Татьяна ее путем пойти собирается. Ежели что — неуж твоя матушка ваших детей не примет?
— Она-то примет, но мне Сонюшку неволить неохота.
— А поговорить с ней ты не пробовал?
— А ежели откажет?
— Я сам с ней тогда поговорю.
— Леш… давай мы сами разберемся?
— Год времени даю, потом помогать буду. Понял?
Ваня сверкнул на приятеля глазами. Ладно, вот придет время — разберутся. А пока…
— Так дальше мы куда идем?
— Вы — вдоль берега, мы — по берегу. Кафа, Балаклава, Бахчисарай… а там и с Иваном Сирко встретимся.
— Вот кому бы на Сечи быть…
Алексей покачал головой:
— Вань… воин он от Бога, да вот беда — характерник. Им править нельзя, не тот склад. Он за свою родину стоять счастлив будет, но править — Стенька должен. Да и лет уж Ивану сколько… пусть Степан сначала на него опирается, опосля уже и сам во всю мощь встанет.
— Не боишься, что потом отколется?
— Нет. Ежели уйдут они от нас — на них мигом хищники найдутся. Да и кровь не водица. Недаром мы за него тетку Татьяну отдавать хотим, привяжет она его крепче любой веревки.
— А Иван в пользу сына не начнет?..
— Так и дети у него… все в отца-волка. Им стаю водить, а не землю холить. Нет, Ваня, тут все верно рассчитано. Скажи, поведешь ты флот далее?
— Попробую…
— А я с войсками по суше пойду. С-степь…
— Не нравится тебе тут…
— Да и тебе ведь тоже. Домой хочется, на Русь-матушку…
Юноши переглянулись, давя тоскливый вздох. Сколь ты земель ни повидай, а все одно, ничего нет на свете краше родины…
* * *
На родине тем временем скучать не приходилось никому.
Софья лично спускалась в пыточную. Выходила белее мела, с черными кругами вокруг глаз, потом долго блевала у себя в покоях, терлась куском ткани, пытаясь убрать мерзостный запах, но ничего не помогало. Он ей всюду чудился.
Царская семья смотрела на нее с сочувствием, бояре — с ужасом, Софье все было безразлично.
Никто иной не мог сейчас взять в руки все нити и как следует цыкнуть на распоясавшуюся вольницу.
Алексея Михайловича Романова хоронили на следующий день после бунта. Молитвы читали и патриарх, и Аввакум, который таки стал народным героем. Софья подозревала, что следующего патриарха они вместе подбирать будут. Аввакума бы избрать, да не пойдет.
Вся царская семья — в том числе и спешно привезенные из Дьяково младшие царевичи, и все имеющиеся в наличии царевны — шла за гробом. И рыдали, кстати, от души.
Единственное, что Софья позволила сестрам, — это легкие вуали на лица. А в остальном…
Отца проводить надобно. А от своего же, русского народа закрываться? Глупость сие несусветная. Да и клетки ломать надобно, иначе так всю жизнь и просидишь, и не чирикнешь.
Конечно, Евдокия устроила бунт:
— Сонька, ты что?! Вконец с ума спятила?!
Софья зевнула, поднялась на кровати… пять утра? Шесть? И кто из них еще спятил?!
Вчера ее едва не убили, а сегодня эта дурища скандалы устраивает?
— Дунька, ты на себя в зеркало смотрела?
Царевна Евдокия замялась.
— А…
— Бэ! Только что петухи пропели, а ты тут ходишь верещишь? Дала бы мне хоть чуть поспать!
По мнению Софьи, она спала не более трех часов. Хорошо хоть молодой организм быстро восстанавливал силы.
— Ты распорядилась, чтобы мы готовы были к заутрене?! А потом отца пойдем провожать по Москве?!
Софья кивнула. Ну да, вчера распорядилась. И что?
— Грех сие!
— Отца проводить?!
— С незакрытыми лицами на люди! Срамота!
— Тьфу! Дурища!
Софья едва в сестру подушкой не запустила. Скандалы та закатывать будет, овца нестриженая! И из-за чего?! Можно подумать, ее, как леди Годиву, по Москве на лошади уговаривают проехаться в одной прическе. Так нет же! Тряпок накручено — на шестерых хватит, а если по XXI веку — то и на десяток девчонок. Но понтов!
Надо ж показать, что она старшая!
— Значит, так — Софья вылезла из-под покрывала и двинулась умываться, все равно больше чем полчаса подремать бы не удалось. — Мы. Все. Идем. За. Отцовским. Гробом. Ясно?
Евдокия невольно кивнула. Слова падали увесисто, не хуже бетонных плит. Даже жутковато как-то становилось. И от тона, и от холодных, слегка прищуренных глаз сестры:
— Если ты не идешь — значит, ты не Романова! Выбирай сама.
Куда тебе еще дурее быть? — хотелось спросить Софье. Проглотила. И вместо этого вежливо поинтересовалась:
— Ты что, сестричка, в сглазы веришь? Так с этим тебе к протопопу Аввакуму, он разберется.
И резко хлопнула в ладоши. Девушек долго ждать не пришлось, мигом одна в дверь заглянула.
— Проводи сестрицу мою к Аввакуму, — приказала Софья. — А мне чашку кофе и отчет. Дуня, если батюшка скажет, что неприлично мной задуманное — можешь не идти.
Евдокия кивнула и отправилась к Аввакуму. Оно и правильно, еще бы минут десять — и Софья б ее пинками выгнала, а сие урон царской чести. Вот ведь… что бывает, когда ребенком не занимаются! Могла бы быть, как Марфа, а так… полная Дунька! С кикой!
Отчет был прост. Народ горюет о государе, преступники пока не раскололись, старец Симеон еще два раза пытался выйти из дворца…
— Взять и к преступникам, — решила Софья. — Пока не пытать, а там посмотрим.
— Старец же…
— Они с моим отцом в один год родились. Не рано ли Симеона старцем назвали?
Девушка хлопнула ресницами и ушла исполнять приказ. А Софья допила кофе и направилась одеваться.
* * *
И он таки был длинным. Софья помнила все, как сквозь воду. Отпевание в церкви, сочувствующие лица людей, Любава, которая едва раза три не упала в обморок, но и увести ее не представлялось возможным, заплаканные лица младших…
Да, вот так и становятся старшей сестрой — осознав свою ответственность за других.
Хоронить Алексея Михайловича предстояло в Архангельском соборе — и вся его семья шла за гробом. Софья вела за руки младших детей — Ивана и Феодосию, и так же поступили царевны Анна и Татьяна. Дети жались к ним, словно осиротевшие птенцы, да так ведь оно и было.
Романовы плакали, не стесняясь — и так же плакал народ. Никто не вспоминал о приличиях в этот миг. Алексея Михайловича любили.
Софья шла.
Разум работал словно бы отдельно от нее…
А будут ли так любить Алешку? Что надо для этого сделать? Хотя и так ясно. Белое особенно бело на фоне черных клякс. Неужто мне придется стать такой кляксой? Тяжко…
Ладно, ради брата я и не на то пойду. Я — сильная. Я — справлюсь.
Плакали, не скрываясь, бояре, рыдали плакальщицы-черницы, плакал народ на улицах… Когда гроб занял свое место, Софья с красного крыльца обратилась к людям:
— Люди добрые! Осиротели мы с вами сегодня! Злой рукой отравлен мой батюшка! По обычаю надобно нового царя на царство провозглашать, да только брат мой старший, Алексей Алексеевич, в чужих землях ноне воюет! Как только вернется он, так и шапкой Мономаховой увенчается, а до той поры обещаю, что сберегу для него трон. Никто из супостатов на него не сядет, а порукой в том моя жизнь и мое слово! Царевны Софьи Алексеевны!
Ее слушали молча, глядели подозрительно. Софья выдохнула. Ежели сейчас она это не переломит…
— Что скажете, люди добрые?! Хотите ли себе в правители Алексея Алексеевича?!
— Хотим! Любо! Романова на царство! — взвилось в разных концах площади несколько голосов — и словно стронувшись с места, площадь загудела, заволновалась…
Любо!
Софья отвесила поясной поклон.
— Тогда быть по вашему слову! Как только брат мой с басурманами погаными разберется да домой вернется — сразу же коронован будет! Покамест же его нет, не могу я Русь православную доверить боярам! Вчера только бунт поднять пытались! Ночью меня убить хотели, а ну как далее на братьев моих или сестер покушаться будут? Не позволю! Родные мои еще малы, царица в слезах, по мужу любимому убивается. — Тут Софья даже и не преувеличила. Идущая за гробом Любава так заливалась слезами, что даже плакальщицы поглядывали уважительно. Естественно, народ это заметил.
— Я вами править не буду, я лишь брата дождусь.
Вот теперь был гул. И был он явно одобрительным. На том Софья развернулась и ушла с крыльца.
Предстояло работать, работать и работать…
Кадры! Полцарства за кадры, все равно с умными людями я его обратно пригребу!.
Так мало было выпусков из школы! Их бы в десять раз больше… да и тогда еще мало было бы!
* * *
Вильгельм Оранский ехал по главной улице Амстердама.
Ветер доносил с моря запах соли и водорослей, оседал на лице мелкими капельками.
Как же он любил эту страну!
Его дом, его родина, которую чуть не разнесли в клочья по глупости своей и честолюбию подонки де Витты…
Нет, Вильгельм ничуть не жалел о том, что отдал их на растерзание толпе, не жалел и что наградил их убийц вместо того, чтобы предать суду… поделом. Много таких тварей!
К тварям Вильгельм относил большую часть своего окружения, отлично понимая, что пока они служат не ему, а своим интересам. Ну так что же?
Любую тварь можно использовать в нужное время и на своем месте.
Вильгельм еще раз глубоко вдохнул соленый воздух.
Хорошо…
— Господин!!!
Под копыта коня бросились несколько нищих. Вильгельм поморщился. Вот ведь расплодилось, но кивнул стражнику — мол, брось им пару медяков.
Ничего особенного не случилось, просто на миг он остановился. Задержался. И — стал доступен для выстрела.
Загудела негромко тетива арбалета. Глухо свистнул короткий болт.
Попасть точно в цель не требовалось. Достаточно было всего лишь царапнуть.
Впрочем, убийца справился со своей работой.
Вильгельм вскрикнул, схватился за бок, где расплывалось пятно… его тут же закрыли, ощетинились оружием во все стороны, самые рьяные замахнулись на нищих и даже успели зарубить одного. Остальные, со свойственным им крысиным опытом, успели удрать.
Убийцу это уже не интересовало.
Он ушел, бросив на полу чердака арбалет. Отличное, между прочим, оружие.
Высокая точность стрельбы, хорошая пробиваемость — кольчугу пробьет и не задумается, легкий зубчато-реечный взвод…
Естественно, на улицу никто не вышел. У убийцы хватило ума подготовиться и уйти по крышам. На одной отклеилась и убралась в карман борода, на второй был стащен с головы парик, на третьей — отклеены брови, которые отправились в потайной карман к уже имеющемуся. Теперь вывернуть плащ наизнанку.
Вот так.
Нищих нанимал человек в коричневом плаще, с черной бородой и усами, щербатый спереди, лет тридцати на вид, а под гримом оказался молодой мужчина не более двадцати пяти, русоволосый и светлоглазый. Уже потом, на соседней улице, он вышел из дома и быстро смешался с
