любимого не в силах смутить меня или уменьшить моей любви к нему, что слов неблагоприятных, жестких я теперь жажду, потому что — истинно вам говорю — они какой-то чудный бальзам для души моей, сверх того, что заставляют меня строже взглянуть на себя самого и умней взглянуть на другого. А всё это вместе учит меня той мудрости, которой мне необходимо надобно приобрести побольше затем, чтобы уметь, наконец, заговорить потом просто и доступно для всех о тех вещах, которые покуда недоступны. Поверьте мне, что мои последующие сочинения произведут столько же согласия во мнениях, сколько нынешняя моя книга произвела разноголосицы, но для этого нужно поумнеть. Понимаете ли вы это? А для этого мне нужно было непременно выпустить эту книгу и выслушать толки о ней всех, особенно толки неблагоприятные, жесткие, как справедливые, так и несправедливые, оскорбительные для самых нежных сердечных струн, словом, все те толки, от которых отворачивает уши человек неопытный, несведущий в науке жизни и в науке души человеческой. Итак, не скрывайте от меня ничьих мнений[759] о моей книге и ради меня дайте себе труд узнавать их, поручайте также другим узнавать их повсюду. Мне[760] всякий человек интересен, а потому и мненье его для меня имеет цену. От вашей приятельницы до слуги и горничной девушки вашей всяк может сказать мне что-нибудь нужное. Поработайте же теперь для меня, если у вас нет другой работы, и это будет с вашей стороны истинно-христианский подвиг. Не пропускайте также хотя в нескольких беглых чертах изображать мне портрет[761] того лица, которому принадлежат слова, если лицо его мне неизвестно. Меня огорчило ваше известие о том, что вы болеете и телом, и душою. Но уверенность в пользе всего нам посылаемого, уверенность, дознанная собственным опытом, заставила меня возблагоговеть перед божьею волею, которая насылает вам это испытание затем, чтобы новыми сокровищами украсить вашу душу и заставить[762] потом благодарить вечно за время испытания. Я думаю, что здесь также примешалась и болезнь просто физическая. Эти необъяснимые недуги нервические, которые как бы именно посылаются ныне затем, чтобы умягчить природу человека и сделать душе его доступные вещи, с трудом понимаемые и самыми высшими умами. Мои нервы теперь тоже всколебались и расстроились. Ночи мои без сна. Здоровье мое так расшаталось, что я должен прежде поездки моей в Иерусалим укрепить мое тело железными водами и морскими купаньями. Придется опять навестить Остенде, который для меня так дорог по воспоминаньям. О, если бы привел мне бог вновь ощутить такую радость, как назад тому три года, когда после долгих моих ожиданий привезла вас вдруг железная дорога и я увидел всех, всех милых сердцу моему. Поездка из Петербурга в Остенде так легка: всё морем, не нужно даже экипажа. Но бог да устрояет всё, как угодно его воле. Да хранит он вас! Прощайте. Перецелуйте всех ваших и пишите ко мне.
Весь ваш Г.
Напишите мне, как вам показался Апраксин*. Он на мои глаза показался совсем не похожим на других молодых людей, исполнен намерений благих и намерен заняться не шутя благосостоянием истинным своего огромного имения и людей, ему подвластных.
Передайте при сем следуемое письмо к<нязю> Одоевскому*, а княгиню О<доевскую>* поблагодарите много за ее доброту.
На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Михайловне Вьельгорской. В Санк<т>-Петербурге. У Михайловск<ого> дворца, на Михайловской площади. В доме графа Вьельгорского.
Одоевскому В. Ф., 16 марта н. ст. 1847*
136. В. Ф. ОДОЕВСКОМУ.
16 март <н. ст. 1847>. Неаполь.
Прежде я бы на тебя рассердился, несмотря на то, что любил всегда добрую твою душу и знал, что никому в жизнь свою ты не нанес еще никакой неприятности. Но я бы на тебя рассердился за твое молчание в такую минуту, когда тягостней всего было получить мне «от друзей моих молчание. Я думал, что по поводу выхода книги моей друзья мои поставят себе в непременную обязанность передать мне свои ощущения, указать мне мои заблуждения, ошибки или промахи, довести до моего сведенья замечанья умных людей, — словом, дать мне случай оглянуться на самого себя и построже рассмотреть себя. И хоть бы какое-нибудь слово от кого-нибудь из Петербурга![763] Я могу только догадываться, что есть обо мне слишком много невыгодных толков, к которым подал я сам повод темнотой, неясностью слов и выражений (которыми страдал долго и следы которых остались слишком ощутительны в моей книге), неполным[764] развитием тех истин,[765] которые следовало подать в виде, доступном для читателя; но какие именно эти толки — я не знаю. Тогда как мне следует знать, потому что, может бы<ть>, я впал в такие ошибки, в каких и не думаю подозревать себя. Ради самого Христа, передай мне хотя важнейшие из них. Ты видишь много умных людей. У тебя ж они притом и собираются всякую неделю. Что тебе стоит передать мне мнения их всех и прибавить в заключенье свое? Не бойся, я не вынесу из избы сору[766] и ни на кого не рассержусь, хотя бы он выразился обо мне, как об наипрезреннейшем человеке. Грех будет тебе, если ты не исполнишь этого, потому что это дело души моей, и душа моя требует во спасенье свое осуждений. Передай мой душевный поклон княгине. Скажи ей, что мне слишком совестно, что я дерзнул было наложить на нее одно хлопотливое дело*. Я после увидел сам, что это было неумно, а она, добрая душа, несмотря на всё, изъявила готовность великодушную исполнить мою просьбу. Бог ее да наградит за то, и тебя, если ты также великодушно исполнишь мою нынешнюю просьбу.
Спроси у Вяземского, получил ли он письмо через Россети* Арк<адия> Осиповича. Я до сих пор еще не получил никакой книги из Петербурга, ни моей, ни чужих.
На обороте: Князю Владимиру Федоровичу Одоевскому.
Соллогуб С. М., 16 марта н. ст. 1847*
137. С. М. СОЛЛОГУБ.
16 марта <н. ст. 1847. Неаполь>.
Наконец от вас письмо. Как я ему обрадовался! Давно вы меня не дарили вашими строчками. В строчках ваших светится по-прежнему жемчужина — душа ваша, то же самое младенческое радушие и та же братская любовь ко мне. Бог да наградит вас за всё это. Скажу вам, что мне скучно было без писем от людей, любящих меня, особенно теперь, когда мне так дорого всякое слово из России и когда мне желалось бы всё знать, что ни говорят обо мне. Душе моей было тоже нужно несколько освежительное слово, потому что я было изнемог. Передайте при сем следуемое письмецо Владимиру Александровичу* и попросите его также и от себя исполнить мою просьбу. Обнимите всех ваших и перецелуйте их, а у графини, вашей маминьки, и у г<рафа> Михайла Юрьевича попросите мне прощенья за все мои докуки, которыми я наскучал им, за мою неотесанность и всякие грубые поступки, которых за мною водится в достаточном количестве, хотя по доброте своей вы смотрите на многое сквозь пальцы. И не забывайте пуще всего вашими добрыми и подчас мне очень нужными письмами.
Весь ваш Г.
В одно время с письмом к вам я отправляю также письмо к Анне Михайловне*. Скажите Плетневу или лучше Ар<кадию> О<сиповичу> Россети, что я до сих пор не получил из Петербурга никаких книг и не знаю, отправлены ли они и куда.
Соллогубу В. А., 16 марта н. ст. 1847*
138. В. А. СОЛЛОГУБУ.
<16 марта н. ст. 1847. Неаполь.>
Хотя вы человек (как все мы, грешные русские люди мужеска пола) несколько ленивый на подъем, но авось доброе расположение ваше ко мне пересилит лень и заставит вас не только отвечать на письмо мое, но даже выполнить мою просьбу. Просьба эта очень убедительна. Вы живете в свете, видаете людей[767] всех кругов и сортов, какие ни водятся в Петербурге, будьте так милостивы и аккуратны, передайте мне их толки о моей книге. Выберите из каждого круга такого человека, который побойчее и может назваться его представителем, расспросите его и передайте мне его суд и определение. Теперь таких представителей и кругов много, потому что мнения, как я слышал, страшно разделились, и пребывает разноголосица, какой доселе не бывало. Особенно не скрывайте от меня мнений неблагоприятных, как бы они жестки ни были. Они мне теперь так же нужны, как носу табак, после которого хоть и чихнется, но во здравие и голове свежей. Итак, жду от вас доказательств вашего доброго расположения ко мне, за которое останусь вам вечно благодарен.
Ваш Г.
На обороте: Графу Владимиру Александровичу Соллогубу.
Данилевским А. С. и У. Г., 18 марта н. ст. 1847*
139. А. С. и У. Г. ДАНИЛЕВСКИМ.
Неаполь. Марта 18 <н. ст.>, 1847
Я получил ваши строчки, милые друзья мои. Пишу к вам обоим, потому что вы составляете одно. Хотя письма ваши коротеньки, но я глотал с жадностью подробности житья вашего и перечитал их не один раз. Хотел бы вам заплатить тем же, то есть повестью о себе, но повесть эта так чудна, так необыкновенна, что нужно слишком собраться с духом и привести себя в очень покойное расположение, в то расположение, в каком находится старый инвалид, уже поместившийся дома, на родине, среди детей и внучат, когда ему легко рассказывать о прошедших битвах. После, когда приведет меня бог побывать в Киеве (который еще заманчивей от вашего в нем пребывания), я, может быть, сумею вам рассказать просто и ясно многое, но теперь во внутреннем доме моем происходит еще столько мытья, уборки и всякой возни, что хозяину просто невозможно быть толкову в речах даже и с наиближайшим другом. Покуда скажу тебе вот что, мой добрый Александр. Ты никак не смущайся обо мне по поводу моей книги и не думай, что я избрал другую дорогу писаний. Дело у меня то же, какое и было всегда и о котором замышлял еще в юности, хотя не говорил о том, чувствуя бессилие свое выражаться ясно и понятно (всегдашняя причина моей скрытности). Нынешняя книга моя есть только свидетельстве того, какую возню нужно было мне поднимать для того, чтобы «Мертвые души» мои вышли тем, чем им следует быть. Трудное было время, испытанья были такие страшные и тяжелые, битвы такие сокрушительные, что чуть не изнемогла до конца душа моя. Но, слава богу, всё пронеслось, всё обратилось в добро. Душа человека стала понятней, люди доступней, жизнь определительней, и чувствую, что это отразится в моих сочинениях. В них отразится та верность и простота, которой у меня не было, несмотря на живость характеров и
