лучше, графине Соф<ье> Сергеевне, и она мне это передаст.
Желающий успехов вам Г.
На обороте: Александру Андреевичу Иванову.
Чижову Ф. В., 25 марта н. ст. 1847*
142. Ф. В. ЧИЖОВУ.
Неаполь. 25 марта <н. ст. 1847>.
Мне было очень прискорбно узнать из письма вашего (от 20 марта)* о вашем решении так рано оставить Италию. А я думал было с вами увидаться в Риме, в первых числах мая. Мне хотелось о многом с вами переговорить лично, и это была единственная причина тому, что я не отвечал на ваше прежнее, очень доброе и милое письмецо*. Объясненья письменные вообще меня сильно затрудняют: я просто боюсь теперь выражать мысли свои на бумаге, хотя вообще люблю читать всё выраженное другими. Столько недоразумений случалось мне производить!.. но оставим об этом речь. Повторяю вам вновь, что мне очень жаль, и я бы возрадовался не шутя внезапному повороту ваших обстоятельств, который заставил бы вас остаться май месяц в Риме. Во всяком случае, вы не позабудьте меня, по крайней мере вашими письмами, и если вы хотите получать и от меня также письма, и притом толковые, а может быть, даже и нужные, то не поскучайте прежде познакомить меня обстоятельно и подробно с вашими мыслями, намерениями и даже движеньями доброй души вашей. Тогда мне будет легко говорить с вами и на письме. Никак не смущайтесь тем, если не получите сначала ответа (кроме разве самого короткого). Это будет значить только то, что я еще не умею вам отвечать, что я еще недостаточно введен во всё то, что касается до ваших намерений, занятий и помышлений, и желал бы писем, еще обстоятельнейших и чистосердечнейших относительно такого предмета. Но как только разоблачится передо мною человек со всеми изгибами его особенностей и наклоненьями его взгляда на вещи, мне тогда так же с ним свободно, как с товарищем, с которым росли и воспитывались вместе. Но прощайте. Бог в помощь вам!
Искренно вас любящий Н. Г.
Вьельгорскому М. Ю., 27 марта н. ст. 1847*
143. М. Ю. ВЬЕЛЬГОРСКОМУ.
Марта 27 <н. ст. 1847>. Неаполь.
Я страдаю душой при одном помышлении о том, сколько нанес вам хлопот и тревог, мой наидобрейший граф Михаил Юрьевич; но, вероятно, вы уже знаете из письма моего к Плетневу*, о котором он, вероятно, уже вам сообщил, что мои искания гораздо умереннее. Желанье мое, чтоб и вы и князь Вяземский прочли раза два непропущенные статьи и выбросили бы из них все жесткие, дикие и оскорбляющие выражения. Я полагал и даже полагаю доныне, что почти все главные мысли могут удержаться и могут быть представлены на рассмотрение высшее, если смягчить некоторые резкости выражений кое-какими умягчающими и приличными оговорками. Я думал и думаю доныне, что нужно, во-первых, выбросить заносчивое я, которое выглянуло во многих местах почти против моей воли и подало случай многим приписать многое во мне самолюбию моему, тогда как это просто моя юношеская незрелость, которая во мне пребывает рядом с моей зрелостью и с моими уже немолодыми летами. Чтобы лучше заметить во мне всё то, что следует умягчить и оговорить, я просил князя Вяземского не позабывать при чтеньи писем моих, что их пишет чиновник маленького чина. Тогда само собой будет очевидно, как сказать ту же мысль незаносчиво. От этого книга моя значительно выиграет и в публике. Не поскучайте, мой добрый и великодушный Михаил Юрьевич, этим чтением. У вас есть много того прекрасного и тонкого чутья, которое может приметить всякую малейшую неприличность. Не поскучайте и выправить; я верю вперед в разумность и необходимость всего того, что вы придумаете выправить вместе с князем Вяземским. И если после этого дела (за которое не придумаю, как возблагодарить вас) вы найдете, что лучше обождать или даже отменить представление этих статей, тогда это решение будет для меня совершенно удовлетворительно. Еще раз считаю долгом повторить вам всё это и еще раз прошу вас простить меня. А добрую графиню прошу не беспокоиться и не тревожить себя мыслью, что она в чем-нибудь не исполнила моей просьбы*. Скажу вам искренно, что мною одолевала некоторая боязнь за неразумие моего поступка, но в то же время какая-то как бы неестественная сила заставила[774] его сделать и обременить графиню смутившим ее письмом*. Скажите ей, что в этом деле никак не следует торопиться, что я слишком уверился в том, что для полного успеха нужно очень повременить и очень всё обдумать. Затем, целуя вас и целуя ее добрые ручки и ручки бесценных дочерей ваших остаюсь весь ваш Г.
Плетневу П. А., 27 марта н. ст. 1847*
144. П. А. ПЛЕТНЕВУ.
Марта 27 <н. ст. 1847>. Неаполь.
Давно не имею от тебя известий, добрый друг мой. (Я писал к тебе еще не так давно, именно 6 марта). Если тебя затруднили дела по моей книге, то, повторяю тебе вновь, торопиться с представленьем рукописных статей не нужно, — тем более, что, во всяком случае, полное издание книги не поспело бы[775] прежде лета. Лучше получше[776] выправить эти статьи, выбросить из них всё резкое и оскорбляющее. Я просил князя Вяземского в письме к нему,[777] которое, вероятно, вручил ему Росетти (оно было от 28 февр<аля>), чтобы он, читая эти статьи, имел неотлучно в своих мыслях то, что писавший их[778] есть не более, как чиновник 8 класса, чтобы чрез то видеть лучше, где нужно облегчить жесткое выражение помещением необходимой оговорки, а где уничтожить вовсе иное заносчивое, ни в каком случае не приличное. Всё можно сказать, что есть правда, и тем более та правда, которую я хочу сказать, но нужно созреть для того, чтобы уметь ее сказать. И настоящей виной того, что вооружает против меня людей, есть не другое что, как незрелость моя. Я получил от Жуковского секунду векселя и в то же время от нашего посланника из Франкфурта, Убриля, известие, что мне будут выданы по нем от здешнего банкира Ротшильда все деньги, вследствие его переговоров с его братом, франкфуртским Ротшильдом. Но как странно и как видно, что мне не судьба получить эти деньги! Ротшильдом здешним овладело вдруг сомнение (хотя он уже приказал было мне выдать деньги). Все справки, сделанные во Франкфурте и в Гамбурге относительно незаплаты по первому векселю, показались ему недостаточны, и он попросил у меня времени вновь списаться с Гамбургом, вследствие чего я и просил его распорядиться так, чтобы этот вексель был из Гамбурга препровожден обратно к Штиглицу, а Штиглиц выдал бы деньги эти тебе. Ты их держи у себя. У Прокоповича денег моих достаточно. Но об этом деле мы поговорим с тобой потом: дело*, которое должно остаться между нами, совсем, не так глупо, как кажется с виду, но я не надлежащим образом объяснил свою мысль. Не могу постигнуть, почему я до сих нор не получил ни одной книги, ни моей, ни чужих, тогда как в прошлом году мне случилось получить несколько книг весьма скоро. Я помню, что получил через Любимова*, на имя Апраксиной, несколько книжек в полтора месяца изворота. Теперь пишет Любимов Апраксиной, что он был у тебя именно с тем, чтобы взять книги для меня, но не получил их.[779] Видно, не судьба мне видеть мою книгу и вообще читать вышедшие теперь у нас книги. Пожалуста, посылай хотя в письмах листки тех мест,[780] где говорится о чем-нибудь по поводу моей книги. Не жалей на это денег: они скоро должны у тебя вновь накопиться от второго издания книги, которое я просил тебя произвести в скорости по первому изданию, если проволочка по поводу включенья невключенных статей окажется долгой, и которое просил тебя возложить на Россети, если тебе окажется невозможность заняться им самому. Но удивляет меня то, что ни от Россети, ни от всех тех людей и друзей, которые обещали мне сообщать всё, что ни услышат из толков о моей книге, не получил почти ни строки. Маршрут мой тебе уже известен из письма моего от 6 марта. Всё, что ни будет высылаться ко мне с первых чисел майя, следует адресовать во Франкфурт, на имя посольства[781] или Жуковского. Кстати: советуй тем, которые страдают нервами, ехать на морское купанье в Остенде, которое решительно лучшее из всех прочих и помогает чудесно, а самая поездка туда необыкновенно легка: из Петербурга можно прямо морем, не бравши с собою экипажа, в одну неделю достигнуть Остенде или вплоть морем, или с пересестом на железную дорогу, что не требует тоже экипажа и хлопот. Из Остенде день езды в Париж, по железной дороге, и день езды в Лондон, с пароходом. А мне бы хотелось очень переговорить, будучи в Остенде, со многими из русских, и особенно с теми, которые поумней и могли бы мне сообщить многое интересное. Прежняя моя дикость исчезла, и мне теперь не трудно разговориться. Обнимаю тебя, добрая душа моя.
Твой весь Г. На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству г. ректору С.-Петербургск<ого> император<ского> университета Петру Александровичу Плетневу. В С. П. Бурге. На Васильев<ском> о<строве>, в университет.
Молчановой С. Н., февраль-март н. ст. 1847 г*
145. С. Н. МОЛЧАНОВОЙ.
<Февраль-март н. ст. 1847 г. Неаполь.>
Вы просите молиться о Прасковье Ивановне, но она так жила на земле, что мы должны теперь просить ее о нас молиться. Во всяком случае я упомяну ее имя при святом гробе. А вас прошу помолиться о том, чтобы бог не возгнушался принять от грешных уст моих мои молитвы. Если встретите кого-нибудь из тех, чья жизнь и молитва угодны богу, попросите их также помолиться обо мне. Я очень помню доброе выражение лица вашего и ласки ваши сестре моей.
Рад буду, если приведет бог нам встретиться в Москве.
Весьма признательный вам
Николай Гоголь.
Шереметевой Н. Н., 20 марта / 1 апреля 1847*
146. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ.
<20 марта/1 апреля 1847. Неаполь.>
Я получил доброе письмо ваше, бесценный друг мой Надежда Николаевна, сегодня, в страстн<ой> четверг, и сегодня же вам отвечаю. Я было уже начинал думать, скучая долгим молчанием вашим, что и вы негодуете[782] на меня за мою книгу, как вдруг получаю два листа вашего письма и какого письма! Бог да наградит вас за него! Оно мне было — как благодатная роса. Я было уже утомился от упреков слишком тяжких и жестких, отовсюду и уже почти со страхом распечатывал письмо ваше. Но в письме вашем та же любовь, те же молитвы обо мне и о бедной душе моей! Весьма мало вы себе
