подливай. Даже Матвеева, который-таки прорвался к царю и упал в ноги, не велел гнать со двора. Просто посмотрел с улыбкой и высказался в духе: «Неисповедимы пути господни, никогда не угадаешь, где найдешь, где потеряешь». Понятное дело, Матвеева этот расклад не устроил, но тут грянуло еще более страшное.
Наталью Нарышкину нашли мертвой.
Царь был в шоке, хоть и недолгом. Но злорадство в нем перевесило. Вот, не крутила б хвостом, сидела бы сейчас в Кремле. А так — простите…
Что привело к такому печальному концу?
А вот так. Ираклий, получив деньги на необходимое — целыми днями мотался по Москве. Ведь нанять людей мало, надо их еще вооружить, одеть, обоз снарядить… Царь тоже чуть сжалился и обещал помочь стрельцами — с легкой руки сына. Лучше — Матвеевским полком. Самое то для него…
Одним словом — Ираклий был очень занят. А жена оставалась одна. И не в Кремле, нет. Царь не намекал, что хорошо бы кахетинцу оттуда съехать, но мужчина и сам был понятливым. Снял подворье да съехал — временно.
Сам царевич, получив деньги, да и поддержку, целыми днями то в полку пропадал, то еще где, а Наталья одна оставалась. Вот и упросила молодого мужа ее хотя бы в церковь отпускать.
Ираклий, конечно, согласился. Со служанками, с охраной… только кого это спасло?
Никто даже и не понял, как дело случилось.
Просто шла молодая женщина, улыбалась солнышку летнем, а потом в единый миг за сердце схватилась да и на снег осела. Служанка кинулась, захлопотала, помстилось ей, что Нарышкиной плохо стало — ан нет.
Не плохо…
Между ключиц женщины, брошенный с нечеловеческой точностью, торчал короткий арбалетный болт.
Вот тут-то толпа и взволновалась — убили! УБИЛИ!!!
Охрана искать душегуба бросилась, да только следы на снегу и разыскала, обильно перцем пересыпанные. Собака не прошла чтоб.
Ираклий, как узнал, помертвел весь, царю в ноги бросился. Было что-то такое в Наталье, притягивала она к себе мужчин. Хоть и был на нее Алексей Михайлович обижен, а все ж приказал искать татя.
Искать начали по всей Москве — и очень скоро нашли душегуба. Сенька Жало, прозванный так за пристрастие к тонким узким клинкам, сказал, что нанял его какой-то высокий худой тип, вроде как старик, но точнее он не скажет. Вот перстень запомнился, да. Перстень приметный. И сапоги у мужчины были дорогие — тисненой золотом кожи. Словно и не нашенские…
И тут кто-то вспомнил, что Артамон Сергеевич эту моду любит….
Слово за слово, слух за сплетню — особенно старались те бояре, которых Матвеев утеснял, будучи подле государя. Да и идея его со свадьбой никому не понравилась. Милославские — те зло уже известное, а вот Матвеев — новое, незнакомое. Ровно что слепень не насосавшийся. Голодные-то они завсегда злее сытых?
Вот и пошел слух за слухом, что де-Матвеев приказал зарезать девку за то, что царя удержать нее сумела.
Что опаивал он царя зельем заморским, кое ему супруга готовит из лягушачьих кишок да мышиных хвостов, и опаивал он государя, пока тот у него в гостях был. А вот как перестали Матвеева до царя допускать, так и закончилось колдовство черное, злобное. Царь-то аж весь светится от счастья!
Матвеев, конечно, отговорился от всего.
Перстень-де у него украли, мало ли кто его теперь носит!
Так и сапоги дело не сложное, мало ли мастеров на Москве.
Пытать царь его не приказывал, хотел побыстрее забыть об этой истории, но ложки нашлись, а осадок остался. И получил мужчина от царя распоряжение — ехать как можно скорее с Ираклием и до полной победы в Кахети обратно не возвращаться.
Ну, боярское дело такое, царь приказал — боярин согласился и собираться начал.
Софья этому только порадовалась, но оказалось — зря.
Недели не прошло, как попытались убить царевича Алексея.
* * *
Алексей и Иван как раз гостили у Феодосии Морозовой. Та была рада видеть сына, а уж царевича и вовсе принимала, как самого дорогого гостя. Умна была женщина и понимала, что без мужской руки Ванечка вырос бы и слабым, и болезненным — да и вырос ли?
А вот как домой собрались, как поехали по переулочкам московским — тут и вышли на них шестеро татей. Да все с ножами, да рожи тряпками замотаны.
— А ну, стой, сопляки!
И коней под уздцы хватают.
Зря они это. Кони-то у ребят были не парадные, а боевые. Хоть и незаметно это было с первого взгляда.
На Дону коней тоже учат, потому как боевой товарищ. Случись что — и на себе вынесет, и в бою поможет, потому и учат их, что делать, когда враги под копытами….
Ребятам и командовать не пришлось — кони сами на дыбы взвились, троих стоптали, еще одного Алексей саблей достал, в пятого Иван нож кинул, а шестой утечь успел. Ваня закричал, люди прибежали, похватали негодяев, да повели.
Позднее, в пыточных подвалах уже разговорились. А покамест вели негодяев в пыточный приказ, а парни ехали домой и представляли, сколько и чего им выслушать придется.
И пришлось.
Алексей Михайлович взволновался, за голову схватился, приказал Алеше без охраны по городу не ездить. А еще приказал пытать негодяев, пока не выдадут, кто их нанял. Царевны распереживались.
Сказать, что Софья встревожилась?
Это еще было мягко сказано! Братья у нее были, но Алёшка-то один! Уникальный! Сколько в него труда вложено!
Встревожился и царь. Сейчас-то он мог быть спокоен и за страну, и за остальных детей. Более того, понимая, что может уйти раньше своей Любушки, переговорил он об этом с Алексеем — и царевич дал отцу крепкое слово. Что бы ни случилось — всегда у его вдовы будет почет, уважение и понимание. Все, что она пожелает. А коли дети у нее родятся — воспитаем. Не бросим, оженим али замуж выдадим…
Вопрос — кто?! — терзал Софью почти месяц. И весь этот месяц Алексей неотлучно пробыл в Дьяково, по настоятельной просьбе сестры. Казаки патрулировали окрестности, а крестьяне… да ежели б узнали — КТО, так на клочья порвали бы.
Алексей смеялся, но не спорил сильно. Было в нем это качество, редко встречающееся в мальчишках, да и во взрослых мужчинах. Оценить то, что делают ради тебя — и не препятствовать родным, потому что иначе они сойдут с ума от беспокойства.
Но татей мальчишки уходили насмерть. А оставшийся не сказал бы ничего — потому как сам не знал. Заказ принимал старший, он же договаривался, а они даже не знали, на кого лапку задрали.
Конечно, негодяя четвертовали, да толку-то с того?
Разгадка покушения нашлась неожиданно. В дверь к Лейле поскреблась одна девчушка.
— Тетенька, подайте хлебушка?
Лейла, находясь на последнем месяце беременности — они с Патриком принялись так усердно плодиться, что за эти годы произвели на свет трех рыжих мальчиков и теперь хотели девчушку, стала сострадательной. А потому сама вынесла девочке ломоть хлеба с мясом. Та вцепилась в них зверьком, а потом огляделась…
— Тетенька, на Москве бают, что вы царевне служите?
Лейла кивнула.
Действительно, про обычай царевен Анны, Татьяны и Софьи подбирать девочек, давать им образование, а там и замуж выдавать — шептались. И одобряли. И кусочек славы падал и на нее.
— Верно бают.
— Тетенька, а замолвите за меня словечко?
Лейла вскинула брови. Она могла бы, но… с чего? Да и девчушка бездомной не выглядела. Голодной, забитой — да. Но не бездомной. Слишком одежа на ней хорошая, сапожки крепкие, платок хоть и ветхий, но есть он. Синяки, конечно, но все ж…
— У тебя родных нет?
— А я расскажу, кто на царевича нож точит!
Лейла вцепилась в девчонку коршуном.
— Что?! А ну рассказывай!
— Тееееетенька!
Лейла от души топнула ногой.
— А ну молчи! Пошли-ка в дом, сейчас мне все расскажешь, а ежели стоит того твое дело — клянусь, замолвлю словечко царевне. Но коли лжешь… Сама себя проклянешь!
Девочку звали Евдокия, можно — Дуня. И она не лгала, ни в одном слове не лгала.
Год назад двенадцатилетняя девочка осталась без отца и матери. Так получилось, болезни не щадят никого. У родителей был трактирчик, маленький, уютный, из тех, куда стекается уйма народу — и малышка с детства слышала много всякого.
Отцу помогала, матери, и родители берегли ее. Единственное и любимое дитятко.
Дядька же, унаследовавший трактирчик, ребенка и в грош не ставил. А то ж ему, у него жена, да и своих семеро по лавкам, вот к ним сироту и приставили. Да и в трактире, тут подать, здесь подтереть…
Она и делала. Только вот отец трактир держал честь по чести, сброд гонял, а дядька того не мог. Распустил он голь перекатную — и года не прошло, как трактирчик для чистой публики стал пользоваться дурной славой. Принялись там чуть ли не тати сходиться. Но дядька не возражал. Еще и краденое скупать принялся. А недавно…
Этого мужика она давно приметила. Матерущий… Глаза желтые, волчьи, на левой руке двух пальцев нет, в рукаве гирька… как вытянет кого…
Страшно.
Девочка про себя Волком его прозвала и близко к нему старалась не подходить, а тут тетка послала — за соседним столом компания подралась, все на полу оказалось — убрать срочно надо было. Вот Дуня и ползала по полу, собирая заедки, да тряпкой возя, когда…
— Сколько вы за щенков возьмете?
Второй, подсевший к Волку был другим. Неправильным! Не место ему было в их трактире!
Вроде бы и одет он как крестьянин, а все ж таки!
Лейла, получившая в православии имя Лия, вцепилась в девочку клещом и добилась-таки! Расспрашивала про руки, про лицо, про голос — и оказалось, что на руках у него следы от перстней тяжелых, да и сами руки слишком белы. Не бывает таких у крестьян. И запах…
Борода-от у мужчины седая, длинная, а запах от нее вкусный. То дорогие благовония, крестьяне таких век не укупят!
— Обоих?
— Да. Они всегда вместе ездят, так что за каждым бегать и не надо…
— Не возьмусь. Хоть кошель золота насыпь.
— А ежели два кошеля. Или три?
Волк явно заколебался.
— Пять кошелей отсыплю, десять, тысячу золотом дам! Уедешь, дело свое начнешь…
— Насолил тебе, боярин, царский сын?
— Откель знаешь…?
— Да кто ж тебя на Москве не знает. Шапку надвинул, так и лицо поменял?
— Не твое дело! Молчи лучше…
— Так мое или не мое?
— Коли возьмешься…
— Возьмусь. Но заплатишь ты мне половину вперед.
— Десятую часть…
— Тебе, боярин, уезжать скоро.
— И того больше знаю, и дело твое сполню.
— Десять дней тебе сроку дам — управишься?
— Постараюсь. Как только в городе они будут. В Дьяково я их не достану, а здесь мое место… И царь своего сыночка не спасет…
Вот
