тогда меня научите тому, что должен я вам говорить; ибо[1389] вы знаете сами, бесценный друг мой, как я глуп во всяком деле, когда оно не открыто предо мной во всей ощутительной его ясности. Я не могу ходить не по дороге. Скажу вам только то, что слишком много обязанностей прекрасных вам будет предстоять на ныне открывающемся поприще. Молитесь же богу, да воздвигнет в вас дух деятельности, и в минуту лени или тоски обращайтесь вновь к нему и вслед за таким обращением тотчас же за дело.[1390] А я, если богу угодно будет излечить меня и продлить еще на несколько лет жизнь мою, заеду к вам, без сомнения, в Калугу, и, верно, свидание наше будет радостней и плодотворней для душ наших, чем когда-либо дотоле. Простите меня за то, что так дурно и неразборчиво пишу: в силу движу слабой рукой моей.[1391] Письмо это мне хотелось непременно написать вам. Прощайте же, бесценный друг мой.
Письмо это, каково оно ни есть, перечитывайте чаще и передумайте заблаговремен<но> обо всем, что ни есть в нем, хотя бы оно показалось вам и не весьма основательным.
Пишите в Карлсбад, poste restante.
На обороте: Petersbourg. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В СПбурге. В собствен<ном> доме, на Мойке, близ Синего моста.
Ермоловой А. П., 3 <2> августа н. ст. 1845*
283. А. П. ЕРМОЛОВОЙ.
Карлсбад. Август 3 <2 н. ст. 1845>.
Посылая вам душевный поклон, прошу вас, Александра Петровна*, уведомить меня тремя строками о вашей сестрице Елисав<ете> Петровне*. Я получил письмо от Ник<олая> Мих<айловича> Языкова, в котором он говорит, что она на днях выезжает в Гастейн. А потому я бы хотел знать, едет ли она точно и прямой дорогой в Гастейн или же заедет прежде в Дрезден. Это мне тем более любопытно знать, что я сам, весьма может статься, поеду в Гастейн. Карлсбад мне не только не помог, но даже повредил и сильно расстроил и расслабил. Пишу к вам наудачу, не зная, точно ли в Дрездене или нет. Прощайте. Будьте здоровы и не забывайте искренно вас любящего
покорного слугу
Н. Гоголя.
На обороте: Dresden. A madame madame Alex
Жуковскому В. А., 11 сентября н. ст. 1845*
284. В. А. ЖУКОВСКОМУ.
Греффенберг. 11 сентября <н. ст. 1845>.
Бог милостив: мне, кажется, как будто немного лучше. Во Франкфурте найдете подробное письмо*. Обнимаю еще раз сильно и крепко и всею душою вас и всё ваше прекрасное семейство. Помолимся теперь сильно и слезно во глубине души нашей о здоровьи императрицы, которое, может быть, нужнее для всех нас, чем здоровье наше.
На обороте: a Nurenberg. Son excellence monsieur m-r de Joukoffsky. Василию Андреевичу Жуковскому. Nurenberg. Poste restante.
Смирновой А. О., 11 сентября н. ст. 1845*
285. А. О. СМИРНОВОЙ.
Фрейвальдау, то же, что Греффенберг. 11 сент<ября н. ст. 1845>.
Ваши два маленькие письмеца, адресованные в Карлсбад, я получил, бесценный друг мой Александра Осиповна, уже здесь в Греффенберге.[1392] Прежде всего благословим наши скорби и поблагодарим за них бога. Они недаром, они нужны, так как и самая болезнь и неумолимая тоска нужны нам. Утешьтесь! ваша будущность светла. В Калуге она начнется. О здоровьи моем скажу вам только, что его вконец сокрушил было Карлсбад, и я, отчаянный, решился на последнее средство — приехал в Греффенберг, где до сих пор не в силах почти опомниться от холодной воды, но сквозь всю эту жестокую проделку, производимую над моим телом, слышу, как сквозь сон, какое-то освежение и доволен уже тем, что не в силах ни о чем подумать. Это для меня уже много. Я только и прошу теперь хотя минутного освежения. Вот уже скоро месяц, как я здесь, и долее пробыть не намерен, довольный тем, что набираются сколько-нибудь силы для дороги. Я с будущей недели отправляюсь в Рим. Надеюсь на дорогу, которая меня всегда спасала; надеюсь на Рим, который всегда меня оживлял и воздвигал, а больше всего надеюсь на бога, который доселе не оставлял меня в мои трудные минуты и внушил, без сомнения, и вам ваши утешительные письма и заботы обо мне. Пишите мне в Рим. Деньги и прочее скажите, чтобы были адресованы в Рим. Что поважнее, то адресуйте на имя нашего посольства, прочее прямо в poste restante. В Риме я буду около 15 октября, по приблизительному расчету; в дороге проведу не менее месяца. Это мне нужно и полезно. Если успеете написать до того времени, адресуйте в Венецию, poste restante. Попросите доброго вашего священника Наумова* отслужить напутственный молебен о благополучном путешествии и выздоровлении двух путешественников: вас в Калугу и меня в Рим. Обнимаю вас.
Прощайте, до писем ваших, которые надеюсь найти в Риме.
На обороте: Александре Осиповне Смирновой.
Соллогуб С. М., сентября 11 н. ст. 1845*
286. С. М. СОЛЛОГУБ.
Сентября 11 <н. ст. 1845>. Фрейвальдау.
Сам бог внушил вам ваше миленькое письмо, моя добрейшая Софья Михайловна! Оно меня утешило; оно первое пришло ко мне в Греффенберг, куда с отчаяния я убежал из Карлсбада. Карлсбад меня расстроил и разрушил вконец. Не могу сказать вам ничего теперь о моем здоровьи. Я как во сне; чувствую только судорожное прикосновение холодной воды и ничего другого не слышу и не вижу. Времени даже нет опомниться и от сажаний в ванну, обливаний, завертываний в мокрые простыни и проч. Одно могу только сказать, что мне как-то свежее, и я чувствую теперь дух пуститься в дальнюю дорогу, на которую больше всего надеюсь, потому что дорога мне всегда помогала. На следующей же неделе я полагаю сесть в дорожную телегу, заеду в Берлин переговорить с Шёнлейном, не насчет моего излечения, но насчет того только, чтобы узнать, какого рода во мне болезнь, силы и в каком я состоянии. Оттуда же, обняв Михаила Михайловича, в Рим на зиму, где, если богу будет угодно, восстану вновь здоровьем, ибо, признаюсь, я более всего надеюсь на него и на святую милость его, которая уже не раз была мне оказана в Риме. Итак, пишите мне в Рим. Обнимаю вас. Весь ваш Г.
Более писать не в силах, и нет минуты свободы. Передайте эти две записочки Алекс<андре> Осип<овне> и Анне Михайловне. Обнимаю всех вас от мала до велика. В Греффенберге граф А. П. Толстой, который всем вам сердечно и душевно кланяется.
Жуковскому В. А., 12 сентября н. ст. 1845*
287. В. А. ЖУКОВСКОМУ.
Греффенб<ерг>. 12 сентября <н. ст. 1845>.
Не тревожьтесь обо мне, добрый друг мой! Во всем есть воля божия, равно как и в том, что я теперь в Греффенберге. Боюсь сказать наверно, но, кажется, мне лучше. Я давно имел тайную веру в воду и в то, что лечение ею может пособить мне, но не имел духа отважиться на эти ужасные, повидимому, средства, которых так боится наша кожа. Нужно было, чтобы привели меня к тому все безуспешные лечения докторов, начиная от Коппа, увеличившие мои недуги, наконец, до того, что я почти в отчаянии, расстроенный вовсе Карлсбадом, решился, в противность всем советам, ехать в Греффенберг, не столько для излечения, которого я и не ждал, сколько для освежения сколько-нибудь моих сил, дабы быть в состоянии предпринять дорогу, которая[1393] одна мне помогала доселе. Еще более меня побудило самое пребывание в Греффенберге графа Алексан<дра> Петр<овича> Толстого, получившего там значительное облегчение (который до сих пор здесь). Всюду, куды бы я ни поехал, я бы умер уже от одной тоски, прежде чем получил бы какую-нибудь пользу от лечения. В Греффенберге же я знал, что уйду не только от тоски, но даже от самого себя, предавши себя совершенно во власть не прекращающейся ни на минуту деятельности всех проделок, производимых над телом. Действительно, мне нет здесь ни одной минуты о чем-либо подумать, не выбирается времени написать двух строк письма. Я как во сне, среди завертываний в мокрые простыни, сажаний в холодные ванны, обтираний, обливаний и беганий каких-то судорожных, дабы согреться. Я слышу[1394] одно только прикосновение к себе холодной <воды> и ничего другого, кажется, и не слышу и не знаю. Это покамест всё, что мне теперь нужно, а мне нужно теперь позабыться. Сквозь все эти тягостные проделки, чем далее, тем более, слышу, однако же, какое-то живительное освежение и что-то похожее на крепость и как бы на пробуждающуюся силу. Да будет же благословен бог, спасающий нас и внушающий иногда простому человеку то, что утаивается им от мудрых! Призниц решительно умный мужик, и многое из того, что он говорит, слишком справедливо. Много болезней наших он производит от излишнего обременения нашего желудка слишком питательною пищею, изнуряющею наше тело обилием соков, которые при сидячей нашей жизни переходят в источники болезней. Он дает пищу большею частию трудно варимую, мяса мало (и то вываренное, почти не имеющее соков), мучного много (особенно хлеба, спеченного вместе с мякиною и деревянистыми частями, и молока); требует, чтобы желудок не приучался к лени удобноваримою пищей, но, напротив, более работал; требует в то же время уравновешения сил физических и умственных в наших ежедневных занятиях; больные пилят и рубят дрова, копают землю и беспрестанно на воздухе, а что всего удивительней, от непитательной пищи полнеют, и я даже чувствую желудок свой лучше, чем тогда, когда по предписанию докторов ел сочное недожаренное мясо и легкие блюда из зелени.[1395] Я много уже заметил разных гигиенических средств, которые буду употреблять во всю жизнь, если богу будет угодно продлить жизнь мою. Еще одну неделю остается мне пробыть здесь, после чего отправляюсь на зиму в Рим, в надежде и на дорогу, и на самый Рим, которые мне помогали всегда. Не думайте, добрый друг мой, что с моим здоровьем трудно скитаться по белу свету, как вы пишете. Напротив, я тогда только и чувствовал себя хорошо, когда бывал в дороге. Дорога меня спасала всегда, когда я засиживался долго на месте или попадал в руки докторов, по причине малодушия своего, которые всегда мне вредили, не зная ни на волос моей природы. Благодарю вас много за ваше приглашение ехать во Франкфурт прожить с вами вновь. Просьбы, как ваши, так и добрейшей супруги вашей, меня сильно тронули. Вы меня любите как бы еще сильней, чем прежде, несмотря на то, что я бы должен был надоесть вам сильно. Вы меня видели во всем моем малодушии, во всех невыгоднейших сторонах моего характера, со
