тому, что он не имел никогда желания[1057] вступить в штатскую службу, видя на опыте, что лихоимцам не всегда удается хоронить концы. Было уже ему без малого четырнадцать лет, когда перешел он во второй класс, где вместо сокращен<ного> катехизиса и четырех правил арифметики, принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и за дроби. Но увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши известие,[1058] что батюшка приказал долго жить,[1059] пробыл еще два <года> и, с согласия матушки, вступил в П*** пехотный полк. П*** пехотный полк был совсем не такого сорта,[1060] к какому принадлежат многие пехотные полки и, несмотря на то, что он большею частью стоял по деревням, однако ж был на такой ноге, что не уступал иным и кавалерийским. Большая часть офицеров пила выморозки, несколько человек даже умели танцовать мазурку, и полковник П*** полка[1061] не упускал случая замечать об этом, разговаривая с кем-нибудь в обществе: «У меня-с», говорил он обыкновенно, трепля себя ладонью по брюху после каждого слова: «многие-с[1062] пляшут мазурку, весьма многие-с, очень многие-с». Чтоб еще более показать читателям образованность[1063] П*** пехотного полка, мы прибавим, что из офицеров два были страшные игроки в банк и проигрывали[1064] мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье, что не везде[1065] и между кавалеристами можно[1066] сыскать. Обхождение с такими товарищами, однако ж, ничуть не уменьшило робости Ивана Федоровича. И так как он не пил выморозков, предпочитая им рюмки водки перед обедом <и> ужином, не танцовал мазурки и не играл в банк, то, натурально,[1067] должен был всегда оставаться одним. Оставаясь уже всегда на своей квартире, между тем как другие разъезжали на обывательских по мелким помещикам, он занимался занятиями,[1068] которые были сродни одной кроткой и доброй душе: то чистил пуговицы, то читал библию или гадательную книгу, то ставил мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постели. Зато не было никого исправнее Ивана Федоровича в полку, и взводом своим он так командовал, что ротный командир ставил всегда его в образец. Зато в скором времени — спустя одиннадцать лет по вступлении его в службу — произведен он был из прапорщиков в подпорутчики. В продолжение этого времени он получил известие,[1069] что матушка скончалась, а тетушка, родная сестра матушки,[1070] которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и посы<лала> даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкою она была в ссоре и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его письмом. Иван Федорович, [будучи][1071] совершенно уверен в благоразумии тетушки, начал еще ревностнее отправлять свою службу. Иной[1072] на его месте, получивши такой чин, возгордился бы. Но гордость совершенно была неизвестна Ивану Федоровичу. И сделавшись подпорутчиком, он был тот же самый Иван Федорович, каким[1073] был некогда и в прапорщиках. Чтоб еще более показать свое [рвение,[1074] он хотел было отпроситься у капитан<а> в откомандировку по <одному>] делу. Пробыв два года после этого замечательного для [чести происшествия], он готовился выступить вместе с полком из Могилевской губернии в Россию, как получил письмо такого содержания:
«Любезный племянник, Иван Федорович!
Посылаю тебе белье: полдюжины порток, пять пар карпеток и четыре рубашки тонкого холста; да еще хочу поговорить с тобою о деле. Так как ты уже имеешь чин немаловажный, что, думаю, тебе известно, и пришел в такие лета, что пора и хозяйством позаняться, то в воинской службе тебе незачем уж более служить. Я уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве, да и подлинно многое притом имею тебе открыть лично. Приезжай, Ванюша. В ожидании подлинного удовольствия тебя видеть, остаюсь много любящая тебя тетка Василиса.
Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель, чем на репу.»[1075]
Через неделю после получения этого письма, Иван Федорович написал такой ответ:
«Милостивая государыня, тетушка Василиса Кашпоровна!
Много[1076] благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки[1077] у меня очень[1078] старые, что денщик штопал четыре раза и очень от того стали узкие. Насчет вашего мнения о моей службе я совершенно согласен с вами и третьего дня подал отставку. И как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей комиссии насчет семян пшеницы сибирской арнаутки не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой.[1079] Свиней же здесь кормят большей частью брагой, подмешивая немного выигравшегося пива.
С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка, пребываю вашим послушным племянником Иваном Шпонькою.»
Наконец[1080] Иван Федорович получил отставку с чином порутчика, нанял за 40 рублей жида от Могилева до Гадяча и сел в кибитку в то самое время, когда деревья оделись молодыми, еще редкими листьями, вся земля зеленела свежей[1081] зеленью и по всему полю пахло весной.
В дороге ничего не случилось слишком замечательного для путешественника. Ехали с небольшим две недели. Может быть еще и этого скорее приехал бы Иван Федорович, но набожный жид шабашовал по субботам и накрывшись своею попоной молился весь день.[1082] Впрочем Иван Федорович, как уже имели случай заметить, был такой человек, который не допускал к себе скуки. [В то время как жид был занят своим <делом>, он] развязывал чемодан, рассматривал, хорошо ли вымыто и сложено белье, снимал осторожно пушок с нового мундира, сшитого уже без погончиков, и снова всё это укладывал наилучшим образом. Книг он, вообще сказать, не любил читать и если заглядывал иногда в библию и гадательную книгу, так это потому, что любил встречать там знакомое, читанное уже несколько раз. Так[1083] городской житель отправляется каждый день в клуб не для того, чтобы услыхать там что-нибудь новое, но чтобы встретить тех[1084] приятелей, с которыми он уже с незапамятных времен привык болтать в клубе. Так директор департамента с большим наслаждением читает адрес-календарь по нескольку раз на день не для[1085] каких-нибудь дипломатических затей, но его тешит до крайности печатная [длинная] роспись имен: «А! Иван Гаврилович такой-то!» повторяет он глухо про себя. «А, вот и я. Гм!..» и на следующий раз снова перечитывает его с теми же восклицаниями.
После двухнедельной езды Иван Федорович достигнул[1086] деревушки, находившейся в ста верстах от Гадяча. Это было в пятни<цу>. Было уже довольно поздно, когда он взъехал с кабиткою и с жидом на постоялый двор. Этот постоялый двор ничем не отличался от других,[1087] находившихся по небольшим деревушкам.[1088] В них обыкновенно с большим усердием потчивают[1089] путешественника сеном и овсом, как будто бы он был почтовая лошадь. Но если бы он захотел позавтракать, как обыкновенно завтракают люди, то сохранял бы в ненарушимости свой аппетит до другого случая. Иван Федорович, зная всё это, запасся заблаговременно двумя пребольшими вязками бубликов и колбасою и, спросивши рюмку водки, в которой не бывает недостатка ни в одном <из> постоялых дворов, начал свой ужин, усевшись на лавке перед дубовым столом, неподвижно вкопанным в глиняный пол. В продолжение этого времени послышался стук брички, ворота заскрипели, но бричка долго не въезжала во двор. Громкий голос бранился со старухою, содержавшею трактир: «Хорошо, я взъеду», услышал Иван Федорович: «но если хоть один клоп укусит меня в твоей[1090] в хате, то [ей-богу], прибью, старая вра… колдунья, и за сено ничего не дам». Минуту спустя дверь отворилась и вошел или лучше влез толстый человек в зеленом сюртуке. Лицо его неподвижно покоилось на короткой толстой шее,[1091] казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Словом[1092] он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда головы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу.
«Желаю здравствовать, милостивый государь!» проговорил он, увидевши Ивана Федоровича.
Иван Федорович безмолвно[1093] поклонился.[1094]
«А позвольте узнать, с кем имею честь говорить?» продолжал толстый приезжий.
При таком вопросе Иван Федорович[1095] невольно поднялся с места и стал на вытяжку, что обыкновенно он делывал [перед] полковником:[1096] «Отставной порутчик Иван Федорович Шпонька», отвечал он.
«А смею ли спросить, в какие места[1097] изволите ехать?»
«В собственный хутор Копонивку».
«Копонивку?» продолжал строгий допросчик. «Позвольте, милостивый государь, позвольте», говорил он, подступая к нему… , размахивая руками, как будто бы кто-нибудь его не допускал или он продирался сквозь толпу и, приблизившись, принял Ивана Федоровича[1098] в объятия и облобызал сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. И губы Ивана Федоровича[1099] приняли большие щеки незнакомца за подушку: «Позвольте, милостивый государь, познакомиться,» продолжал толстяк: «я — помещик того же Гадячского уезда и ваш сосед, живу от хутора[1100] вашего Копонивки не более пяти верст в селе Хортыще, а [имя мое и] фамилия моя — Григорий Григорьевич Шлепковский. Непременно, непременно,[1101] милостивый государь, и знать вас не хочу, если не приедете в гости в село Хортыще. Я теперь по надобности спешу. А что это? Куда ты это ставишь?» продолжал он громким голосом, обращаясь к вошедшему своему лакею,[1102] мальчику в козацкой свитке с заплатанными локтями, с недоумевающей миною ставившему на стол узлы и ящики, — и голос Григория Григорье<вича> незаметно делался грознее и грознее. «Разве я это сюда велел ставить, любезный? Разве я это сюда говорил тебе ставить, подлец? Разве я не говорил тебе наперед разогреть[1103] курицу, мошенник? Пошел!» вскрикнул он наконец, притопнув ногою. «Постой![1104] Пакостная рожа! Где погребец с штофиками? Иван Федорович», говорил он, наливая в рюмку настойку: «Прошу покорно лекарственной!»
«Ей-богу, я не могу… Я уже имел случай… » проговорил Иван Федорович с запинкою.
«Я слушать не хочу, милостивый государь», возвысил голос помещик: «и слушать не хочу.[1105] С места не сойду, покамест не выкушаете».
Иван Федорович, увидевши, что ничем нельзя отвязаться от гостеприимного угощения, выпил.
«Это курица, милостивый государь», продолжал толстый Григорий Григорьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. «Надобно вам сказать, что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и от этого часто пересушивает. Ей, хлопче», тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, при<нес>шему перину и подушки: «постели мне посереди хаты. Смотри же,[1106] сена[1107] наклади повыше под п<од>ушку. Да высмокни у бабы из мычки клочок пеньки заткнуть мне уши на ночь. Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновен<ие> затыкать на ночь уши с того проклятого случая,[1108] когда[1109] в одной корчме в России залез мне в левое ухо таракан. Проклятые кацапы, как <я> после узнал, едят даже щи с тараканами. Невозможно описать, что происходило со мною: в ухе так и лоскочет так и [крутится] — ну хоть на стену. Мне
