рук моих. Прислать вам отсюда книги нет средств; в конце письма ты увидишь лаконические надписочки*, которые разрежь ножницами и наклей на всяком экземпляр<ч>ике. Подарок этот сопровожден сильным душевным желаньем оказать вам братскую помощь, и потому бог, верно, направит его вам в пользу.
Вы оба* поступили хорошо, что не отдавали моего письма Погодину*.[538] Меня беспокоит его нынешнее волнение и душевное беспокойство. Оно, видимо, происходит от множества забот, среди которых он никак не умеет себя умерить. Нет ли средств затащить в литературную деятельность Хомякова[539] и заставить его действовать, хотя полемически, в Москвитянине? Удивительно, что Москвитянин не вывел ни одного нового таланта на поприще, не возбудил никого из ленивых к деятельности и опирается только на тех, которые бы действовали и без него. В Погодине есть что-то такое, что наводит уныние на молодежь. Он никак не умеет бодрить и куражить, а это необходимо для молодежи. Поощрение слишком важная вещь для русского человека. Можно и распекать и бранить, и при всем том тебя будут молодые люди любить, если и брань и распеканье основаны сколько-нибудь на познании их природы. Но требовать, чтобы всякий человек был именно Погодин, а не другой кто — с этим ровно ничего нельзя сделать, и все даже прекрасные правила и благие намерения будут брошены на ветер. Он не ведает также различного значения сотрудников, то есть, что один создан для ежедневной работы, другой для того, чтобы в месяц или в два дать одну статью, третий — и того реже. Он без всякого сострадания готов засадить за малую работу того, кто создан для работы покрупнее, и в случае отказа будет попрекать его эгоизмом, говорить, что его приятели не чувствуют, как он выбивается из сил и ни один не хочет помочь ему. Словом, он отыщет случай создавать сам себе огорчения. А между тем нужно при всем том сколько-нибудь подтолкнуть Москву на помощь Москвитянину. Он решительно ничуть[540] не шевелится книжно-литературным образом. Москвитянина приличнее бы следовало назвать провинциалом, потому что большею частию из провинций, извнутри России, присылаются статьи.
Что касается до 2-го издания М<ертвых> д<уш>*, то мне кажется, что это дело можно приостановить. Я не предвижу большого расхода. Деньги пока можно взять у Языкова, что я думаю, ты уже сделал, а потом… утро вечера мудренее. Теперь я так мало забочусь о том, что будет в отношении денежном, как никогда доселе. В конце прошлого года я получил от государыни тысячу франков. С этой тысячей я прожил до февраля месяца, благодаря между прочим и моим добрым знакомым, которых нашел в Нице, у которых почти всегда обедал и таким образом[541] доставил некоторое сбережение деньгам. Более всего[542] меня мучило болезненное состояние, которое пришло весьма некстати и повергло дух мой в бесчувственное и бездейственное состояние, несмотря на все усилия мои воздвигать его. Теперь гораздо лучше. Болезненное состояние принесло свою пользу. Из Петербурга я не получал ни от кого писем уже более полугода. Прокоповичу я написал уже весьма давно, чтобы он выслал тебе немедленно тысячу экземпляров. А впрочем, я желал бы, чтобы все эти экземпляры как-нибудь сгорели, чтоб и концы в воду. Прощай. Обнимаю тебя всею душою. Уведомляй меня о всяком состоянии души твоей. Тут я могу быть тебе полезен, потому что уже перешел весьма многое из того, что, может быть, придется тебе еще чувствовать потом. Вспомни, что я уже давно[543] веду одну внутреннюю и заключенную в себя жизнь, стало быть, должен что-нибудь испытать. Говорить мне самому и высказывать себя неприлично, да и ни к чему не поведет, кроме, может быть, к питанию какой-нибудь глупой гордости. Но[544] откровенное излияние твоих ощущений и всяких душевных явлений поведет невольно и меня к тому, и такое откровение будет иметь цель, потому что обращено будет во благо и в помощь брату. Как я могу быть тебе полезен, так равно и ты можешь быть мне полезен, потому что, вероятно, уже и теперь сделал ты немало душевных открытий.[545] Ибо ты так же можешь узнать многое прежде меня, как я могу узнать многое прежде тебя, а[546] размен взаимно обогатит нас. Если ж мы встретимся и один сообщит другому то, что уже другой знает — и тогда не меньшая польза: чрез то ясней и тверже будет у обоих отысканное, глубже углубится в душу и сообщит ей бодрящую силу.
Передай мой душевный поклон Софье Борисовне* и поцелуй Бориса*.
Письма адресуй во Франкфурт на имя Жуковского, который там поселяется.
Купи еще один экземп<ляр> для Ольги Семеновны Аксаковой. Ей во многих отношениях очень нужно это средство и потом будет еще более. Недурно, если б книжки в хорош<их> переплетах. На обороте: Moscou. Russie. Профессору имп. Моск<овского> университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской в Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.
Аксакову С. Т., 10 февраля / 29 января 1844*
161. С. Т. АКСАКОВУ.
Февраль 10 1844. Ница. — —
Январь 29[547]
Я очень поздно отвечаю на письмо ваше, милый друг мой. Причиной этого было отчасти физическое болезненное расположение, содержавшее дух мой[548] в каком-то бесчувственно-сонном положении, с которым я боролся беспрестанно, желая победить его, и которое отнимало у меня даже охоту и силу писать письма. Меня успокоивала с этой стороны уверенность, что друзья мои, т. е. те, которые верят душе моей, не припишут моего молчания забвению о них. Ваше милое письмо читал я несколько раз: оно мне было так же приятно, как приятны все ваши письма. Всё, что ни рассудили вы насчет моего письма к Погодину*, я нахожу совершенно благоразумным и справедливым, так же как и ваши собственные мысли обо всем, к тому относящемся. Одно мне только было грустно читать, это то, что ваше собственное душевное расположение неспокойно и тревожно. Я придумывал все средства, какие могли только внушить мне небольшое познание и некоторые внутренние, душевные опыты. И, благословясь, решился послать вам одно средство против душевных тревог*, которое мне помогает сильно. Шевырев вручит вам его в виде подарка на новый год. Хотя он уже давно наступил, но я желал бы, чтобы для всех друзей моих наступил новый душевный год, прекраснейший и лучший всех прежних годов, и чтобы это обстоятельство способствовало именно к тому.
Прощайте, бесценный друг мой. Обнимаю вас и всё ваше милое семейство.
Всегда ваш Г.
Письма адресуйте во Франкфурт на имя Жуковского. Из Ницы я выезжаю через неделю от сего числа.
Анненкову П. В., 10 февраля н. ст. 1844*
162. П. В. АННЕНКОВУ.
Февраля 10 <н. ст.> Ница. 1844.
Иванов прислал мне ваш адрес и сообщил мне вашу готовность исполнять всяческие поручения. Благодарю вас за ваше доброе расположение, в котором, впрочем, я никогда и не сомневался. Итак, за дело. Вот вам порученья: 1-е. Разведайте, что делается с моими книжными делами; вам, я думаю, известно, что я сделал глупость, напечатав свои сочинения в Петербурге, а не в Москве, и таковым[549] образом возвысил издержки ровно вдвое. К этой глупости я присоединил другую глупость, напечатав их за глаза, тогда как доселе таковых дел я никому не доверял, кроме себя, чрез это ввел бедного Прокоповича, человека нового в этом деле, в хлопоты и страшную путаницу, так что, я думаю, и он сам теперь сбился с толку. До сих пор ни одной копейки я не получил доходу от моих сочинений. И ни слуху, ни духу ни от кого. От Прокоповича больше полугода не имею ни известия, ни писем. Я просил его прислать мне отчет, но не получал никакого ответа. Никогда еще так несчастливо не случилось мне издать. Никаких историй у меня не бывало ни с типографиями, ни с купцами, хотя я и не заключал с ними никаких письменных контрактов. Вы сделайте вот что: разведайте поближе, в чем дело, и так, как бы не я вас просил о том, а как бы вы сами для себя хотели узнать. Да не дурно между прочим запастись в этом случае совершенным хладнокровием и надлежащим благоразумием, наводящим нас на прямую середину и на прямое познание дела. Прокопович человек несколько страстный и увлекающийся. Все ваши приятели тоже с увлечениями, да и вообще как правые, так и неправые, как честные, так и подлецы, любят увлекаться, всё это помните[550] себе хорошенько.[551] Помните также, что человек никогда не бывает ни совершенно прав, ни совершенно виноват. По моему мнению, капитанская жена* в повести у Пушкина совершенно права, когда послала поручика рассудить драку за шайку в бане с таковой инструкцией: «Разбери хорошенько кто прав, кто виноват, да обоих и накажи». Мне кажется, если вы возьмете всё это в со<о>бражение, то узнаете совершенную истину и можете представить самую выжатую ессенцию из этой путаницы. Как[552] бы то ни было, но мое положение не очень завидно,[553] я сижу без копейки денег. Хорошо, что нашим приятелям не приходит на ум примерить иногда на себе положение другого.
2-е. Другая просьба. Уведомьте, в каком положении и какой приняли характер ныне толки как о М<ертвых> д<ушах>, так и о Сочинениях моих. Это вам сделать, я знаю, будет отчасти трудно, потому что круг, в котором вы обращаетесь, большею частию обо мне хорошего мнения, стало быть, от них что от козла молока. Нельзя ли чего-нибудь[554] достать вне этого круга, хотя чрез знакомых вашим знакомым, через четвертые или пятые руки? Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие? Я вспомнил, что вы можете узнать[555] кое-что об этом даже от Романовича*, которого, вероятно, встретите на улице. Он, без сомнения, бывает попрежнему у них на вечерах. Но делайте всё так, как бы этим вы, а не я интересовался. Не дурно также узнать мнение обо мне и самого Романовича.
За всё это я вам дам совет, который пахнет страшной стариной, но тем не менее очень умный совет: тритесь побольше с людьми и раздвигайте всегда круг ваших знакомых, а знакомые эти чтобы непременно были опытны и практические люди, имеющие какие-нибудь занятия, а знакомясь с ними,[556] держитесь такого правила: построже к себе и поснисходительней к другим. А в хвост этого совета положите мой обычай не пренебрегать никакими толками о себе, как умными, так и глупыми, и никогда
