переглядывались, но она не обращала внимания. Царевна Софья постепенно становилась силой, с которой надобно считаться. Ты ей сейчас не то скажешь, а она тебе развернется, да в ответ. А то и брату пожалуется. А тот — отцу. Нет уж, лучше ей поперек дороги не вставать.
И то сказать — вроде как пигалица, но как держится! Как говорит! Иногда и не скажешь, что ей еще пятнадцати нет… Кто ж ее посмеет выставить?
Вроде бы и не место девке на родах, да еще с туркой своей чернявой пришла, а поди, запрети. Когда и царица, матушка, руку к ней тянет, остаться просит…
Софья успокаивала Любаву, гладила по голове, отирала пот, поддерживала при схватках — и хмурилась. В родах она разбиралась слабо, из опыта у нее был только роддом, в котором она рожала своего сына, но верная Лейла, глядя на царицу, качала головой.
Бедра широкие, а вот сил родовых маловато. Долго рожать будет… Тут Ибрагим надобен.
Софья только головой покачала. Ибрагим… кто ж его пустит во время родов к царице? И так не продохнуть было бы от бабок, нянек, мамок, богомолиц и прочей шушеры… царевна принудительно половину повыгоняла. Нагло подходила, спрашивала: «Ты чем тут занимаешься?» и если выяснялось, что полезного труда от дамы не дождаться — выгоняла оную за дверь. А что?
Пусть там молятся!
Алексей Михайлович удалился в церковь. Тянулись часы.
Лейла мрачнела. И к вечеру первого дня честно сказала Софье:
— Надо Ибрагима звать. Сами мы не поможем, а она и не разродиться может…
Ибрагим тоже был в Кремле, как и Софья. Но вставал вопрос — как его протащить в мыльню, где рожала Любава.
Ответ нашелся быстро. На беднягу навертели кучу тряпок, напялили платок, раскрасили лицо и Софья лично провела его, объявив, что это известная в Дьяково повивальная бабка. А как еще?
Ибрагим посмотрел на мучающуюся царицу, осмотрел ее живот, потом ощупал что-то у нее внутри — и кивнул.
— Знаю я что с ней такое. Меня и тому учили, мой отец лекарем известным был… Ежели б меня тогда эти звери не украли, я бы с ним работать стал. Я ей сейчас дам одну настойку. Будет не так больно. Потом ребенка надо будет поворачивать и вытаскивать. Он крупный — и поперек лег, так она долго не разродится, а все слабеть будет…
— Чем эта настойка опасна?
— Дите сонным будет…
Софья отмахнулась.
— Но выживет?
— Должен…
В голосе Ибрагима звучало сомнение. Софья вздохнула. Вот такой выбор. Ежели Любава сама не разродится — погибнет и она, и ребенок. Плохо.
Ежели сама разродится — все равно возможны осложнения. Но тут ее крайней не сделают.
А ежели они помогать ей начнут, да вдруг что случится — тут Симеон отыграется… да и плевать! Софья приняла решение достаточно быстро. Любава была ее человеком. Дать девчонке умереть или ждать у моря погоды — не выход. А значит…
Ибрагим — он ведь тоже — её. И если она не станет доверять своим людям… да, не на сто процентов, но сейчас он может сделать лучше! Так пусть делает!
Софья не знала, что сейчас в церкви, где молился Алексей Михайлович, состоялся разговор между ним и старцем. И разговор достаточно жесткий.
Симеон ведь тоже молился… за то, чтобы царица родила тридцатого числа.[27]
Естественно, Алексей Михайлович сильно разозлился.
— Ты, старец, царице смерти желаешь? Два дня в муках рожать?!
— Не желаю я зла ей. Но ежели сын твой. Государь, родится тридцатого — воссияет над ним великая звезда…
— А мать его умрет в страшных мучениях, так что ли?
Примчавшийся по вызову сестры Алексей Алексеевич также пришел в церковь поддержать отца — и с налету атаковал Симеона. Впрочем, хитрый старец не растерялся.
— Не умрет она! Суждена ей будет жизнь долгая…
— Ты это на звездах прочел… астролог? — Случайно или нет, Алексей Алексеевич произнес последнее слово так, что получилось «астроолух». Хотя Софья к данной профессии относилась без особого пиетета, повторяя брату, что звездам до людей дела нет. С тем же успехом можно и по урожаю брюквы гадать — уродилась крупнее на третьей грядке, значит, заморозки придут. А если на пятой — так у бабки Маланьи всенепременно кобель на гулянки сбежит. Естественно, мальчишка усвоил отношение сестры — и теперь трепал несчастного старца, да так, что только пух и перья летели.
— Говорят тебе, что жена батюшкина умереть должна во время родов? Двое суток мучиться — это ж кто выдержит!
— Тебя бы на это время под плети положить, да сечь, как у царицы схватки начнутся. Посмотрел бы я на тебя… с-старец.
Симеон принял вид несправедливо обиженного, но сказать ничего не успел. Алексей Алексеевич подхватил царя под руку.
— Пойдем, батюшка. Я тебе сейчас отвара травяного налью, дабы ты чуть успокоился, настоечки на пустырнике накапаю… И не волнуйся за Любушку, ежели Соня с ней — ничего плохого не случится.
— Так ты в сестре уверен…
Алексей Михайлович чуть нехотя, но подчинялся сыну, принимал чашку с настоем, смотрел, как сын наливает себе то же самое — и только потом отвечает.
— Нет, батюшка. Не все в Сонюшкиных силах, но точно знаю, что для своих родных она в кровь расшибется…
— А ежели покажется ей, что новое чадо тебе соперник?
Симеон таки подполз — и не утерпел укусить. Видимо, переполнилась чаша терпения. Сверкнул глазами, взмахнул широкими черными рукавами рясы, выпрямился, на посох оперся, чтобы внушительнее вышло. Увы… у Алексея он вызвал ассоциацию только с самцом голубя-сизаря который важно расхаживает на крыше. Алексей же Михайлович и вовсе на него не взглянул, поскольку сын весь вид загораживал.
— Не посчитает ли она жизнь младенца платой за твое благополучие?
Вот тут Алексей Михайлович вскинул голову, словно не веря своим ушам, но обрушиться на наглеца — ты в чем царевну упрекать вздумал, борода козлиная?! — не успел. Алексей Алексеевич расхохотался так, что светильники вздрогнули, а бояре, кто слышал — шарахнулись в разные стороны. Весело, заливисто, откинув назад голову… и словно сломал зловещие чары, наползающие на людей.
— Да ты в уме ли… астролух? Чем мне меньшой братец соперником станет?! Ему еще вырасти надо, мне ж семнадцать лет! Не соперник он мне, а помощник, а случись что — так и преемник. И Софья лучше меня о том знает. Да и я… случись со мной что — лучшей сестры, чем Сонюшка я бы никому не пожелал. Она жизнь положит, а из мальчика государя вырастит! Или ты о своем предсказании? Дескать, великим государем чадо сие станет?
Судя по кислой мине на преподобном личике… Но Алексей видел и то, как проясняются глаза отца — и рванулся в атаку. Дальше, до конца, растоптать негодяя! Чтобы не смел болтать своим языком поганым где попало и кому не надо!
— Да ежели и станет — или ты и государство ему предсказал? Глядишь, он в Швеции воссядет, или на троне Османов, или вот Крым отвоюем у них… да мало ли что и как случиться может! Не-ет, ты либо из ума выжил такое говорить — либо на царевну зло умышляешь!
И все это уверено, с натиском, звонко, громко… пусть все слышат, пусть знают…
— И то верно… — Алексей Михайлович встал рядом с сыном. — Детям своим я как себе верю, никогда меж ними раздора не бывало. А ты меня хочешь заставить в чаде своем усомниться? Не много ли на себя берешь, старец? Да и случись что не так во время родов — все в воле божией! Ежели Любава пожелала, чтобы Сонюшка рядом была — значит, доверяет она моей дочери. И та все сделает, чтобы доверие оправдать…
— Верно, отец…
Алексей Алексеевич положил руку на плечо отца. Поддерживая, показывая, что тот не один. И припечатал Симеона, вовсе уж добивая…
— Иди-ка ты отсюда, пока палками не погнали… пророк непризнанный. И там, за стенами Кремля можешь сколь угодно тебе молиться, чтобы царица мучилась, а царевна семью свою предавала. Да и обо мне помолиться не забудь, а то не дай Бог, к братцу привяжусь, вместо того, чтобы подушкой младенчика накрыть — вдруг он угрожать мне вздумает. Младенцы-то они и описать могут…
Симеон сгорбился.
Это был проигрыш. Вчистую. Нагнетать обстановку теперь не удастся, к царевичу его точно не подпустят, стоит только царице узнать о его предсказаниях, особенно о первой их части, а о второй и не вспомнят. Да и царь смотрит, как на что-то очень неприятное. Может, Симеона со двора и не погонят, но сейчас лучше уйти.
Не просто так.
В храм.
И молиться у всех напоказ.
— Прости ему, Господи, ибо не ведает…
— Бог тебя простит, — припечатал напоследок Алексей Алексеевич — и отвернулся, уводя за собой отца, усаживая и приказывая сменить чашу — отвар-де остыл, пока тут некоторые пытались на царицу беду накликать…
Симеон плюнул с досады, оттертый засуетившейся челядью и боярами — и ушел молиться в храм. Пусть! Вот через два дня они увидят, да еще как увидят..!
Не успели.
Два дня Ибрагиму не понадобилось. Снадобье действовало отлично. Любава чуть расслабилась под его действием, а мужчина осторожно повернул ребенка и принялся его вытягивать. Даже в полусонном состоянии тело царицы стремилось вытолкнуть из себя чадо.
— Тужься! Давай, девочка, сильнее! Ну!!! — подбадривала ее Софья.
Любава так цеплялась за руки девочки, что на следующий день на них кровавой синью налились следы ногтей. Но разве это было важно?
Самым главным было другое. Ибрагим правильно повернул ребенка — и вот показалась головка, плечики, выпачканные в чем-то слизисто-красном, а там и ручки…
И наконец Лейла подхватила на руки ребенка, который слабенько замяукал, словно котенок.
— Мальчик! Государыня, мальчик!
Софья улыбнулась, глядя на чадушко.
— А крупный…
— Володя, — сквозь полусон прошептала Любава, когда мальчика приложили к груди.
Софья смахнула слезинку. Володя… тебя еще нет. А для меня и не будет никогда, не встретимся мы уже, родной мой. Да и не факт, что мне еще кто-то кроме тебя нужен… с кем я еще смогу вот так жить на двоих, дышать на двоих, просыпаться от того, что тебя во сне обняли и подгребли поближе… даже если просто сексом заниматься случалось — все равно на ночь ни с кем оставаться не хотелось.
Не те…
Эх, Володя, как же я тебя не уберегла…
Здесь я этой ошибки не допущу!
Костьми лягу, но с теми кого я люблю — ничего не случится. И точка.
* * *
— Государь, сын у тебя, радость-то какая!
Алексей Михайлович пока еще смотрел на повитуху настороженно. А та продолжала разливаться
