Григория Григорьевича! Особенно белокурая».
«А!» сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана Федоровича, который, покраснев, потупил глаза в землю. Новая мысль быстро промелькнула в ее голове. «Ну, что ж?» Живо: «Какие у ней брови?» (не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую красоту женщины в бровях).
«Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы рассказывали, в молодости были у вас. И веснушки небольшие по лицу». — «А», сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича, который, однако ж,[1204] и не думал этим сказать комплимента.
«Каков<о> же на ней было платье? Хотя впрямь теперь уже трудно найти такие плотные материи, какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну что ж? Ты говорил о чем-нибудь с нею?»
«То есть как-с? Я-с, тетушка? Вы, может быть, уже думаете-с… »
«А что ж? Что[1205] тут диковинного? Так[1206] богу угодно! может быть[1207]… Может быть тебе с нею на роду написано жить парочкою?»
«Я не знаю, тетушка, как это вы можете говорить? Это доказывает, что вы совершенно не знаете меня… »
«Ну вот уже и обиделся», сказала тетушка. «Ще молода дытына», подумала она про себя: «ничего не знает. Нужно их свести вместе, пусть познакомятся».[1208] Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана Федоровича. Но с этого времени она только и думала о том, как бы увидеть своего племянника[1209] женатым и понянчить маленьких внучков. В голове громоздились одни только приготовления к свадьбе, и заметно было, что она во всех делах суетилась гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела[1210] более хуже, нежели лучше шли. Часто[1211] делая какое-нибудь пирожное, которое, не мешает заметить, она никогда почти не доверяла кухарке, она, позабывши и воображая, что возле нее стоит маленький внучек, просивший пирога, рассеянно протягивала к нему руку с пирогом, и дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и своим громким чваканьем выводила[1212] ее из задумчивости, за что и была всегда наказываема кочергою… Даже оставила она любимые свои занятия[1213] и не ездила на охоту, особливо когда вместо куропатки застрелила сороку, чего прежде никогда с нею не бывало.
Наконец, спустя дня четыре после этого все увидели выкаченную из сарая на двор бричку. Кучер Омелько, он же огородник и сторож, еще с раннего утра стучал молотком и приколачивал кожу, отгоняя беспрестанно собак, лизавших колеса. Долгом почитаю предуведомить читателей, что это была именно та самая бричка, в которой еще ездил Адам. И потому, если кто будет выдавать другую за адамовскую, то это настоящая, сущая[1214] ложь, и бричка непременно[1215] поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от пото<па>. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай. Жаль очень, что читателям нельзя описать живо ее фигуры. Довольно сказать того, что Василиса Кашпоровна[1216] была очень довольна ее архитектурой и всегда изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные экипажи. Самое устройство кибитки немного на бок, то есть, что правая сторона её была гораздо выше левой — ей очень нравилось, потому что с одной стороны может, как она говорила, малорослый взлезать, а с другой великорослый. Впрочем внутри кибитки могло поместиться штук пять[1217] малорослых и трое[1218] таких, как тетушка.[1219] Около полудни Омелько управился, вывел из конюшни тройку лошадей, немного чем моложе брички, начал привязывать их веревкою к величествен<ному> экипажу. Наконец, и Иван Федорович и тетушка, один с правой стороны, другая с левой, взлезли в бричку, и она тронулась. Попадавшиеся по дороге мужики, видя такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжала в нем), почтительно останавливались, снимали шапки и кланялись в пояс. Но вот кибитка остановилась перед крыльцом, — думаю не нужно говорить: перед крыльцом дома Стороженка. Григория Григорьевича не было дома. Старушка с барышнями вышла встретить гостей в столовую. Тетушка подошла величественным шагом, с большой ловкостью отставила одну ногу вперед и сказала громко:
«Очень рада, государыня моя, что име<ю> честь лично доложить вам мое почтение. А вместе с решпектом позвольте поблагодарить за хлебосольство ваше к племяннику моему Ивану Федоровичу, который премного им хвалится. Прекрасная у вас гречиха, сударыня! Я видела ее, подъезжая к селу. А позвольте узнать, сколько коп вы получаете с десятины?»
После сего последовало всеобщее лобызание. Когда же все уселись в гостиной, то старушка-хозяйка начала: «Насчет гречихи я не могу вам сказать: этой частью [заведывает] <Григорий> Григорьевич. Я уже давно не занимаюсь этим, да и не могу: уже стара! В старину у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь бог знает что. Хоть и говорят, что теперь всё лучше». Тут старушка вздохнула. И какому-нибудь наблюдателю послышался бы в этом вздохе вздох всего старинного восемнадцатого столетия.
«Я слышала, моя государыня, что у вас собственные ваши девки отличные умеют выделывать ковры», сказала Василиса Кашпоровна, и этим она задела старушку за живую струну. Вся она как будто оживилась, и речи у нее полились о том, как должно красить пряжу, как приготовить для это<го> нитку. С ковров быс<тро> съехал разговор на то, как солить огурцы и сушить груши. Словом не прошло часу, как обе дамы так разговорились между собою, будто век были знакомы. Василиса Кашпоровна многое уже начала говорить с нею[1220] таким тихим голосом, что Иван Федорович ничего не мог расслышать.
«Да неугодно ли посмотреть!» сказала, вставая, [старушка-хозяйка]. За нею встали барышни и Василиса Кашпоровна, и все потянулись в девичью. Тетушка однако ж дала знак Ивану Федоровичу остаться и сказала что-то тихо старушке:
«Машенька!» сказала старушка, обращаясь к белокурой барышне: «останься с гостем, да поговори с ним, чтобы гостю не было скучно». Белокурая барышня осталась и села на диван. Иван Федорович сидел на своем стуле, как на иголках, краснел и потуплял глаза. Но барышня, казалось, вовсе этого не замечала, преравнодушно сидела на диване,[1221] то рассматривала прилежно окно и стены, то следуя глазами за кошкой, трусливо пробегавшей под стульями.
Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать разговор, но казалось все слова растерялись по дороге. Ни одна мысль не приходила на ум.
Молчание продолжалось около четверти часа. Барышня всё также сидела. Наконец, Иван Федорович собрался с духом: «Летом очень много мух, сударыня!» промолвил он полудрожащим голосом.
«Чрезвычайно много!» ответила барышня: «братец нарочно сделал хлопушку из старого маменькиного башмака, но всё еще очень много».
Тут разговор опять прекратился. И Иван Федорович никаким образом уже не находил речи. Наконец хозяйка с тетушкой и чернявой барышнею возвратились. Поговоривши еще немного, Василиса Кашпоровна распростилась со старушкою и барышнями,[1222] несмотря на все приглашения их остаться ночевать,[1223] Старушка с барышнями вышли на крыльцо проводить гостей и долго еще кланялись выглядывавшим из брички тетушке и племяннику.
«Ну, Иван Федорович! Об чем вы говорили вдвоем с барышней?» спросила дорогою тетушка.
«Очень скромная и благонравная барышня Марья Григорьевна!»
«Слу<шай>, Иван Федорович! Я хочу поговорить с тобою серьезно. Ведь тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты уже имеешь хороший. Пора подумать и о детях. Тебе непременно нужна жена!»
«Как, тетушка!» вскричал, испугавшись Иван Федорович. «Как жена! Нет-с, тетушка, сделайте милость… Вы меня совершенно в стыд приводите. Я еще никогда не был женат… Я совершенно не знаю, что с нею делать!»
«Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь!» промолвила, улыбаясь, тетушка и подумала про себя: куда ж! ще зовсим молода дытына, ничего не знает. «Да, Иван Федорович», продолжала она вслух: «лучшей жены тебе нельзя сыскать, как Марья Григорьевна. Тебе уже она притом очень понравилась. Мы уже насчет этого мно<го> переговорили со старухою. Она очень[1224] рада видеть тебя своим зятем. Еще неизвестно, правда, что скажет этот лиходей, Григор<ий> Григорьевич, но мы не посмотрим <на н>его. Пусть только он вздумает не отдавать приданого, мы его судом… » В это время бричка взъехала во двор и древние клячи ожили, чуя стой<ло>. «Слушай, Омелько, коням [дай] прежде отдохнуть хорошенько: они лошади горячие,[1225] а не пои тотчас распрягши». «Ну, Иван Федорович», сказала, вылезая, тетушка. «Я советую тебе хорошенько подумать об этом. Мне еще нужно забежать в кухню: я позабыла[1226] Солохе заказать ужин, а она, бестия, я думаю, и не подумала об этом… »
Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный. Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня, но жениться!.. Это казалось ему так странно, так чудно, что он не мог <подумать> без страха. Жить с женою![1227] Непонятно, точно, когда ну[1228] он не один будет в своей комнате, но их[1229] должно быть ведь двое! Холодный пот проступал на лице его.[1230] Долго не мог он заснуть, уложившись довольно рано в свою постель. Наконец, сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его. Но какой сон! Еще несвязнее сновидений он никогда не видывал. То снилось ему, что вкруг него всё шумит, вертится. А он бежит, бежит, не чувствуя под собой ног, вот уже[1231] выбивается из сил, вдруг слышит, кто-то хватает его за ухо. «Ай! кто это?» — «Это я, твоя жена!» с шумом говорит ему какой-то голос. И он вдруг пробуждается. То представлялось ему, что он уже женат, что всё в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно: он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее птичье лицо, оборачивается и видит другую жену тоже с птичьим лицом. Поворотился[1232] в друг<ую> сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут он бросил<ся> бежать в сад, но в саду жарко.[1233] Он снял шляпу, видит и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком и в кармане[1234] жена; вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена… То вдруг он прыгал на одной ноге. А тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: «Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый человек». Он посмотрел на нее, но тетушка — уже не тетушка, а колокольня. И чувствует, что его кто-то тянет веревкой на колокольню. «Кто это тащит меня?» жалобно проговорил Иван Иванович. «Это я, жена твоя, тащу тебя, потому, что ты колокол». — «Нет, я не колокол, а Иван Федорович!» кричал он. «Да, ты колокол», говорил, проходя[1235] полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена — это вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя. Что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи?» говорит купец.
