стороны, и от меня приняты были благодарно такие замечания, которые от другого не были бы приняты и за которые бы даже на других рассердились. И эти люди сделались вдруг мне близкими людьми. Нет, напрасно ты думаешь, что ты знаешь людей, а я их не знаю. Ты знаешь их под светской их маской. Я очень понимаю, что на твоем месте и при твоих отношеньях с ними нельзя и узнать их иначе. Даже тот человек, который изворотливей тебя и более навыкся с людьми и более твоего одарен способностями слышать разнообразные силы и способности человека, как открытые, так и сокровенные,[493] даже и тот по тех пор не узнает вполне человека, покуда не загорится весь любовью к человеку[494] и покуда человек не сделается его наукою и единственным занятием, а душа человеческая единственным его помышлением. Если хотя часть такой любви поселится в душе, тогда всё простишь человеку, не оскорбишься никаким его приемом, напротив, с любопытством ожидаешь от него всего, чтобы видеть, в каком состоянии душа его и как ему помочь лотом освободиться от того, что мешает[495] оказаться его достоинствам в истинном их свете. Даже я, получивший теперь, может быть, одну только песчинку этой любви, уже не могу теперь поссориться ни с одним человеком, как бы он несправедливо ни поступил со мною. Несправедливый поступок мне только дает новую власть над ним: я терпелив, я дождусь своего времени и потом выставлю перед ним так несправедливость его поступка, что он увидит сам эту несправедливость (половина несправедливостей делается от неведения). Ему сделается совестно и, желая загладить[496] вину свою передо мною, он уже сделает тогда всё, что ни прикажу ему, как послушный раб для господина. Друг мой, не пропусти этих слов. Прочитай письмо мое два или три раза, в разные расположенья духа[497] твоего. Почему знать? Может быть, в них заключена правда, именно в это время нужная душе твоей. Не мы управляем своими действиями; незримо правит ими бог; мы только орудия его воли, и нами же он говорит нам, а потому не нужно пропускать ничьих слов без того, чтобы не рассмотреть, что из них нужно взять в примененье к самому себе. Но я заговорился; обращаюсь к письму твоему. Ты говоришь, чтоб я издательские сношения ограничил тобой и Шевыревым и не вмешивал сюда никого, но я никого и не вмешивал: по поводу «Развязки Ревизора» Шевырев написал без моего ведома письма к Вьельгорскому и Веневитинову: он позволил себе распорядиться так по случаю болезни Щепкина, которому поручено было лично хлопотать об этом. Слово[498] лично я особенно подтвердил Шевыреву потому, что я боюсь переписки и хлопот письменных, как огня: от них только бестолковщина и недоразумения. Анне Миха<й>лов<не> Вьельгорской назначена была часть вовсе не издательская; ей поручалась просто раздача сумм бедным в случае, если бы был издан «Ревизор» и выпродан.[499] Этого дела никто бы умнее ее не мог произвесть. Я тебе особенно советую с ней познакомиться. У ней есть то, чего я не знаю ни у одной из женщин: не ум, а разум; но ее не скоро узнаешь; она вся внутри. Россети я тебе советовал иметь в виду только в таком случае, когда не позволят твои собственные дела заняться изданием «Ревизора», которых я предполагал у тебя довольно; теперь же, как вижу из письма твоего, их даже более, чем я предполагал. Россети я поручал еще заняться пересылкою и покупкою мне нововыходящих журналов и книг тоже в таком случае, если бы тебе невозможно и затруднительно было этим заняться. Я, признаюсь, думал, что ты не поверишь, чтобы мне так нужны были новые книги и особенно всякая журнальная дрянь, которая действительно для многих, и особенно для людей умных, есть дрянь, но которая для меня теперь слишком нужна, равно как и всякое вообще литературное движение и голос, в каком углу ни раздающийся, истинный или притворный. Я думал, что ты всё это примешь за один каприз и не уважишь такой моей просьбы, и вот почему я просил Россети, хорошенько узнавши от тебя, возможно ли или невозможно тебе затруднять<ся> самому такими мелочами, взять часть этого дела на себя. Много уже моих просьб, слишком для меня значительных, и вопросов, слишком для меня важных, оставлено без ответа и удовлетворения именно потому, что они показались маловажными в глазах тех людей, к которым были обращены. Итак, мне извинительно питать в этом отношении некоторое недоверие вообще ко всем; мне извинительно думать уже вперед, что всякое мое слово будет принято за каприз избалованного дитяти: так не похожи теперь надобности и потребности мои на потребности и надобности других людей! Я очень знаю, что если бы я изъяснил свою надобность не отрывистым требованием, но изложением подробным всех причин, было бы ясно, как день,[500] почему я прошу чего-нибудь. Но для всего этого требуется исписывать кругом листы, а для этого у меня нет времени. А потому я прошу тебя относительно всякого рода просьб и требований моих поступать[501] таким образом: все те, которые покажутся в твоих глазах важными, исполнять самому, прочие же передавать другим, по усмотрению, кого найдешь из них старательней, добрей и готовей на услугу, сопровождая такими словами: «Не смотрите на то, что предмет просьбы[502] сам по себе маловажен; исполненьем такой просьбы вы сделаете большую услугу этому человеку, которой он не позабудет вовек, и, если только вы терпеливы и можете ожидать конца всякому делу, увидите, что я не лгу и что он сумеет потом отслужить вам». Насчет отправки мне литературных новостей,[503] поручи и другим узнавать обо всех едущих за границу, чтобы не пропускать никаких случаев переслать мне. Я бы советовал тебе особенно посоветоваться с кн<язем> Вяземским и Россети, каким бы образом устроить так, чтобы курьеры могли брать мне все новые журналы. Князь Вяземский очень хорош с графиней Нессельрод, а Россети может подвигнуть В. Перовского похлопотать, который, по своему доброму расположению ко мне и вообще по своей доброй душе, сделает от себя, что сможет. Князю Вяземскому ты можешь дать, если он того пожелает, просмотреть мои письма, не пропущенные цензурою. Он — человек умный, и его замечания мне будут особенно важны. Кроме того, что его ум способен соображать многое л видеть степень полезности у нас многих вещей, он, я думаю, еще более[504] пополнел и стал многосторонней и осмотрительней со времени разных внутренних событий и тяжелых душевных потрясений, проясняющих взгляд человека, которые случились[505] с кн<язем> Вяземским в последнее время. Вообще я бы советовал тебе сойтись с ним теперь поближе; мне кажется, вы теперь более друг друга оцените и поймете, а мое дело, или, лучше, дело моей книги, будет хорошим для того предлогом. Может быть, и он как-нибудь придумает с своей стороны способствовать к тому, чтобы были прочитаны и пропущены цензурой высшею остальные письма. Но да благословит тебя бог как в сем деле, так <и> во всех других, и да вразумит, как разумней и лучше действовать во всем. На это письмо не позабудь отвечать и не позабудь также выставлять всякий раз, на какое именно письмо отвечаешь, то есть от которого месяца и числа писанное. Затем обнимаю тебя. Прощай.
Твой Г.
Поздравляю тебя с наступающим новым годом и от всей души желаю, чтобы он весь исполнен был небесной благодати для твоей души.
На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Г. ректору С. П. Бургского императорского университета его превосходительству Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге, на Васильевск<ом> острове, в университете.
Иванову А. А., 31 декабря ст. ст. 1846*
95. А. А. ИВАНОВУ.
Неаполь. Канун Нового рус<ского> года <31 декабря 1846>.
Поздравляю вас, Александр Андреевич, с новым годом и желаю от всей души, чтобы он исполнен был для вас весь благодати небесной. За мои два письма, несколько жесткие, не сердитесь*. Что ж делать, если я должен именно такие, а не другие письма писать к вам? Посылаю вам молитву*, молитву, которою ныне молюсь я всякий день. Она придется и к вашему положению, и если вы с верою и от всех чувств будете произносить ее, она вам поможет. Читайте ее поутру всякий день. А если заметите за собой, что находитесь в тревожном и особенно неспокойном состоянии духа, тогда читайте ее всякий час и никак не позабывайте этого делать. Затем бог да хранит вас! Прощайте.
Г.
Плетневу П. А., 15 января н. с. 1847*
96. П. А. ПЛЕТНЕВУ.
1847. Неаполь. 15 генв<аря> н. с.
Письмо это вручит тебе Апраксин (Викт<ор> Владим<ирович>)*, весьма дельный[506] молодой человек, вовсе не похожий на юношей-щелкоперов. Он глядит на вещи с дельной стороны и, будучи владелец огромного имения, намерен заняться благосостоянием его сурьезно. Его мать — прекраснейшая душой и добрейшая женщина, а брат ее, граф Ал<ександр> Петр<ович> Толстой, мой большой друг и человек очень нужный для России во многих самых существенных отношениях. Назад тому неделю я написал к тебе письмо* в ответ на твое (от 21 ноя<бря>/3 дек<абря>, содержащее извещение о проволочке печатанья), которое, вероятно, ты уже получил. С почтой было как-то неловко обо всем этом трактовать, и потому я написал не всё, о чем следовало.[507] Теперь, пользуясь счастливой оказией, я еще раз прочел твое письмо, еще раз взвесил всё, еще раз представил себе мысленно всё содержание книги и никак не вижу причины, почему лучше не печатать тех писем, которые, мне кажется, заставят оглянуться на себя построже некоторых должностных людей, особенно тех, которые имеют прекрасную душу и добрые намеренья и грешат по неведению. Если во всей России два-три только человека взглянут ясней на многие вещи после моей книги, то и это уже весьма хорошо. Еще я не вижу причины также, почему нельзя и думать о представлении книги[508] на просмотрение государя (как ты выразился), присовокупляя, что я позабыл, сколько у него дел поважнее наших. Дела его всё же ни о чем другом, как о его подданных; я также его подданный; я также имею право подать просьбу ему самому, как и всякий другой, в тех случаях,[509] где не берут на себя ответственности и полномочья постановленные над нами судьи. Ты позабыл также, что книгу эту я печатаю вовсе не для собственного удовольствия и также не для удовольствия других; печатаю я ее в уверенности, что этим исполняю свой долг и служу свою службу. Стало быть, какова бы книга[510] ни была, но она стоит внимания государя, тем более, что
