не имею никаких связей в Петербурге, которые могли бы быть совершенно полезны. Даю тебе письма к тем, которые были полезны мне в другом отношении, менее существенном. Если они любят меня и если им сколько-нибудь дорога память о мне, они, верно, для тебя сделают, что могут. Я написал к Жуковскому, Вяземскому и Одоевскому*. С Плетневым ты сам будешь знать <как> объясниться. Еще отнеси это письмо к Балабиной. Мне бы хотелось, чтобы ты познакомился с этим домом. Пользы прозаической ты не извлечешь там никакой, но ты найдешь ту простоту, ту непринужденность, ту прелесть и приятность во всем… Я много провел там светлых минут; мне бы хотелось, чтобы и ты наследовал их также. Отнеси маленькую эту записочку моим сестрам* в институт, а также и одной из классных дам, м-lle Мелентьевой*, которая введет тебя к ним. Тебе довольно сказать только, что ты брат мне. Не советую тебе хватать первую должность представившуюся; рассмотри прежде внимательно свои силы и попробуй еще, попытай себя в других занятиях. Может быть, настало время проснуться в тебе способностям, о которых ты прежде думал мало. Но во всяком случае, руководи высшая сила тобою! Она, верно, знает лучше нас и на этот раз, верно, укажет тебе определительнее путь. Только, пожалуйста, не вздумай еще испытать себя на педагогическом поприще: это, право, не идет тебе к лицу. Я много себе повредил во всем, вступивши на него.
Напиши мне верно и обстоятельно о приеме, который тебе сделает родина, о чувствах, которые пробудятся в тебе при виде Петербурга, и обо всем том, что нам еще дорого с тобою. Что касается до меня — здоровье мое плохо. Мне бы нужно было оставить Рим месяца три тому назад. Дорога мне необходима: она одна развлекала и доставляла пользу моему бренному организму. На одном месте мне не следовало бы оставаться так долго. Но Рим, наш чудесный Рим, рай, в котором, я думаю, и ты живешь мысленно в лучшие минуты твоих мыслей, этот Рим увлек и околдовал меня. Не могу да и только из него вырваться. Другая причина есть существенная невозможность. Как бы мне хотелось, чтобы меня какой-нибудь <дух> пронес через подлую Германию, Швейцарию, горы, степи и потом, через три-четыре месяца, возвратил опять в Рим! Доныне вспоминаю мое возвращение в Рим. Как оно было прекрасно, как чудесна была Италия после Сенплона, как прекрасен был италианский город Domo d’Ossola*!
Прощай, мой милый, мой добрый! Целую тебя бессчетные количества; шлю о тебе нескончаемые молитвы. Не забывай меня. Как мне теперь прекрасно представляется пребывание наше в Женеве! Как умела судьба располагать наше путешествие, доставляя нам многие прекрасные минуты даже в те времена и в тех местах, где мы вовсе об них не думали! Теперь еду в Неаполь; там пробуду два месяца, т. е. до последних чисел августа, после чего возвращаюсь в Рим. Итак, до этого времени ты адресуй письма в Неаполь (poste restante), по истечении же этого времени в poste restante в Рим.
Я узнал, что Жуковский уехал уже за границу, и потому не посылаю к тебе письма. Может быть, мне удастся увидеться с ним лично, и я поговорю с ним, а до того времени ты напиши ко мне, что по твоему мнению ты считаешь для себя лучшим, чтобы я знал, как действовать.
Прощай, мой ближайший мне! Не забывай меня; пиши ко мне.
Гоголь А. В. и Е. В., 30 июня 1838*
74. А. В. и Е. В. ГОГОЛЬ. <30 июня н. ст. 1838. Рим.>
Милые мои сестрицы Лиза и Анет. Вы всё-таки ко мне не пишете и не хотите писать. Вот уже вновь три месяца как я не получаю от вас никакого известия. Что вы делаете, думаете ли обо мне, обо мне, который вас так любит, как вы себе не можете вообразить, который для вас готов пожертвовать всем, чтобы вы были только счастливы. А вы не хотите писать ко мне. Я много бы дал, чтобы вас увидеть и вновь поговорить с вами, как бывало, помните, мы говорили с вами в этой узенькой маленькой комнате, где стояло фортепиано. Это письмецо вам вручит наш добрый родственник Алекс<андр> Семенович. Вы уже, верно, знаете о его несчастии. Он лишился своей матери. Добрая Татьяна Ивановна, у которой вы проводили иногда так приятно время с Верочкой и сестрой ее, уже умерла. От него вы узнаете[179] о мне. Он расскажет вам, когда и где меня видел. Мы с ним провели много приятных минут вместе. Напишите мне, кто у вас бывает и с кем вы чаще видитесь и говорите. Не забудьте, особливо ты, сестрица Анет, не забудь, мне написать о своем здоровье. Ты часто чувствовала разного рода припадки; извести меня, продолжаются ли они и в каком виде. Что же касается до меня, <то> мое здоровье в одинаковом состоянии, несмотря на прекрасный климат Италии. Если б ты знала, как неприятно под таким чудесным небом быть не совсем здоровым. Ах, я вам расскажу кое-что[180] о празднике, который был на днях в 30-ти верстах от Рима в деревне Дженсапр; праздник этот называется fiorata, то есть цветочный. Вообразите, что все улицы в городе были устланы и вымощены цветами. Но не подумайте, чтобы цветы были набросаны просто. Совсем нет. Вы не узнаете, что это цветы; вы подумаете, что это ковры разостланы по улице и на этих коврах множество разных изображений, и всё это выложено из цветов: гербы, вазы, множество разных узоров и даже, наконец, портрет папы. Вид удивительный. Все улицы, окна, двери — всё это было полно народом. По всем этим цветам должна была пройти процессия, начиная от двух церквей, и обойти весь город. Впереди прочих и тотчас вслед за монахами шли три девочки лет пяти, прехорошенькие собой, одетые ангелами с крыльями и все в ожерельях. Я думаю, вы знаете, что в религии католической очень много процессий. Летом они всегда происходят на улицах, которые в это время битком набиты народом.[181] Народ в своих ярких пестрых костюмах под италианским ярким небом делает удивительное зрелище. Окна, из которых высовывается множество лиц, эти окна убираются пунцовыми, малиновыми и голубыми шелковыми материями. Италианцы очень любят глядеть из окошек. Особливо италианки. Это для них такое наслаждение, как сходить в театр; они смотрят, хоть даже по улице пройдет один только козел или осел. Я думаю, вы знаете, что италианцы все музыканты, все поют. Опера в Риме теперь прекрасная. Вы никогда не слышали ничего подобного. Вообразите, что в Италии нет почти ни одного самого маленького городка, в котором бы не было театра, а в театре оперы. Вообразите, что здесь иногда можно провести целую ночь, сидя под окном и слушая[182] песни гуляющих. Всё, что ни возвращается поздно ночью из театра, всё это поет на улицах и повторяет до последней все слышанные ими арии, дуэты, квартеты и хоры. Через неделю я еду в Неаполь, где пробуду, может быть, около двух месяцев и где чудесная природа; я вам о нем напишу. Письма ваши отдайте на этот раз Прокоповичу, он за ними приедет и отправит их мне, если вы только не имеете другой оказии. Прощайте, мои милые, много, много любимые сестрицы, будьте здоровы и не забывайте меня.
Ваш брат Nиколай.
<Адрес:> Милым моим сестрицам Анет и Лизе Гоголь.
В Патриотич<еском> институте.
Прокоповичу Н. Я., 2 июля 1838*
75. Н. Я. ПРОКОПОВИЧУ. Рим. Июля 2 <н. ст. 1838>.
Не совестно ли тебе, мой милый, не писать ко мне, позабыть меня! Не совестно ли тебе лениться! А я о тебе думаю часто, всегда. И ни роскошь этих стран, где я живу теперь, ни юг, ни чудные небеса, ничто не в силах помешать мне думать о тебе, с кем начался союз наш под аллеями лип нежинского сада, во втором музее, на маленькой сцене нашего домашнего театра*, и крепился,[183] стянутый стужею петербургского климата, чрез все дни нашего пребывания вместе. Не совестно ли тебе! Ты мне не написал даже ответа на письмо мое, пущенное к тебе вместе с деньгами, которые я возвратил тебе посредством здешнего банкира Валентини к вашему Штиглицу. Ты меня не известил, получил ли ты[184] деньги в исправности. Теперь ты рад: Данилевский с тобою*. Ты вкусил минуту свидания после такой длинной разлуки. Как бы я желал теперь быть с вами! Но я уже почти отказался от этой сладкой мысли. Пожалуйста, не забывайте меня. Отправил ли ты книги и рукописи чрез Pongis*, как я к тебе писал? Я ничего не получал и не знаю, где и как мне о них осведомиться, не имея совершенно никакого об этом от тебя известия. Извести меня о своей жизни обстоятельно. Без сомнения, ты уже учишь грамоте сына Яна, которого ты несправедливо назвал Николаем и глядя на которого всегда у меня рождалась досада и сожаление, что не я крестил его. И какого рода есть у тебя новые прибавления? Прибавил <бы> сколько-нибудь слов о гостях своих, о наших старых, которым всем по поклону, — Жюлю, Пащенку и прочим. Пиши, пожалуйста, пиши. Я не могу к тебе писать много потому, что спешу. Да<нилевский>, верно, ожидает моего письма, которое ему нужно и которое ты ему вручишь. Через три или четыре дня еду в Неаполь,[185] где пробуду 1 ½ месяца, и потому до половины августа пиши ко мне в Неаполь. По истечении же этого срока — в Рим, в poste restante.
Доставь поклон мой Марье Никифоровне.
<Адрес:> St. Petersbourg en Russie. Николаю Яковлевичу Прокоповичу. В Петербурге на Васильевск<ом> Острове, в 9 линии, между больш<им> и средн<им> проспектом, в доме Желтухиной.
Гоголь М. И., 30 июля 1838*
76. М. И. ГОГОЛЬ. Неаполь. Июля 30 <н. ст. 1838.>
Я давно уже не получал от вас письма. Может быть, оно уже давно лежит на почте в Риме и дожидается меня, но тем не менее мне бы хотелось слышать вести о вашем здоровье и вашем препровождении времени, почтеннейшая маминька! В Риме же я буду не ранее месяца. В Неаполь боюсь вам назначить адресовать письма, они, без сомнения, не застанут меня здесь и пропадут на почте, итак — во всяком случае адресуйте попрежнему в Рим. Здоровье мое недурно. Климат Неаполя не сделал на меня никакой перемены. Я ожидал, что жары здешние будут для меня невыносимы, но вышло напротив — я едва их слышу,
