в Киеве. Горя и капли не убавилось.[1005] Думала, буду хоть в тишине растить[1006] на месть за отц<а> сына… буду… Страшен, страшен привиделся он мне во сне. И,[1007] боже сохрани, и вам увидеть его. Сердце мое до сих пор бьется. Дух занимается в груди. Я зарублю, Катерина,[1008] твое дите, кричал он, если не выйдешь за меня замуж…[1009] Я заруб… » речь остановилась на устах у ней и, зарыдав, кинулась она к люльке, и испуганное дитя протянуло ручонки и закричало.
Кипел и сверкал сын эсаула и от гнева, слыша речи, [не находил слов].
Расходился и сам[1010] эсаул Горобец.[1011] «Пусть по<про>бует[1012] окаянный антихрист придти сюда: отведает, бывает ли сила в руках старого козака. Пусть придет он поглядеть, как [будут] растаскивать нечистое тело его вороны, прежде нежели чорт придет за его душою. Бог[1013] видит», говорил он, подымая прозорливые очи,[1014] «не летел ли я подать[1015] руку брату Данилу. Его воля![1016] Застал его на холодной постели, на которой уже много-много улеглось козацкого <народа>. Зато не пышна разве была тризна по нем,[1017] выпустил ли хоть одного ляха живого? Успокойся, мое дитя.[1018] Никто не посмеет тебя обидеть, разве и меня не будет, ни моего сына».
Кончив слова свои, старый эсаул пришел к люльке.[1019] Дитя засмеялось и протягивало к нему ручонки, увидевши висевшую на ремне у него в серебряной оправе красную люльку и привеш<енный> к ней гаман с блестящим огнивом. «По отцу пойдет», сказал старый эсаул, снимая с себя люльку и отдавая ему. «Еще от люльки не отстал, а уже думает курить люльку». Тихо вздохнула Катерина и стала качать колыбель, и все сговорились[1020] провесть ночь вместе и,[1021] мало погодя, уснули все, а с ними Катерина.
На дворе и в хате всё было тихо, не спали только козаки, стоявшие на стороже. Вдруг закричала диким голосом, проснувшись, Катерина, и за нею разом проснулись <все>. «Он убил, он зарезал», без памяти кричала Катерина и кинулась к колыбели. Все обетупили колыбель <и> окаменели от ужаса, увидев, что в ней лежало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, так страшно сделалось всем. Уже опамятовались иные, но все стояли бесслов<ес>но, помышляя о таком неслыханном злодействе.[1022] Бог <не> глядит на грешную землю, если нет уже казни такому неслыханному злодейству.
XII.
Далеко от Украинского края, проехавши[1023] и Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за горою, будто каменными цепями перекидывают они вправо и влево землю и обковывают ее каменной толщей, чтобы не прососало шумное и буйное море. Идут каменные цепи и в Валахию и в Седмиградскую область и громадою[1024] стали меж галичским и венгерским народом. Нет таких гор в нашей стороне. Глаз не смеет оглянуть их, и на вершину иных не заходила и нога человечья. Чуден и вид их: н<е> задорное ли море выбежало в бурю из широких <берегов>, вскинуло вихрем на воздух безобразные волны и они, окаменев, остались[1025] недвижными на воздухе. Не оборвались ли тяжелые тучи, гремя по небу, и загромоздили[1026] [землю], ибо и на них такой же серый цвет, и белая верхушка блестит и искрится при солнце. Еще до Карпатских гор услышишь русскую или ляшскую молвь, а за горами еще кой-где отзовется как будто то неродное слово, а там уже и вера не та, и говор не тот. Живет народ не малолюдный, народ [венгерский]. Ездит на коне, рубится[1027] и пьет не хуже козака, а за конную сбрую и ясные кафтаны не[1028] скупится вынимать из кармана червонцы. Раздольны и велики есть между горами озера; как скло, недвижны они и, как зеркало, отда<ю>т в себе голые вершины гор и зеленые подошвы их. Но кто[1029] середи ночи, блещут или не блещут звезды, едет[1030] на огромном вороном коне? Какой страшный богатырь с нечеловечьим ростом скачет под горами, над озерами, ездит исполинским конем в <1 нрзб.> в недвижн<ом> озере,[1031] и бесконечная тень скоро мелькает по горам. Блещут чеканеные латы, при нем топор; гремит при седле сабля; шелом [надвинут, черные] <усы> чернеют, и очи закрыты, ресницы опущены — он спит. И, сонный, держит повода; и за ним сидит на коне[1032] младенец-паж и также спит и, сонный, держится за богатыря. [Не день и не два уже он едет.] Кто он? Куда, зачем он едет? Кто его знает. Не день, не два уже он переезжает горы. Блеснет день, взойдет солнце, — его не видно. Изредка только замечали горцы, что по горам мелькает часто легкая тень, а небо ясно, и туча не пройдет по нем. Чуть же ночь наведет темноту на мир, снова он виден и отдается в озерах, и за ним, дрожа, скачет тень его. Уже прое<хал> он много гор и взъехал на Корован. Горы этой нет выше меж Карпатскими горами: как царь стоит он посереди друг<их>. Тут остановился и конь и всадник, и еще глубже погрузился в сон, и тучи, спустясь, закрыли его.[1033]
Иван Федорович Шпонька и его тетушка (Черновой автограф)*
С этой историей случилась история: нам рассказывал её приезжавший из Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать, что память у меня,[1034] чорт знает, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори — всё одно. [Всё равно], что в решето воду лей. Знавши за собою такой грех, нарочно просил его написать в тетрадку. Ну, дай бог ему здоровья, человек он всегда был добрый для меня, взял и списал. Положил её[1035] я в маленький столик, вы, думаю, его хорошо знаете: он[1036] стоит в углу, как войдешь только в двери. Да я и забыл, что вы у меня никогда не были. Старуха моя, с которой уже живу лет тридцать вместе, грамоте, нечего греха таить, сроду не училась. Вот замечаю я, что она пирожки печет всё на какой-то бумаге. Пирожки она, милостивые государи, удивительно хорошо печет: я лучших пирожков нигде не едал. Посмотрел как<-то> на сподку пирожка, смотрю: писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику — тетрадки только половина! Остальные листки растаска<ла> на пироги. Что прикажешь делать? По старости лет не подраться же! Прошлый год случилось проезжать через Гадяч, нарочно еще, не доезжая города, завязал узелок, чтобы не забыть попросить об этом Степана Ивановича. Это мало: взял обещание с самого себя, как только чихну в городе, то чтобы при этом вспомнить. Всё напрасно. Проехал через город и чихнул, и высморкался в платок, а всё позабыл; да уже вспомнил, как верст за шесть отъехал от заставы. Нечего делать, пришлось печатать без конца. Впрочем, если кто желает непременно <знать>, что было дальше в этой повести, то ему стоит только нарочно приехать в Гадяч и попросить[1037] Степана Ивановича, он с большим удовольствием расскажет ее, хоть, пожалуй, снова от начала до конца. Живет недалеко возле каменной церкви. Тут есть[1038] сейчас маленький переулок. Как только поворотишь в переулок, то будут вторые или третьи ворота.[1039] Да вот [еще] лучше, когда увидите на дворе большой шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая баба в зеленой юбке (он ведет жизнь холостую), то это его двор. Впрочем, вы можете его встретить[1040] на базаре, где он бывает каждое утро до 8 часов и выбирает рыбу и зелень для своего стола и разговаривает с отцом Антипом или с жидом-откупщиком. Вы его тотчас узнаете, потому что ни у кого нет,[1041] кроме него, панталон из цветной выбойки и демикатонового[1042] желтого сюртука. Когда ходит он, то всегда размахивает руками. Еще покойный гадячский заседатель, Денис Петрович, всегда, бывало, увидевши его издали, говорит:[1043] «Глядите, глядите, вон ветряная мельница идет».[1044]
Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке живет в хуторе своем.[1045] Когда был он еще Ванюшею, то обучался в гадячском поветовом училище и, надобно сказать, был преблагонравный и престарательный мальчик. Учитель российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие, говорил, что если бы все у него были так старательны,[1046] как Шпонька, то он не носил бы с собою в класс кленовой[1047] линейки, которою, как сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев и шалунов. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом облинеенная, нигде ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив[1048] глаза на учителя, и никогда не привешивал сидевшему впереди[1049] его товарищу на спину бумажек, не резал скамьи и не играл до прихода учителя в тесной бабы. Когда кому нужда была в ножике очинить перо, всякий обращался к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик, и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, выним<ал> его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького сюртука, и просил только не скоблить остреем пера, уверяя, что для это<го> есть тупая сторона. Такое благонравие скоро привлекло на него внимание даже учителя латинского языка, которого один кашель в сенях, еще прежде нежели высовывалась в двери его фризовая шинель и лицо, изузоренное оспою, наводил страх[1050] на весь класс. Этот страшный грязный учитель, у которого11 на кафедре всегда лежало два пучка розог и половина класса стояла на коленях, сделал Ивана Федоровича авдитором, несмотря на то, что в классе было много с гораздо лучшими способностями. Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние на его жизнь. Один из вверенных ему учеников,[1051] чтобы склонить[1052] своего авдитора написать ему в списке scit, тогда как[1053] он своего урока ни в зуб не знал, принес в класс завернутый в бумагу огромный мас<л>яный блин. Иван Федорович, хотя и держался всегда правды, но на эту пору был голоден и никак не <мог> противиться обольщениям взял блин, поставил перед собою книгу и начал его есть и так был занят этим [делом], что даже не заметил, как в классе вдруг сделалась мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся он, когда страшная рука, протянувшись из фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на середину класса. «Подай сюда блин! Подай, говорят тебе, негодяй!» сказал грозный учитель, схватил пальцами масляный[1054] блин и выбросил его за окно,[1055] строго запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После этого тут же высек он пребольно[1056] Ивана Федоровича по рукам. И дело. Руки виноваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как бы то ни было, только с этих пор робость, которая и без того была неразлучна с ним, увеличилась еще больше. Может, это самое происшествие было причиной и
