еще с шеллингианских эстетических позиций („вечный герой, неизменный предмет ее вдохновений, есть человек…. символ мира, конечное его проявление“), причем не отрицалось относительное право на существование поэзии „идеальной“. Белинский в плане мировой литературы не затруднился сопоставлять Гоголя с Шекспиром и Шиллером, а по поводу „Тараса Бульбы“ — и с Гомером (оговариваясь, что не считает Гоголя равным им, но „для гения и таланта одни законы, несмотря на всё их неравенство“). Но в плане современной русской литературы Гоголь был поставлен на первое место: „По крайней мере, в настоящее время он является главой литературы, главой поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным“. Эта градация — при живом еще Пушкине — связана была с представлением, что Пушкин „уже свершил круг своей художнической деятельности“: вопрос о сравнении исторического значения Гоголя и Пушкина Белинским не поднимался; напротив, в начале статьи было заявлено, что Пушкин „составляет на пустынном небосклоне нашей литературы, вместе с Державиным и Грибоедовым, пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков“. Положение Гоголя в современной русской литературе подкреплялось обзором повестей виднейших русских прозаиков — Марлинского, Вл. Одоевского, Погодина, Павлова и Полевого (повести Пушкина не были упомянуты), причем никто из них не был признан сколько-нибудь равным Гоголю. Отличительными чертами характера Гоголя Белинский признал 1) простоту вымысла, 2) совершенную истину жизни, 3) народность, 4) оригинальность и 5) комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния. Первые четыре черты он признавал общими „всем изящным произведениям“, последнюю — чертой индивидуальной для Гоголя. Огромное значение статьи Белинского заключалось в том, что она 1) решительно порывала с представлением о Гоголе, как о „забавном“ писателе; 2) ставила во всей широте вопрос о сложном и противоречивом характере гоголевского творчества, как несводимого к „комизму“; 3) подлинный характер и тем самым историко-литературную роль Гоголя усматривала не в комизме его, а в реализме („Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее: он рад выставить наружу всё, что в ней есть прекрасного, человеческого и в то же время не скрывает ни мало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени“).
Заметим, что „истинную поэзию действительной жизни“ оценил в Гоголе и Н. В. Станкевич (письмо от 4 ноября 1835 г. к Я. М. Неверову, „Переписка Н. В. Станкевича“, М., 1914, стр. 335). Но в свете одновременных отзывов Станкевича о „Старосветских помещиках“ философское содержание этой оценки раскрывается как идея „примирения с действительностью“. Обличительно-иронические элементы гоголевского реализма от Станкевича ускользнули. Белинским они были поняты и выражены в замечательной формуле: „смех, растворенный горечью“.
Наиболее значительно в статье Белинского определение гоголевского юмора. Определяя его как „гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком“, Белинский тут же замечает (возможно, по адресу Шевырева, Воейкова и др.), что „надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии“. Явно против Шевырева обращены слова: „И причина этого комизма, этой карикатурности изображений заключается не в способности или направлении автора находить во всем смешные стороны, но в верности жизни“. Шевыревскому упрощению гоголевского юмора Белинский противополагает свое определение: „Но тем не менее это всё-таки гумор, ибо не щадит ничтожества, не скрывает и не скрашивает его безобразия, ибо, пленяя изображением этого ничтожества, возбуждает к нему отвращение“. Принципиально новым и важным было здесь указание на критические, обличительные элементы гоголевского творчества, подкрепленное и анализом отдельных повестей. Герои „Старосветских помещиков“ впервые Белинским определены как „две пародии на человечество“; герои „Повести о том, как поссорился…“ — как „живые пасквили на человечество“; „очарование“ Гоголя — в том, что разоблачая „всю пошлость, всю гадость этой жизни животной, уродливой, карикатурной“, он вызывает участие к своим героям. Другими словами гоголевская оценка действительности противоречива, но это соответствует противоречиям самой действительности („И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно. И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно!“). В отличие от всех остальных критиков, Белинский дал высокую оценку и „Вию“, — не только бытовым изображениям и характеру Хомы, но и фантастике „Вия“, за исключением только описания привидений (здесь Белинский согласился с упреками Шевырева; соответственное место было Гоголем впоследствии переработано).
Несколько позже — в апреле 1836 г. — Белинский выступил с прямой полемикой против Шевырева по разным вопросам, в том числе и по вопросу об оценке Гоголя („О критике и литературных мнениях «Московского Наблюдателя»“. „Телескоп“, 1836, № 5–6). Здесь Белинский писал: „Комизм отнюдь не есть господствующая и перевешивающая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни в ее неуловимо-разнообразных проявлениях. Этого-то и не хотел понять г. Шевырев“.
Точка зрения Белинского, в те годы совершенно новая, была затем поддержана самим Гоголем в его автокомментариях, особенно в „Театральном разъезде“ и в известном зачине 7-й главы „Мертвых душ“. Очень возможно, что Гоголь самоопределился в этом направлении не без влияния Белинского.[9] В статье 1840 г. о „Горе от ума“ Белинский еще раз вернулся к трем основным повестям „Миргорода“, видя в них образцы трагедии („Тарас Бульба“), драмы („Старосветские помещики“) и комедии („Повесть о том как поссорился…“). В этой статье, основанной на гегельянском противопоставлении разумной и неразумной действительности, Белинский существенно отошел от своих положений 1835–1836 годов и тем самым — от гоголевских самооценок.
В письме к Жуковскому от 6–8 апреля 1837 г. Гоголь писал о „Старосветских помещиках“ и „Тарасе Бульбе“, что эти две повести „нравились совершенно всем вкусам и всем различным темпераментам“ и добавлял: „все недостатки, которыми они изобилуют, вовсе неприметны были для всех, кроме вас, меня и Пушкина“. Действительно, „Старосветские помещики“, воспринятые как патриархальная идиллия, и „Тарас Бульба“, воспринятый как официозно-патриотическая повесть (хотя ни та ни другая оценка не была верной), были поддержаны даже реакционной критикой в противовес эксцентрической фантастике „Вия“ и особенно в противовес „Повести о том, как поссорился…“ с ее обличительно направленным реализмом. Показательно отношение (1836–1337 гг.) кн. Н. Г. Репнина, дочь которого вспоминала: „Отцу сильно не нравился сатирический склад ума Гоголя, и он был притом сильно недоволен его произведениями, особенно «Миргородом»“ (Шенрок, „Материалы“, т. III, стр. 189). Это было уже после „Ревизора“. Но тогда же начали раздаваться голоса „справа“, проводившие границу между сравнительно „приемлемым“ „Миргородом“ и вовсе неприемлемым „Ревизором“. Так, И. И. Лажечников писал 18 июня 1836 г. Белинскому: „Высоко уважаю талант автора «Старосветских помещиков» и «Бульбы», но не дам гроша за то, чтобы написать «Ревизора»“ (А. Пыпин, „Белинский, его жизнь и переписка“, изд. 2, стр. 104). В „Русском Вестнике“, 1842, Н. А. Полевой также противоставлял повести Гоголя — разумеется, соответственным образом переосмысленные — „Ревизору“ и „Мертвым душам“, которые труднее поддавались такому переосмыслению: „В шутке своего рода, в добродушном рассказе о Малороссии, в хитрой простоте взгляда на мир и людей г. Гоголь превосходен, неподражаем. Какая прелесть его описание ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, его история о носе, о продаже коляски!“.
Дальнейшая борьба с Гоголем и за Гоголя разгоралась уже по поводу „Ревизора“ и „Мертвых душ“. В сознании самого Гоголя „Миргород“ был заслонен „Ревизором“: в так называемой „Авторской исповеди“ Гоголь о Миргороде вовсе не упомянул, несколько искусственно разделив историю своего творчества на два периода: до „Ревизора“ и после него. На самом деле, значение „Миргорода“ как творческого этапа для Гоголя было исключительно велико, так как именно здесь и в одновременных повестях „Арабесок“ обнаружилось то направление Гоголя, которое Чернышевский определил как „критическое“, и те свойства, которые Белинский определил как „совершенная истина жизни“ и как „типизм“ (создание обобщенных характеров). Именно „Миргород“ дал основание критике — прежде всего Белинскому — определить подлинное место Гоголя в литературе его времени и вскрыть содержание его творчества во всей его сложности и противоречивости: формула Белинского „комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния“ — оказалась определением не только повестей „Миргорода“ и „Арабесок“, но и дальнейших созданий Гоголя — „Ревизора“, „Шинели“, „Мертвых душ“.
„Миргород“ был переиздан в 1842 г. как второй том собрания сочинений. Для этого издания Гоголь радикально переработал „Тараса Бульбу“ и внес ряд поправок в текст „Вия“ (см. комментарии* к этим повестям); та и другая переработка вызвала сочувственный отзыв Белинского (рецензия в „Отечественных Записках“, 1843, № 2). Две остальные повести вошли в новое издание без перемен; грамматические и стилистические поправки были внесены в текст всех четырех повестей Н. Я. Прокоповичем, согласно общему полномочию, полученному на это от Гоголя. К концу второго тома был приложен словарь: „Малороссийские слова, встречающиеся в 1-м и 2-м томе“. Словарь этот был составлен повидимому, Н. Я. Прокоповичем на основании двух словариков, приложенных самим Гоголем к „Вечерам на хуторе близ Диканьки“, а также отдельных примечаний в тексте „Вечеров“ и „Миргорода“. Однако, пояснения к отдельным словам в изд. 1842 г. не всегда совпадают с текстом словарика к „Вечерам“ (например, вместо, „спеченый из пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый горячим с маслом“ — „род пшеничного белого хлеба“; вместо „белое покрывало из жидкого полотна, носимое на голове женщинами, с откинутыми назад концами“ — „белое женское покрывало из редкого полотна с откидными концами“ и т. д.). Исправление гоголевских словариков сделано в том же направлении, в каком шли вообще все поправки Прокоповича в тексте „Вечеров“ и „Миргорода“. В некоторых случаях словарик изд. 1842 г. дает и измененные значения слов (например, вместо „золотуха“ — „веред“; вместо (усадьба“ — „поле, окопанное рвом“; вместо „деревянная тарелка“ — „чашка для похлебки“; вместо „род чепца“ — „род женской шапочки“ и т. д.). Вместе с тем в словарик 1842 г. внесено объяснение свыше пятидесяти новых слов, отсутствующих в „Вечерах“, с другой стороны, исключены два слова (запаска, кобза).
Для издания, начатого в 1851 г., Гоголь успел просмотреть корректуры „Старосветских помещиков“ полностью и „Тараса Бульбы“ отчасти (кончая девятым листом) и внес в эти повести некоторые поправки (см. комментарии к этим повестям*).
Библиографическая справка
Ниже указаны работы, специально посвященные „Миргороду“, как циклу повестей, или уделяющие этому циклу значительное место; библиография работ об отдельных повестях указана в конце комментариев к соответственным повестям. Современные Гоголю рецензии на „Миргород“ и критические статьи о нем не приводятся; ссылки на них даны в тексте комментария.
1. В. И. Шенрок, „Гоголь в период Арабесок и Миргорода“ („Материалы для биографии Гоголя“, т. II, гл. I; первоначально в „Вестнике Европы“, 1892, № 7–8).
2. Н. Котляревский, „Гоголь“ (1-е изд; СПб., 1903, 4-е изд, СПб., 1915; о повестях „Миргород“, главы VII и VIII).
3. В. В. Каллаш, „Миргород“. Вступительная статья в
