краю поляны, уйти, чтобы вернуться потом с новыми силами. Вернуться, отомстить…
Распахивались ворота Азова — и оттуда шло войско. Русские не бежали, они словно на крыльях летели, слышались громкие крики… Они торопились вцепиться в горло исконным врагам.
О, если бы ему ночью не ударили в спину, если б они осмелились выйти днем — он встретил бы их! Они бы кровью умылись, они бы все здесь полегли, но сейчас в темноте, когда стрелы не находят свою цель и стреляют только пушки…
Да и пушки какие-то странные. Не те, турецкие, что стояли на стенах крепости, вовсе не те. Легкие, удобные для перетаскивания, для мобильной стрельбы… откуда?!
До чего еще додумались эти дети шакала?!
Враги находились и в темноте. Кто-то же ударил ему в спину, и это были не корабли, нет. На Дону были дозоры…
Но кто?!
Как?!
Откуда?!
Эти вопросы стали последними в жизни Селим-Гирея. Перед лицом что-то полыхнуло — и мир исчез в ослепительной вспышке. Обнаружив очаг сопротивления, русские, не мудрствуя лукаво, забросали его гранатами. Боеприпасы восстановить можно. Жизни вернуть нельзя.
А потому взрывчатки не жалели.
Двух десятков гранат хватило, чтобы очаг сопротивления превратился в толпу охваченных страхом бегущих людей. И рассвет Ромодановский встретил уже за стенами Азова, обходя бывший лагерь и оглядывая пленных.
Их было не так много, не более пары тысяч из всего войска. Потери татар были страшными. Кони, картечь, взрывчатка…
— А главный их где?
Воин Афанасьевич, морщась, повел головой в сторону реки. Двигаться ему было не слишком удобно — ночью он получил сильную рану в плечо, и рука двигалась с большим трудом. Ромодановский уже приказал ему отдыхать, но отослать насильно не решился.
Посмотреть на труды рук своих, на свою победу — это привилегия каждого воина. Некоторые, говорят, ради такого и из гроба вставали.
Ромодановский пригляделся.
И верно, на берегу реки лежало несколько тел и одно из них…
— Точно ли он?
— Он. До последнего дрался, говорят… Опознали его…
Ромодановский кивнул. Уважительно.
— И где же?
— Так, чтобы всем видно было. Чтобы все знали…
Ромодановский смотрел на тело, потом подошел поближе…
Смерть не пощадила крымского хана. Разорвавшаяся неподалеку граната сделала свое дело — и мужчину сильно посекло осколками. И все же его можно было опознать. Не по богатой одежде, нет. Но по чему-то такому, сложноуловимому, чем наделены только истинные правители…
Мужчины подошли. Сняли шапки, отдавая последние почести мертвому. Если бы все сложилось чуть иначе, он стоял бы над их телами. Кто знает, как поступил бы Селим-Гирей. Но русские не стали отступать от правил чести, даже в отношении врага.
— Пусть эти басурмане хоронят своих мертвых в одной могиле, — разомкнул губы Ромодановский, — а его…
К вечеру под стеной Азова вырос курган. Под ним, к вящему удивлению татар, которые не преминули бы скормить труп врага собакам, покоился Селим-Гирей.
В вершину кургана воткнули копье. Потом, уже несколько лет спустя, здесь поставят обелиск.
Белую стелу, словно вонзающуюся в небо. И на ее четырех сторонах будет выбито одно и то же — на русском, турецком и латыни.
Здесь лежит последний хан Крыма.
Селим из рода Гирей.
Да пребудет его душа в мире и покое.
Будут проходить годы, сливаясь в десятилетия, будут поливать дожди и щебетать птицы, будут зеленеть поля и смеяться дети. Обелиск будет стоять, напоминая о достойном враге.
Пусть побежденном враге, но Селим-Гирея стоило уважать.
Он умер, да. Но умер — сопротивляясь до последнего. Умер — непобежденным.
Тот, кто не имеет уважения к достойному врагу, и сам его не заслуживает.
* * *
— Что ты с ними делать будешь?
Софья выглядела так, что краше в гроб кладут. Ей-ей, для детского — ну пусть уже почти девического — тела бунт оказался тяжелой нагрузкой. И круги под глазами, и запавшие щеки, и землисто-серый цвет лица, и сурово сжатые губы…
— Но…
— Федя, Богом прошу…
На этот стон брат не мог не откликнуться. А что оставалось Софье?
Пока еще живых, но ее волей… Ее, черт возьми, волей!!!
И самое страшное…
— Налить тебе твоей заморской гадости?
— Налей.
Кофейник стоял тут же, укутанный в шерстяной шарф, чтобы не остыл. Рядом примостился кувшинчик с молоком. Царевич Федор ругнулся сквозь зубы, но сестре плеснул в небольшую чашечку кофе, щедро разбавил молоком. Предосторожность была нелишней — цвет у кофе был, что тот деготь. Два глотка — и сердце зайдется в бешеном беге.
— Это который кофейник по счету?
— Пока еще первый.
— Да неужели? Ты спала-то сегодня сколько, а, сестрица?
Софья задумалась. Кажется, часа четыре. Или даже пять?
Она точно помнила, что много. Раньше она себе и того не позволяла, просто сморило — и наглые девчонки решили ее не будить. Розог бы им за это всыпать по тому месту, которым думали! Поганки!
— Сонь, я насчет завтра.
— Слушаю.
И настолько тоскливыми были ее глаза — хоть волком вой.
На Болоте готовились плахи. Двадцать штук. Точились топоры, палачи потирали руки…
Из них более пятидесяти русских стрельцов. Православных, черт их дери! А ведь еще и…
В Немецкой слободе выцепили почти десяток резидентов от ордена иезуитов. Народ поднял шум, но авторитет Патрика Гордона был непререкаем. Его, кстати, как истинного шотландца, страдания иезуитов не трогали. Пусть он был и католиком, но достаточно своеобразным. Слишком уж доставалось Шотландии, чтобы люди там покорно слушали священников.
Москву лихорадило.
Старец Симеон оказался человеком не слишком стойким морально. Что сдохнет — Софья не боялась. Не настолько уж он стар, это первое, и второе — такие не дохнут. Такие живеют, жиреют и наглеют на глазах. Но не на дыбе.
Жестоко?
Нет, жестокостью было бы отдать его царской семье. Царевны, как узнали, кто отравил брата, покушался на них и планировал их смерти, слегка озверели. Разорвали бы на сотню маленьких симеончиков, не иначе. Препарировали бы не хуже студентов биофака.
Причиной покушения оказались иезуиты.
Еще бы! Русь, понимаешь ли! Они тут всю Европу накрыли, в мусульманские страны загребущие лапки протянули, а тут вроде как христиане — и упс! А у нас тут православие, проваливайте, откуда пришли! А страна-то богатейшая! А хотелка-то жжет!
План был прост.
Сначала посеять рознь в самом народе, для чего надобно подсунуть Никону харо-ошую идею! Конечно, святые книги надо унифицировать, кто б спорил, но кем и как?! Впрочем, потом Никон попер в дурь и половину сделать не успел, но заделки остались. Новая вера с «троеперстным кукишем», старая «истинная» вера… чуть не хватило до драки! Из Аввакума начали лепить героя и мученика, кстати, Симеон этому поспособствовать не успел, но хотел.
Вмешалась Софья.
В Дьяково до Аввакума было не добраться, а подбирать кого другого на его место… Он-то добирался до кого угодно из своей паствы! Так что…
Пришлось временно прекратить работу над религией и начать обработку царской семьи.
И снова споткнуться на Софье.
То есть тогда-то Симеон думал, что на царевиче Алексее, но это — прошлое. Сейчас он знал, кого ненавидеть. Зубами б глотку перегрыз, только дай дотянуться. Но кто же даст?
А еще те, кто по доброй воле работал на иезуитов, те, кто подбивал стрельцов на бунт, те, кто мутил народ… одним словом — завтра с жизнью должны были расстаться триста четыре человека — и Софья знала о каждом. О каждом читала, спускалась в допросные подвалы, в глаза им глядела, протоколы допроса кое-где наизусть выучила…
Легко ли подписывать приговоры?!
Софья вообще не знала, как живут политики в XXI веке. Или когда отправляешь на верную смерть во всякие Ираки и Ираны толпу мальчишек — ты не понимаешь, что стоит за твоим росчерком пера? Статистика — это ведь не живой человек, статистике не больно, она не плачет под стенами Кремля женскими и детскими голосами…
Пощади, царевна… пощади, голубушка, век за тебя Бога молить будем…
Софья тряхнула головой.
Выйти за стены Кремля не представлялось возможным. Стрельчихи, притащив с собой детей, просто караулили ее — и избавиться от них не мог никто. Не плетьми же разгонять… Или стоило бы?
— Ты и правда собираешься их казнить?
— Да.
— И присутствовать на казни?
Темные глаза были непроницаемыми. Федя вдруг подумал, что Софья совершенно не похожа на отца. У всех у них так или иначе проявлялась романовская кровь. Или голубизна глаз, или светлые волосы — Алексей так вообще был копией отца. Да, было что-то и от Милославских, но Софья не походила ни на кого. Темные — не черные, скорее коричневатые, словно соболиная шкурка, — волосы, темные глаза — тоже между карим и черным… И когда они светлели, как сейчас, казалось, что в них танцует алое пламя. Ясное умное лицо, серьезное и задумчивое. Красивое?
А вот это сложно было определить.
Софья была слишком личностью, чтобы просто быть красивой или смазливой.
— Собираюсь.
— Смотреть, как казнят триста человек…
— Соня, ты же душу свою навсегда загубишь.
Темные глаза еще чуть посветлели:
— Ты не поверишь, Федя, но я это знаю. А разве у меня есть выбор? Если сейчас я отпущу тех, кто хотел нас всех вырезать, они ведь вернутся. С саблями вернутся — и ты одним из первых на них повиснешь. А когда Лешка вернется? Я должна эту ношу на его плечи перевалить? Самой чистенькой остаться, а ты, братец, пожалуйста, кричи по ночам от кошмаров, кусай подушку, проклинай себя… это я брату отдать должна?!
Федор даже на шаг отступил. Оправданий он ожидал, объяснений, но чтобы его же и атаковали?
— Сонь, ну прости…
— Ты за них просить пришел? Поди вон к царевне Анне! Она уж который день у Афанасия сидит, молится… Они его хотели с крыльца скинуть, чтобы толпа разорвала. Не успели, так это не их вина, это их Патрик остановил! Ежи со всех ног сюда летел, земли не чуял… Ты за них просить будешь?
Царевич посмотрел на Софью.
— Соня, а как ты потом с этим жить будешь?
— Выживу.
— Соня…
— Феденька… — Софья смотрела такими злыми глазами, что царевич даже назад шарахнулся. — Почему бы тебе не пойти сейчас в пыточную и не послушать, что должны были сделать с тобой, Катенькой, Машей, Ванечкой, Володей? А вот как послушаешь, почитаешь — так и…
— Но ведь есть же кто-то, кто был обманут?!
— И завтра ты их тоже казнишь?
— А на кой черт мне те, кто своим умом жить не может? Бороды отрастили, а с мозгами проблема?! Не выращиваются?!
— Тебя народ проклянет.
— Так то меня, не тебя ж…
— Соня…
Софья вздохнула. Потерла лоб. И верно, кое-кого она бы помиловала. Пинка под копчик — и проваливай, дурак, но не в Москве
