Может быть, помогла бы дорога, но дорога эта должна для этого иметь какой-нибудь интерес для души; когда же знаешь, что по приезде на место ожидает одиночество и скука, и когда сам знаешь, как страшна с ними битва, отнимается дух для самой дороги. Из русских еще никого нигде нет на водах; стало быть, нигде не предстоит мне развлечения, котор<ое> мне теперь необходимо при употреблен<ии> вод. Порадовала меня было мысль встретиться с тобою, но теперь, как вижу из письма твоего, ты остаешься в Москве, несмотря на совет[1246] Коппа проездиться в Гастейн. Но что делается, то делается не без воли божией. Да будет его святая воля! Говоришь беспрерывно и при всем том не в силах быть покойным, не в силах, сложа руки, опустить на них голову, как ребенок, приготовляющийся ко сну. Еще бы было возможно это, если бы не соединялось с недугами это глупейшее нервическое беспокойство, против которого если и понатужишься воздвигнуть дух, но самая эта натуга воздвигнуться производит еще сильнейшее колебание.
Вот какого рода вещи! При всем том, полученный на днях «Москвитянин» (два номера) доставил мне несколько приятных минут. Статьи за буквою К*. все очень замечательны и дельны. О самом же обозрении словесности можно сказать только в охуждение ему то, что оно нескол<ько> длинно, а особенно во второй половине содержан<ия> приступ к словесности русской. Многие вещи следовало бы сказать еще очевидней, осязательней, проще и короче, облечь в видимую плоть; многое довольно отвлеченно, так что повсюду философ берет верх над художником, и это обращается почти в порок в тех местах, где должен художник взять верх над философом. Кажется, как будто многие вещи слышит и чувствует критик вкусом тонкого ума, а не вкусом души и сердца. Но зато повсюду сказано много истинного, прекрасного, особенно там, где обращено <внимание> на самую идею и мысль разбираемых предметов. По поводу глупых книг сказано много дельного и умного о том, каковы должны быть умные книги. И вообще все статьи, которые, повидимому, написаны вскользь, оказались существенно значительней тех, которые, повидимому, обдумывались и писались с трудом. Отрывок из вступительной лекции Шевырева* мне понравился очень. Шевырев вызрел и установился в надлежащие границы. Всё теперь как следует, не растянуто и не кратко, в строгом логическом ходе и порядке, и с тем вместе[1247] в живом, не похожем вовсе на мертвечину сухопарой логики немецкой. Словом, в первый раз преподает<ся> наука в том виде, в каком ей следует преподаваться в России и русским. Твои стихотворения, мне неизвестные, к Полонскому*, второе к Киреевой* и к какому-то живописцу* (вероятно, в роде Мокрицкого*), прочел с удовольствием. Хомякова тоже прочел не без удовольствия и письмо и «Спорт»*. Хоть первое и слишком раскинуло<сь> и разбросалось во все стороны, но в нем много ума. Затем устал. Писать долго не могу, прощай; не забывай хотя писать почаще; адресуй попрежнему. Жуковский перешлет письма ко мне, если я куда уеду. На обороте: Moscou. Russie. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве. В приходе Николы Явленного, в Серебряном переулке, в доме Шидловской.
Аксакову С. Т., 2 мая н. ст. 1845*
263. С. Т. АКСАКОВУ.
Франкфурт. 2 мая <н. ст. 1845>.
И вы больны*, и я болен. Покоримся же тому, кто лучше знает, что нам нужно и что для нас лучше, и помолимся ему же о том, чтобы помог нам уметь ему покориться. Вспомним только одно то, что в его власти всё и всё ему возможно. Возможно всё отнять у нас, что считаем мы лучшим, и в награду за то дать лучшее нам всего того, чем мы дотоле владели. Отнимая мудрость земную, дает он мудрость небесную; отнимая зренье чувственное, дает зренье духовное, с которым видим те вещи, перед которыми пыль все вещи земные; отнимая временную, ничтожную жизнь, дает нам жизнь вечную, которая перед временной то же, что всё перед ничто. Вот что мы должны говорить ежеминутно друг другу. Мы, еще доселе не привыкнувшие к вечному закону действий, который совершается для всех непреложно в мире, желающие для себя[1248] непрерывных исключений, мы, малодушные, способны позабывать на всяком шагу то, что должны вечно помнить, наконец, мы, не имеющие даже[1249] благородства духа ввериться тому, кто стоит того, чтобы на него положиться. Простому человеку мы даже вверяемся, который даже нам не показал и знаков, достаточных для доверия, а тому, кто окружил нас вечными свидетельствами любви своей, тому только не верим, взвешивая подозрительно всякое его слово. Вот что мы должны говорить ежеминутно друг другу, о чем я вам теперь напоминаю и о чем вы мне напоминайте. Затем обнимаю вас от всей души и прошу вас вместо меня обнять ваше семейство. Напишите мне, куда едете или остаетесь в Москве, и что делают ваши дети; если можно — порознь о каждом. Если вам писать трудно, прошу Ольгу Семеновну. Прощайте. Бог да хранит вас.
Ваш Г.
На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.
Уварову С. С., конец апреля 1845*
264. С. С. УВАРОВУ.
<Конец апреля 1845. Франкфурт.>
<Милостивый государь Сергий Семенович!>[1250]
Письмо ваше мною получено. Благодарю вас искренно[1251] за ходатайство[1252] и участие. О благодарности государю ничего не говорю: она в душе моей; выразить ее могу разве одной[1253] молитвой о нем. Скажу вам только, что после письма вашего мне стало грустно.[1254] Грустно, во-первых, потому, что всё, доселе мною писанное,[1255] не стоит большого внимания: хоть в основание его легла и добрая мысль,[1256] но выражено всё так незрело, дурно, ничтожно[1257] и притом в такой степени не так, как бы следовало, что недаром большинство приписывает моим сочинениям[1258] скорее дурной смысл, чем хороший, и соотечественники мои извлекают извлеченья из них скорей[1259] не в пользу душевную,[1260] чем в пользу. Во-вторых, грустно мне потому, что и за прежнее я состою доныне в неоплатном долгу пред государем. Клянусь, я и не помышлял даже просить что-либо теперь[1261] у государя; в тишине только я готовил труд*, который, точно, был бы полезнее моим соотечественникам моих прежних мараний, за который и вы сказали бы,[1262] может быть, спасибо, если бы он исполнился[1263] добросовестно, ибо[1264] предмет его не был бы чужд[1265] и ваших собственных убеждений.[1266] Меня утешала доселе мысль, что государь, которому[1267] истинно дорого душевное благо его подданных, сказал бы, может быть, со временем о мне так:[1268] «Этот человек умел быть благодарным и знал, чем высказать мне свою признательность». Но теперь[1269] я обременен новым благодеянием; в сравнении[1270] с тем, что сделано уже для меня, труд мой покажется бедней и незначительней,[1271] мое же расстроившееся здоровье может отнять у меня возможность сделать[1272] и таким, как бы я хотел и даже бы мог; и вот почему мне грустно. Грустно мне даже и[1273] то, что сим самым вашим письмом и вашим участием во мне вы[1274] отняли у меня право сказать и вам то, что я хотел.[1275] Я[1276] хотел вас благодарить за все, сделанное для наук,[1277] для[1278] отечественной старины (от этих дел перепала и мне польза наряду с другими), и что еще более — за пробуждение в духе нашего просвещения[1279] твердого русского начала. Благодарить вас за это я прежде имел право, как сын той же земли, как[1280] брат того же чувства, в котором мы все должны быть братья, и как не обязанный вам ничем лично.[1281] Теперь вы отняли от[1282] меня это право,[1283] и что[1284] было бы законным делом, может показаться теперь похожим[1285] на комплимент. Итак,[1286] примите лучше, вместо всякого выражения благодарности,[1287] это искреннее изложение моего душевного состояния;[1288] иного[1289] ничего не могу сказать вам; не прибавляю даже и почтительного окончания, завершающего светские письма, потому что позабыл их все,[1290] а остаюсь просто вам обязанный и признательный искренно[1291]
Н. Гоголь.
Смирновой А. О., 11 мая н. ст. 1845*
265. А. О. СМИРНОВОЙ.
Франкф<урт. 11 мая н. ст. 1845>.
Друг мой и душа моя, не грустите. Один только год — и я буду с вами, и вы не будете чувствовать тоски одиночества. Когда вам будет тяжело или трудно, я перелечу всякие пространства и явлюсь, и вы будете утешены,[1292] потому что третий будет Христос с нами. Мне не трудно будет никогда приехать к вам, несмотря даже на всякое состояние моего здоровья, но этот год надобно перетерпеть (то есть разумею о себе) и сделать то, что мне следует и без чего я не могу быть полезным никому вполне. Из вашего письма я вижу, что у вас теперь в довольно порядочной степени нервическое расстройство. Поблагодарим прежде всего за него бога. Оно недаром. В этом году особенно на всех наведено более или менее это нервическое расстройство, приведены в слезы, в унынье и в беспокойство те, которые даже никогда дотоле не плакали, не унывали и не беспокоились. Блаженны избранники, которых посетил бог ранее других! Поверьте, что ко многому дотоле не испытанному и не узнанному приводится сими болезненными страданиями[1293] человек.[1294] Сверх всего прочего, оно приводит нас и к тому, чтобы узнать всю силу братской помощи, которую может оказать на земле человек человеку и, вследствие такой помощи, возлюбить так друг друга, что в любви этой предвкушается уже сам бог и зарождается к нему то неугасимое стремление, которого не дадут ни посты, ни молитвы, ни милостыня, раздаваемая бедным. Сколько могу судить теперь о состоянии вашего здоровья телесного, вижу, что вам необходимо прежде просто полечить и успокоить ваши нервы водами и переменой воздуха. Поезжайте налегке в Гастейн, который действует хорошо на всякие нервические расслабления и еще более живит необыкновенным своим и как бы обновляющим воздухом. Сколько же могу судить о состоянии вашего душевного здоровья, вижу, что и здесь следует дать почти тот же совет вам, ибо встреча наша с вами будет обоюдно живительна для обоюдного нашего душевного здоровья. Нам нужно с вами о многом и о многом еще переговорить, и вряд ли без этого вы будете снабжены достаточным запасом терпения и бодрости для предстоящих вам поприщ, в Петербурге ли то будет или в губернии. И бог весть, может быть, это самое нервическ<ое> расстройство и физическая болезненность вела именно к тому, чтобы мы доставили друг другу то здоровое состояние души, которое без этого расстройства мы бы не могли и не умели доставить. Воспользуйтесь весенним временем, пока еще не жарко. Возьмите с собою деток и Аркадия Осиповича, которого никак не оставляйте в Петербурге. Поезжайте тихо, не торопясь, чтобы никак не расколебать нерв, а, напротив, успокоить их умеренным движением; на всякую
