечными соснами, похожими на наши северные, только мне показалась Швейцария в это время Сибирью. Если бы я видел долины Шамуни или Юнгфрау, я уверен, что мои впечатления были бы другие. Душа бы почувствовала сладкий трепет и священный ужас, глаза бы с наслаждением окунулись в страшно-прекрасных пропастях, подле которых, как мелкая трава, растут леса и царапаются по камням сосны и брызжут водопады, и мысль бы моя, как царь, облетела от снеговых белоянтарно-розовых вершин Альп в темные ущелья и зеленые долины. Дикое и вместе высокое наслаждение!
A propos*, в Турине очень хорошие сухари к чаю.
Вот мое мнение: кто был в Италии, тот скажи «прощай» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю. Мне кажется, уже душа не в силах будет наслаждаться прекрасным видом какого-нибудь места, — она будет помнить лучшее и уже ничто не в силах из нее выгнать его. Те горы, которые казались мне голубыми до Италии, теперь кажутся серыми. Воздуха нет, этого прозрачного, транспарантного воздуха. Солнце здесь не любит так земли и людей, как в Италии. Там оно дает им какой-то радушный, сверкающий колорит. Словом, Европа в сравнении с Италией всё равно, что день пасмурный в сравнении с днем солнечным. Я вам советовал бы сделать вот что: прожить в Италии лишнюю неделю и пробежать всю Европу вдруг, как можно скорее, не останавливаясь нигде. Пусть всё мелькнет перед вами, как в фантастическом сне. Тогда это будет иметь свое достоинство и в быстроте, может быть, покажется приятным. Ни за что не решился бы остаться на житье в середине Европы; мне в этом случае противна середина.
Я в Бадене мимоездом. Еще неизвестно, на какие воды буду отправлен. Во всяком случае в августе месяце надеюсь быть непременно в Швейцарии и, может быть, буду так счастлив, что встречу вас еще раз. Если ж нет, то позвольте вам пожелать всего, что есть лучшего на свете, что достойно вашей прекрасной души.
Я вам много-много благодарен. Воспоминание о вас принадлежать будет навсегда к числу самых прекрасных воспоминаний моей жизни. Я от вас ожидаю ответа на это письмо из Петербурга. Мне хочется знать, какое чувство будет обладать вашею душою при возвращении вашем на родину в среду вашего единственного в мире по доброте семейства. Вы меня очень обяжете, если что-нибудь из него расскажете. Между тем я заранее прыгаю от радости, воображая, что получу вместе с тем письмо от Марьи Петровны на трех листах, всё наполненное петербургскими сплетнями. А так как я всегда был большой охотник до сплетней, то это для меня такой лакомый кус, с каким не сравнится и то мороженое, какое мы едали у Боюдони*.
В Бадене я встретился еще раз с Смирновой*; она живет даже в том самом доме, где жила прежде (кто живет в вашем, я не знаю). У ней прочитал я «Ундину» Жуковского. Чудо что за прелесть! И вы и Марья Петровна будете восхищены ею, — это я знаю наперед. А до того да сопутствует вам бог в вашем путешествии и да доставит вам еще много-много приятных минут, много такого, на что нужно и прекрасно глядеть.
Пребывание же мое помните твердо. В Риме и нигде больше, и потому письма ваши адресуйте в Рим.
Прокоповичу Н. Я., 21/9 июля 1837*
50. Н. Я. ПРОКОПОВИЧУ. Баден-Баден. Июль 21/9 <1837.>
К тебе с просьбой! с убедительной просьбой! Возьми из банка полторы тысячи и пришли их мне. Чрез полгода надеюсь тебе непременно возвратить их. Я посылаю в начале следующего года печатать мою крупную вещь*, которая, думаю, вознаградит мои труды и заботы о ней. Пришли, пожалуйста, скорее; я совсем прожился. Я думал, что я успею гораздо раньше окончить мое сочинение, не тут-то было! Я сижу теперь на водах, лечусь. Взявши деньги, ты отправься тотчас к Штиглицу*, в контору его, что на Английской набережной, и скажи ему, чтобы векселя были доставлены во Франкфурт на имя русского посольства, с извещением, чтобы тотчас же были доставлены мне. Об этом ты, между прочим, мне сам дай знать, чрез poste restante, во Франкфурт. Получил ли ты письмо мое из Рима*?[111] В нем были, между прочим, два письма в Институт*. Если ты их не отдавал туда, то и не отдавай. Пусть останутся у тебя. Прощай. Спешу кончить. Какое гадкое, какое ужасное время! Дождь, слякоть. Сердце мое тоскует по Риме и по моей Италии![112] И не дождусь, покамест пройдет месяц, который мне нужно убить на здешних водах.
<Адрес:> St. Petersburg en Russie. Николаю Яковлевичу Прокоповичу. В Петербург. В Свешном переулке, что близ Владимирской, в доме Б. Врангеля.
Смирнову Н. М., 3 сентября 1837*
51. Н. М. СМИРНОВУ. Сентябр<я> 3 <н. ст. 1837>. Франкфурт.
Ящик ваш я дотащил до Франкфурта. В здоровом состоянии отдал его Заргу*, который обещался исполнить в точности ваше желание. Что же касается до медленного движения вашего путешествия, то я сам езжу не скорее вашего. Пароход доставил мне приятный сюрприз — ехать вместо одного дни два. Дождь, верный спутник рейнского путешествия, усугубил приятность. Все пассажиры столпились в одну каюту, и немецкой запах сделался до такой степени густ, что можно было 700 топоров повесить в воздухе. Круглые окна нашей каюты до такой степени визжали и обливались слезами, что тоска проходила меня насквозь от головы и до пяток. А мокрые зонтики, сальные сапоги и всеобщий насморк доныне мне грезятся. Наконец я доехал до — Франкфурта и вот уже три дня любуюсь гнуснейшею погодою, какая когда-либо была в мире, и благородными[113] физиогномиями жидов. Ибо вам, я думаю, уже известно, что Франкфурт страшно пахнет жидом, включая в то число немцев. — Да, вот чуть было не позабыл сказать: во Франкфурте встретился я с Тургеневым*, с которым мы провели полдни. Он интересовался о вас и особенно о здоровье Александры Осиповны. Я его удовлетворил как мог. Он поехал теперь в Штутгарт, потом еще куда-то (имя я позабыл — какой-то немецкий город), а потом в Париж в конце этого же месяца. Государь очень был доволен сделанными им розысканиями и говорил ему несколько раз, что читал с большим наслаждением его портфели, и отпустил его теперь куда хочет вытряхивать и рыть всё, что ни есть в кладовых Европы. Тургенев, между прочим, сказал важную истину, которая отчасти известна, может быть, и Александре Осиповне, — что, живя за границею, тошнит по России, а не успеешь приехать в Россию, как уже тошнит от России. — Я получил, между прочим, небольшое письмецо от Жуковского, писанное еще им в марте месяце. Пять или шесть строк, но такой исполнены грусти по недавней великой утрате, что я не мог их читать равнодушно. Он всё так же добр и так же любит меня и говорит, что он думает о мне очень часто. На письмо мое, писанное из Рима*, я еще ничего не получал. Оно, верно, лежит в Зимнем дворце и дожидается его прибытия из путешествия. У Тургенева я видел совершенно оконченную печатанием первую книжку Современника. Там есть стихи Пушкина под названием: Отрывок*, в которых он говорил, как он посетил свою деревню, в которой не был уже десять лет, какими показались ему его домик, его комната, за стеной которой уже не раздавались тяжелые шаги его бедной няни, и те же деревья с новыми молодыми. Удивительная простота и такая тихая и вместе глубокая грусть, что я даже не в силах был[114] переписать, мне так сделалось грустно. Я еду сегодня. Отправляюсь в Женеву, где буду ожидать, покамест будет свободен пропуск в Италию от всяких холерных
