достигнуть ее. Это такая истина, которую верно чувствует каждый <из> нас в глубине души своей. И потому обращаю[580] я это письмо ко всем вам троим*. С этих пор соединимся между собой тесней, чем когда-либо прежде: уже самое несходство наших характеров[581] и свойств, самое то, что мы с разных сторон видим иногда одни и те же вещи, говорит, как может <быть> полезно такое соединение и как мы можем пополнить друг друга. Итак, прежде всего возлюбим так друг друга, чтобы не раздражаться никаким словом, как бы жестко ни было слово, считать его порожденным силой одной любви, хотя бы и чувства наши и разум говорили тому противное. Начать вы должны с меня.[582] Между собою вам это невозможно сделать вдруг. Характеры ваши получили уже постоянное и твердое выражение, вы должны быть снисходительны друг к другу и щадить щекотливые струны друг друга взаимно. Но между вами и мной другое дело. Я именно произвожу теперь сильную внутреннюю ломку и нападаю на самые щекотливые места, какие только во мне есть.[583] Между нами должны быть простые и жесткие слова, душа моя этого требует. Словом, превратитесь в отношении ко мне все в Погодина и рубите прямо с плеча, не разбирая, прав ли я или виноват. Погодин оказал мне великое благодеяние, и я теперь в лице нас всех приношу ему душевную благодарность. Думая напасть во мне на одно, он нечаянно напал на другое. Невинно, и не зная сам того, он напал на целое[584] сцепление таких чувствительных струн, от которых целые полтора года болела душа моя, но зато я окреп во многом том, в чем иногда не бывают крепки многие люди. Итак, пусть и мысль теперь не приходит о том, чтобы употреблять со мною какую-либо осторожность в словах и выражениях. Прежде всего исполните то, что я попрошу у вас: ведите обо мне коротенькую записку. При всяком случае, когда случится вспомнить обо мне, отметьте тут же, в коротких словах, всякую пробежавшую мысль. Почти таким образом, в виде дневника: день, месяц и число. Сегодня ты мне представился вот в каком виде… День, месяц и число. Сегодня я на тебя сердился вот за что. День, месяц и число. В твоем характере или в поступках вот что казалось мне неизъяснимо. День, месяц и число. О тебе пронесли здесь вот какие слухи, я им не поверил, но некоторое сомнение закралось мне в душу. День, месяц и число. У меня еще до сих пор таится противу тебя в душе неудовольствие на то и на то, и проч. Когда наберется[585] хоть поллиста почтовой бумаги, отправьте мне в письме вашем. Если вы мне это сделаете, то вы мне окажете[586] услугу, бо?льшую всех прежних услуг ваших. Помогите мне теперь, а я, как состроюсь и сделаюсь умней, помогу вам. Кроме то<го> вы этим заставите меня невольно быть откровенней с вами. Иногда я не говорю просто от того, что не знаю, с какого конца начать. В самом деле, вы рассмотрите хорошенько мое положение: человеку, который так долго вел заключенную в себе жизнь, очень естественно утратить способность и даже потребность сообщать себя другому. Конечно, может, меня утешает мысль, что и заключился в себе я от того, чтобы лучше потом и ясней сообщить себя, и скрытным сделался для того, чтобы привести себя в состояние быть откровеннее[587] и изъясниться понятнее, но тем не менее многого я не говорю[588] вовсе не потому, чтобы не хотел сказать, но потому именно, что не знаю, где, в каком месте начало, с которого я должен начать. Например, в самых письмах ваших была иногда какая-то осторожность и загадочность. Я догадывался из них, что есть какие-то слухи обо мне, но какие именно и в чем именно — этого мне никто не сказал. Так что я, как ни напрягал внимание, но в иное никак не мог проникнуть и потому отвечал вам иногда, может быть, вовсе невпопад и не на такие пункты, на которые следовало. И потому рубите отныне всё напрямик и сообщайте обо мне как свои мысли, так и чужие слухи, как бы ни унизительны для меня они были, простыми и жесткими словами. Это будет полезно и для вас; увидя, что я не сержусь и принимаю всё, вы не будете сердиться и между собой ни за какое слово, не согласное с вашим мнением, оскорбительное или просто несправедливое. А может быть, зададите вопрос: нельзя ли и из самого несправедливого извлечь для себя справедливое? Затем целую вас всех и говорю вам: Христос воскресе! потому что письмо, по рассчету моему, придет к вам если не в самый день праздника, то вероятно скоро после того. Да воцарится с этим словом и прямая Христова любовь между нами! Как ни различны мы характерами, свойствами и занятиями своими, но дорога или, лучше сказать, цель дороги у всех одна и та же. Чем ревностнее устремится всякий из нас по пути своему, тем более мы будем потом сближаться между собою. Идите к собственной душе своей, и душа вам расскажет всё. Чем более углубитесь вы в свою душу, тем более будете узнавать душу другого, так что потом даже и слов не потребуете, а прямо будете читать, как в открытой книге, всё, что ни есть на душе. И как бы ни был скрытен человек, но ничего не в силах будет тогда утаить пред вами. Но к чему говорить? Вы сами это знаете и, может быть, лучше меня. Обнимаю вас всех от всей души и крепко, и прошу передать потом объятие это всем родным вашим и всем близким нам людям и знакомым.

Я еду говеть и встретить пасху в Штутгарт. Оттуда во Франкфурт к Жуковскому, который отныне переселяется туда на житье. Адресуйте во Франкфурт. Ваш Н. Г.

Я хотел бы знать, отчего Языков прислал мне не 3000 р<уб.>, а две. С меня, конечно, пока довольно, но[589] не лишил ли я его самого чего-нибудь, он, как видно, не при деньгах. Мне жаль, если я взял у него невпопад, тем более что не вижу возможности скоро вернуть. Церковь наша из Штутгарта переправляется в Дармштат, и поэтому я <не> еду в Штутгарт. Во всяком случае адресуй во Франкфурт на имя Жуковского. На обороте: Moscou. Russie. Профессору импер. Московского университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской в Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.

Шереметевой Н. Н., около 15 марта н. ст. 1844*

168. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ.

Ницца. <Около 15 марта н. ст. 1844.>

Хотя до праздника воскресенья Христова остается еще три с половиною недели, но я заранее вас поздравляю, добрый и почтенный друг мой Надежда Николаевна. На днях я еду отсюда в Штутгарт, с тем чтоб там в русской церкви нашей говеть и встретить пасху. Вы можете быть уверены, что я буду молиться и за вас, как, без сомнения, вы будете молиться обо мне, и что, после провозглашения «Христос воскресе», пошлем взаимно друг другу наши душевные и братские лобзания.

Я получил от вас два письма* с того времени, как писал к вам в последний раз: одно назад тому месяц (писанное вами от 20 января), другое гораздо прежде. Не сердитесь на меня за большие промежутки. Писать письма вообще мне всегда было очень трудно; я это говорил вперед всякому, с кем только мне предстояла продолжительная переписка. Теперь же писать мне еще трудней, чем когда-либо прежде, потому что всякий раз возникает в душе вопрос: будет ли от письма моего какая-нибудь существенная польза и что-нибудь спасительное для брата? не обратится ли оно в болтовню или в повторение того, что уже было сказано? Вам дело другое: вы имеете более времени и притом вы можете более сказать полезного. А мне иногда дорога всякая минута, мне слишком еще много предстоит узнать и научиться самому для того, чтобы сказать потом что-нибудь полезное другому. Не забывайте, что, кроме того, мне иногда предстоит страшная переписка и отвечать приходится на все стороны, и почти всегда такими письмами, которые требуют долгого обдумывания; и потому я уже давно положил писать только в случае самой сильной душевной нужды. Всё это я считаю нужным сказать вам, потому что вы уже, как мне показалось из письма вашего, начали было приписывать другую причину моему редкописанию. Прежде я бы на вас посердился за такое обо мне заключение, как сердился некогда на друзей моих, толковавших во мне иное превратно,[590] но теперь не сержусь ни на что и скажу вам вместо того вот что: друзьям моим случалось переменять обо мне мнения, но мне еще ни разу не случилось переменить мнение ни об одном близком мне человеке. Меня не смутят не только какие-нибудь слухи и толки,[591] но даже, если бы сам человек, уже известный мне по душе своей, стал бы клеветать на себя, я бы и этому не поверил, ибо я умею верить душе человека. Отсюда перейдем весьма кстати к толкам обо мне. Сказавши вам в письме, что некоторые толки дошли до меня, я, признаюсь, разумею толки, возникшие вследствие литературных отношений и некоторых недоразумений,[592] происшедших еще в пребывание мое в Москве. Но какие могут <быть> обо мне теперь толки такого рода, которые могли бы опечалить друзей моих — этого я не могу понять. Вы говорите, что вас смущал один слух*, и не сказываете даже, какой слух. Как же я могу и оправдаться, если бы захотел, когда даже не знаю, в чем меня обвиняют? Зачем вы, почтенный друг, употребляете такую загадочность со мною? Неужели опасаетесь тронуть во мне какую-либо щекотливую или чувствительную струну? Но на эту-то именно струну и следует нападать. Я почитал, что вы хотя в этом отношении знаете меня лучше. Вы рассудите сами: стремлюсь я к тому, к чему и вы стремитесь и к чему всякий из нас должен стремиться, именно — быть лучше, чем есть. Как же вы скрываете и не говорите, когда, может быть, во мне есть дурное с такой стороны, с какой я еще и не подозревал? Сами знаете также, что с тем, который хочет быть лучше, не следует употреблять никакой осторожности. Если бы вы, вместо того, чтобы напрасно смущаться в душе вашей, написали бы просто: «Вот какой слух до меня дошел; нужно ли ему верить?» — я бы вам тогда прямо, как