к[1162] господскому дому. Дом этот был длинный и не под очеретянною, как <у> многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара во дворе тоже под деревянною крышею. Ворота дубовые. Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни оглянется, одетых пощеголеватее его. Из почтения он остановил свой возок возле амбара и подошел пешком ко крыльцу.
«А! Иван Федорович!» закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший по двору[1163] в сюртуке, но без галстуха, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял[1164] его тучную толстоту, потому что пот катился с него градом. «Что ж вы говорили, что приедете сейчас, как увидитесь с тетушкой приедете, да не приехали?»[1165] губы Ивана Федоровича встретили те же самые знакомые[1166] подушки.[1167]
«Большею частью занятия по хозяйству… Я-с приехал к вам на минутку, собственно по делу».
«На минутку? Вот этого-то не будет. Ей, хлопче!» закричал толстый Стороженко.[1168] И тот самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни: «Скажи Касьяну, чтоб ворота сейчас запереть, слышишь: запереть крепче. А коней вот этого пана, что приехал, распречь сию минуту. Прошу[1169] в комнату, здесь такая жара, что[1170] у меня вся рубашка мокра».
Иван Федорович решился не терять напрасно времени и, несмотря на свою робость, поступать решительно.
«Тетушка имела честь… сказала мне, что дарственная запись покойного Степана Кузьмича… »
«Трудно изобразить, какую при этих словах сделало неприятную мину обширное лицо Григория Григорьевича. «Ей-богу, ничего не слышу», отвечал он. «Вы извините меня: надобно вам сказать, что у меня в правом ухе сидел таракан, — невозможно описать, что за[1171] мучение было. Так вот и лоскочет, так и лоскочет. Мне помогла одна старуха самым простым средством».
«Я хотел сказать»… осмелился прервать Иван Федорович, видя, что Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое: «что в завещании покойного Степана Кузьмича упоминает<ся>, так сказать, о дарственной записи… по ней следует-с мне… »
«Я знаю. Это вам тетушка успела наговорить.[1172] Это ложь, ей-богу, ложь, никакой дарственной записи покойный дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи. Но где ж она? Никто не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренне вам добра жел<аю>.[1173] Ей-богу, это ложь».
Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, в самом деле тетушке так только показалось.
«А вот идет сюда матушка с сестрами», сказал Григорий Григорьевич: «значит обед готов. По<й>демте!» При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла водка с <закусками>.
В то <же> самое время вошла старушка с двумя барышнями. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел сначала к ручке старушки, а после к обеим барышням.
«Это, матушка, наш сосед Иван Федорович Шпонька… »[1174]
Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича или, может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Казалось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: «Сколько вы на зиму насаливаете огурцов?»
«Вы водку пили?» спросила старушка.
«Вы, матушка, верно, не выспались!» сказал Григорий Григорьевич. «Кто же спрашивает гостя, пил ли он. Вы потчевайте только, а[1175] пили ли мы или нет, — это наше дело. Иван Федорович, прошу золототысячниковой или трохимовской, какой вы любите! Иван Иванович, а вы», сказал Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего к водке <Ивана Ивановича> в долгополом сюртуке, с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто в бричке. Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, влил всю рюмку разом в рот и, не проглатывая еще, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже прогло<тил>. Закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился он к Ивану Федоровичу.
«Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькой, имею честь говорить?» — «Так точно-с», отвечал Иван Федорович.
«Очень[1176] много изволили перемениться.[1177] Как же… » продолжал Иван Иванович: «я еще помню вас вот каким.»[1178] При том поднял он ладонь на аршин от полу. «Покойный батюшка ваш, дай боже ему царство небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, каких теперь нигде и не найдете. Вот хотя бы и тут», продолжал он, отводя его в сторону: «подадут вам за столом дыни. Что э<то> за дыни, — смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы», продолжал он с таинственным видом: «ей-богу, вот такие!» расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево.
«Пойдемте за стол», сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана Федоровича за руку. Все вошли в столовую. Григорий Григорьевич завесился огромною салфеткою и сел на обык<н>овенн<ом> своем месте, в конце стола. Завесившись огромною салфеткою <он> походил на тех героев, которых рисуют цирульники на своих вывесках. Иван Федорович, краснея, сел на указанное ему место против двух барышень, а Иван Иванович[1179] не приминул сесть возле него, радуясь душевно, что будет кому сообщить свои сведения.
«Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович, — это индейка!» сказала старушка, обратившись к Ивану Федоровичу,[1180] которому в это время поднес блюдо официант в[1181] сером фраке с черною заплатою: «возьмите спинку».
«Матушка, ведь вас никто не просит», произнес Григорий Григорьевич, будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять. Иван Федорович, возьмите крылушко, вон другое с пупком. Да что же вы так мало взяли? Возьмите стегнушко? Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко».
«Иван Федорович, возьмите стегнушко!» проревел, став на колени, официант с блюдом.
«Гм! что это за индейка!» сказал вполголоса Иван Иванович с видом пренебреженья, оборотившись к своему соседу. «Такие ли должны быть индейки?[1182] Сами бы вы увидели у меня индеек![1183] Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в десятке таких, как эта. Верите ли, государь, что даже противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!»
«Иван Иванович! Ты лжешь»,[1184] произнес Григорий Григорьевич, вслушиваясь в его речи.
«Я вам скажу», продолжал всё также своему соседу Иван Иванович, показывая[1185] вид, [что] он не слышит слов Григория Григорьевича: «что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по 50 копеек за штуку. И то еще не хотел брать».
«Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь», произнес для лучшей ясности Григорий Григорьевич по складам и громче прежнего.[1186]
Но Иван Иванович[1187] притворился,[1188] показывая вид, будто это совершенно не к нему относилось, продолжая также, но только гораздо тише: «именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни одного помещика… »
«Иван Иванович, ведь ты глуп и больше ничего», громко сказал Григорий Григорьевич. «Ведь Иван Федорович знает всё это лучше тебя и верно не поверит тебе».
Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся убирать индейку,[1189] несмотря на то, что она не так была жирна, как те, на которые противно смотреть.
Стук ножей, ложек и тарелок замял на время разговор; одно только высмактывание Григорием Григорьевичем мозгу из кости, казалось, заглушало всё.
«Читали ли вы», спросил Иван Иванович[1190] после некоторого молчания [своего соседа], высовывая, голову из своей брички к Ивану <Федоровичу>: «книгу Путешествие Коробейникова ко святым местам? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалею, что не посмотрел которого году».
Иван Федорович, услышавши, что дело идет до книг, прилежно начал набирать себе соусу. «Истинно удивительно, государь мой, как подумать, что простой мещанин прошел все места эти более трех тысяч верст, государь мой, более трех тысяч верст! Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме».
«Так вы говорите, что он», сказал Иван Федорович: «то есть[1191] был и в Иерусалиме?»
«О чем вы говорите, Иван Федорович?» произнес с конца стола Григорий Григорьевич.
«Я, то есть, име<л> случай заметить, что какие есть на свете далекие страны», сказал Иван Федорович,[1192] будучи сердечно доволен собою, что выговорил такую длинную и трудную фразу.
«Не верьте ему, Иван Федорович», сказал Григорий Григорьевич, не вслушиваясь хорошенько: «всё врет».
Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою комнату, а[1193] <гости> пошли вместе с старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением каким[1194] покрылся блюдечками <с> вареньем разных[1195] сортов, арбузами, вишнями, дынями. Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов насчет делания пастилы и сушеных груш, даже барышни стали говорить.[1196] Но белокурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду было около двадцати пяти лет, была молчаливее. Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи[1197] уверен, что его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об огурцах, и о посеве картофеля, и о том, какие в старину были разумные люди, куда против теперешних, и о том, как всё, чем дальше, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей, которые к величайшему удовольствию любят позаняться услаждающим душу разговором[1198] и будут говорить обо всем, об чем только можно говорить. Если разговор касался важных и благочестивых предметов, то Иван Иванович вздыхал после каждого сл<ова>, кивая слегка головою.[1199] Ежели до хозяйственных — то высовывал голов<у> из своей брички и делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушовый квас, как велики те дыни, об которых он говорил и как жирны те гуси, которые бегают у него по двору. Наконец, с великим трудом, уже к вечеру, удалось Ивану Федоровичу распрощаться[1200] и, несмотря на свою сговорчивость <и> на то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял-таки в своем желании ехать и уехал.
* * *
«Ну, что, выманил у старого греходея запись?» с таким вопросом встретила Ивана Федоровича тетушка, которая с[1201] нетерпением дожидалась его уже несколько часов на крыльце и выбежала принять[1202] его еще за двором.
«Нет, тетушка. У Григория Григорьевича нет никакой записи».
«И ты поверил ему? Врет он, проклятый. Когда-нибудь попаду, поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед поговорить с нашим подсудком, нельзя <ли> судом с него стребовать… Но не об этом теперь дело. Ну, что ж обед был хороший?»
«Ну, какие ж были кушанья, расскажи! Старуха-то, я знаю, мастерица присматривать за кухней».
«Сырники были со сметаною. Соус с голубями, очень».
«А индейка с сливами была?» спросила тетушка потому, что была большая искусница приготовлять сама это блюдо.
