же их оставлять?! Нет уж, кто на власть покушался, исчезнуть должен! Обязан!
— А сослать их нельзя? — Царевич словно мысль прочел.
— Можно-то можно, да сложно. Знают кто, знают что… Я сейчас не могу быть милосердной, Федя, иначе при следующем бунте нас просто сметут. Эти же и придут с копьями…
— А ежели…
Идею Софья выслушала со вниманием. Покачала головой, но потом смягчилась:
— Хочешь? Сам и пробуй. Сейчас прикину… но учти, многих я тебе не отдам. Сейчас выберу тех, кто сможет пользу принести. Кто за тридевять земель пойдет и их освоит. Да не слишком запачкался. Чтобы пахать, быки нужны, то верно.
— Иногда мне кажется, что ты не человек. — Федор даже поежился.
Софья смерила его насмешливым взглядом:
— Болван ты, братец. На то я и такая, чтобы ты в людскую доброту верил. Оно куда как легко за спиной у старших и сильных. А ты вот в жизни попробуй…
И Федор подумал, что она в чем-то права. Легко быть добрым за чужой счет. А вот так, как сестре? А Алексею, когда приедет?
Нет уж!
Никогда и ни за что не хотел бы он себе короны. Не вынесет.
Сломается.
* * *
Болотная площадь бурлила. От народу было черно и темно. Сновали разносчики, продавая пироги, покрикивали продавцы кваса и сбитня, скользили в толпе карманники…
На площади возвышались два десятка эшафотов — и палачи ждали. Ухмылялись.
Туман лениво скользил между людьми, касался лиц холодными пальцами, словно злорадствовал…
Отдельной группой собрались родственники казнимых — все, как один, в простых белых рубахах… еще хоть раз попробовать умолить царевну.
Да, именно царевну.
Лукерья прищурилась на подругу:
— Мотря, не след бы тебе сюда идти. Непраздна ведь…
— Да срок-то ранний. А событие какое! Говорят, царевна смертью лютой приказала тысячу людей сказнить!
— Пару сотен, не более. Да и не просто людей — тех, кто бунтовать задумал.
— Так бунта ж не было…
— Так это потому, что царевна вовремя в Москву успела.
Лукерья говорила хорошие и правильные слова, а пальцы нервно перебирали кончик косы. М-да… вот ежели бунт начался бы, ежели остановить его не удалось бы, тогда — да! Тогда все бы царевну поняли. А сейчас…
Народ шептался — и шептался нехорошо. Все чаще слышалось «кровавая царевна». И переломить это мнение никак не получалось.
Луша честно донесла о том в Кремль, девочкам, но… Что-то сделает царевна? Что тут вообще можно сделать? Хотя это же государыня Софья! Она обязательно что-нибудь придумает.
Но вот толпа заволновалась:
— Едет! Едет!!!
И верно, к Болоту двигался легкий открытый возок, в котором сидела царевна Софья. Без платка, с простым золотым венцом на голове, в алом платье, она смотрела прямо пред собой, холодно и надменно.
Темная коса змеей стекала по яркому шелку. Венец поблескивал алыми камнями.
За ней ехали конники, шли обережные стрельцы…
Других Романовых в возке не было.
— Милославское семя, — прошипел кто-то в толпе.
Царевна спокойно вышла из возка, который остановился рядом с самой высокой платформой, простучала каблучками сафьяновых сапожек по ступенькам, развернулась к народу.
— Слышите ли меня, люди добрые?!
Голос был звонким и отчетливым. И народ замер, стараясь не потерять ни единого слова. Тем временем всадники окружали помост.
— Сегодня за попытку бунтовать, за умышление на жизнь царской семьи будут казнены триста четыре человека. Для каждого будет оглашена вина его и приговор. Судите сами, сколь справедливо это.
И замолчала, опустилась в заранее приготовленное кресло, положила руки на подлокотники и замерла ледяной статуей. Стрельчихи качнулись вперед, в ноги броситься, умолять, но замерли, потому что на площадь принялись въезжать телеги.
Одна, две… пятнадцать, двадцать… и в каждой — люди. Все простоволосые, также в белых рубахах, в цепях, со свечами в руках — Софья не собиралась давать кому-то возможность сбежать.
Палачи приготовились. Родные и близкие бросились к своим, осеклись, натолкнувшись на охрану…
Стражники потащили на помосты людей из первой телеги… но почему-то за них никто не вступился?!
И то верно — Софья подобрала людей так, что в первых двух телегах сидели люди из Иноземной слободы, а за них просить никто не пришел. Патрик Гордон несколько дней проводил там большую разъяснительную работу, объясняя, что иезуитские шпионы — это, собственно, вовсе не добрые протестанты. И заступаться за них — себе дороже.
Тем временем по знаку Ежи Володыевского охрана у телег чуть раздалась, пропуская родных к стрельцам. Там начались крики и стоны.
Софья терпеливо ждала — и ее терпение было вознаграждено.
— Сестрица, прошу тебя о милосердии!
— Невместно царевне жестокосердие проявлять…
Откуда они появились — никто и не заметил. Высокий седовласый мужчина с гордой осанкой, с окладистой бородой, в простой черной рясе — и рядом с ним отрок в белой одежде. Ладный кафтанчик, светлые волосы… да что у них может быть общего?
Это Софья знала, с каким рвением царевич учился, как внимательно слушал Аввакума — ему б точно священником быть!
Глядишь, и патриархом еще станет.
На площади наступила тишина. Софья выпрямилась:
— Ведомо ли вам, за кого просите?! За татей, зло умышлявших! Чудом не совершили его, да хотели! Всех Романовых хотели извести, покамест брат мой с татаровьями злобными воюет!
Стало так тихо, что Софья едва не рассмеялась. Беден этот мир на зрелища — ни телевизора, ни даже театра толкового… Станиславский ее бы вмиг со сцены смел. Насчет своего актерского таланту Софья не обманывалась. А тут… даже детям рты заткнули!
— За людей прошу! Православных людей, с толку сбившихся, злыми латинянами обманутых!
— Сестрица, не карай их за глупость-то!
— А коли б кровь пролилась? Твоя кровь, Феденька?!
Роли были расписаны заранее и даже слегка отрепетированы у нее в кабинете.
Аввакум напирал на нехристианский поступок, Федор — на милосердие, Софья упиралась, отказывая потому, что «они же еще раз придут». «Они ж не помилуют!»
И — да. Таланта у Софьи не было. А у зрителей не было опыта парламентских дебатов. А потому…
Поддерживать накал страстей Софье пришлось минут пятнадцать. Потом какая-то кликуша не выдержала, выскочила из толпы стрелецкой родни, бухнулась в ноги царевне и заголосила так, словно ей в попу вилами тыкали:
— Царевна, заступница наша, не попусти, век за тебя Бога молить будем, один он у нас!! Кормилец!!! Пропадем ведь, голодные да холодные…
Софье того и надобно было. Истерика одной бабы будто спустила с цепи всех родственников казнимых, которые присутствовали на площади, — и те все падали на колени рядом с царевичем и Аввакумом, глядели то на них, то на Софью, как на последнюю надежду, рыдали, стонали, умоляли, размазывали сопли…
Софья наблюдала острым взглядом — и, дав народу выкричаться, подняла руку.
Все умолкли — и в этой тишине все увидели, как протопоп Аввакум опускается на колени, а рядом с ним царевич Федор.
— Коли казнишь их, царевна, руби и мою седую голову, ибо они стадо, а мы — пастыри духовные и моей вины в том бунте более, чем их!
— И моей! — Царевич Федор бухнулся в грязь рядом с учителем и наставником. — Мы должны были того не допускать, сестрица…
— А те, кто отца нашего отравил?
— Так ведь не стрельцы же! Их самих злые люди с пути истинного сбили…
Софья глубоко вздохнула. Задумалась на пару минут, еще нагнетая обстановку.
И наконец…
— Ладно же, батюшка! Ради тебя, ради просьбы брата моего, коего эти тати на копья поднять хотели, — пусть и не хотели, но могли же! — слушайте мое решение!
Слушали. Муха пролетит — услышали бы.
— Стрельцы. Приговор мой будет таков вам — вы отправитесь в изгнание. Возьмете с собой семьи, кто поехать с вами захочет, подворья ваши в казну отойдут, а вы поедете туда, куда я скажу. И жить будете там, где я скажу. Тогда живыми останетесь. Иначе… Либо смерть — либо постриг.
Вот тут Софья и поняла, что такое — народное ликование. Смело восторгом! Залило восхищением.
Кровавая царевна?
Милосердная!
А уж что обрушилось на Аввакума и Федора…
Когда те поднялись с колен, народ на них уставился, ровно на святых.
Софья усмехнулась про себя. М-да, не знаете вы, что такое PR-технологии — и, даст Бог, никогда не узнаете.
А она сейчас цинично размышляла, что в казне прибыло — и очень неплохо. Это первое.
Осваивать земли на границе с Китаем надо — это второе. И эти — освоят, коли жить захотят. Конечно, голых и босых их не отправят, но сейчас, вот как есть, вывезут за город. Там подержат в монастыре недельку, пока не соберут все потребное — и проваливайте. Вместе с семьями.
И третье, самое приятное. Она сейчас помиловала человек пятьдесят. Остальных никак нельзя, а эти были выбраны, как самые неповинные. По принципу — все пошли, и я пошел. Я рядом стоял. Командир приказал. Но власть уже не будет кровавой. Такие поступки, как милостыньку подавать. Бросит царь грошик — никто и не вспомнит, что он налоги повысил. Общественное мнение формировать надобно, а то как же! Власть должны ценить и любить, а не бояться. Тот же Петр, Софья точно помнила, головы рубил, да бунты постоянно были. То один давил, то второй… и надо ли нам такое добро?
Нет уж. Будем зарабатывать братишкам популярность.
Аввакум царевне поклонился, собирался было с площади уйти, но… куда там!
— Благослови, батюшка!
— Благослови, царевич!
Софья с ехидной ухмылкой посмотрела на брата. А что?
Что может быть лучше патриарха из царской семьи?
Вот только надо бы решить, как быть с целибатом. Софья еще в той жизни его не понимала и не принимала — ни к чему такие извращения. Ей-ей, пусть хоть сперму бы тогда сдавали, если естественным путем размножаться не хотят! Генофонд ведь пропадает!
А тут как?
А тут и не сдашь. Увы…
Да и Федька…
Было что-то такое сейчас в мальчишке.
Может, и правда его сделать патриархом? Идеализм проходит — и быстро. А наивность? Так у него ж пока щенячий возраст, вот через годик начнем его вводить в курс дела, тогда попроще будет. Постепенно вся эта шелуха с него и пообтрясется.
Но это потом. А пока…
Софья подозвала Ежи и тихо распорядилась. С площади двинулись телеги с тщательно отобранными стрельцами, толпа заволновалась, зашумела…
А тем временем, пока счастливые родственники обнимали почти воскресших стрельцов, палачи по кивку царевны принялись за свою работу.
Софья досидела до последнего. Досмотрела. Вымучила из себя.
И все же… с жизнью сегодня расстались не три сотни человек, поменее. Чуть более двух сотен. По ее воле. Правда — враги. Шпионы, двойные агенты, завербованные ими перебежчики, кое-кто из Долгоруковых, кого уже выпотрошили, да и те же стрельцы — та часть, которая приняла близко к душе посулы изменников…
Малоприятная публика.
Софья внимательно прислушивалась к себе, когда ехала обратно.
