для полонян, для мужчин и женщин отдельно. Высокая изгородь, баня рядом, своя кухня, колодец…
Ромодановский сначала понять не мог, к чему такие предосторожности, но потом один из «троянских коньков» объяснил. Мол-де, кто их знает, чем они в своих степях немытых болеют? Ни к чему сие на Русь тащить.
Чудит, конечно, царевич, но спорить с ним Ромодановский не собирался — его дело, царское.
Устал он с этим Азовом, что та собака. А куда деваться? Надобно — вот и делает. Хорошо хоть в Азов прибыло еще четверо царевичевых воспитанников — или уже царских? — и они тянули на себе кучку дел. Хоть высыпаться иногда удавалось. Или пообедать не на бегу. Нет, можно бы и иначе, только вот Гришка Ромодановский отродясь не халтурил и спустя рукава никакое дело не делал.
А вообще — странно. Из загона уже второй день ни вестей, ничего не было.
Отчего?
Птица — и та не прилетала, вот и решил Григорий сам проехаться.
Налет?
Али бунт?
Только не ожидал Ромодановский, что, когда он подъедет к частоколу, тот его встретит запертыми воротами. Но все тихо было, дымок курился, съестным пахло. Но почему…
Заколотить в ворота никто не успел. Из-за частокола взвился высокий мальчишеский голос:
— Митька, ты что творишь?!
Царевичевых воспитанников Ромодановский уже по голосам опознавал. Всего-то четверо их, как тут не разобраться? А уж сколько они на себе тянут…
— Беда, батюшка боярин. Тут, кажись, чума.
Ромодановский себя не видел в этот момент. Но с трудом удержался, чтобы не поворотить коня и не дать ему шпор.
Чума.
Черная смерть.
Болезнь сия и города выкашивала. И вот она… рядом!
Господи, помилуй!!!
— Ми… тька…
— Батюшка боярин, я думаю, что это она, но рисковать не стоит. Пока я не буду уверен в обратном, никто отсюда не выйдет. Ворота мы изнутри заперли, а ты направишь людей, чтобы снаружи подперли. Чтобы никто не вышел раньше, чем опасность минует.
По мнению Ромодановского, стоило бы обложить всю загородку соломой да поджечь. Но… там же не только татарва была, там и свои, православные, и мальчишка…
— Ты… останешься?
Голос дрогнул, изломался:
— Да, батюшка боярин. — Митька говорил спокойно и твердо, никогда раньше Григорий такого голоса у ребенка не слышал. Да и какой там ребенок?! Почитай, не каждый взрослый на такое решение способен.
— Может…
— Это с воздухом передается, Ибрагим говорил. А если я уже заражен? В Азов смерть принести?
Григорий аж пошатнулся.
С воздухом?! Господи всемилостивый…
— Так что не приближайтесь никто к частоколу. Припасы и прочее нам надобно через забор перекидывать, лучше с наветренной стороны. Со мной тут людей достаточно, справимся.
— А коли перерезать эту степную саранчу?
— Так болезнь-то останется. С кровью, воздухом, теми же крысами да блохами. А потому не надобно. Хорошо, что оно не рядом с городом. Батюшка боярин, на коленях прошу… послушай меня! Ведь все ляжем, ежели что не так…
И таким голос стал у мальчишки, что Ромодановский только головой покачал.
— Не по-божески это!
— Бог простит! Мне, боярин, придется остаться тут. А пока все, кто в городе, должны в бане париться хотя бы раз в день, траву душистую жечь да при первых намеках на болезнь в домах своих запираться и носа на улицу не казать. Платок на двери вывесить — и ждать, пока к ним лекари придут. А кто не делает так — рубить нещадно! Иначе все тут ляжем.
Ромодановский вздохнул.
— Ты как будто больше знаешь? Откуда? Или вас и лечить учат?
— Нет, боярин. Не учат. Только нескольких, кто к сему делу талант имеет и призвание. Но рассказывать — рассказывали. Лично царский грек, Ибрагим. Приходил к нам, объяснял, что делать надобно, а уж когда нас сюда послали — вдвойне.
— Не знал, боярин, а предугадал. Что чума, что оспа приходят туда, где людей много, грязи….
— Вот о чем речь… Ладно. Остальные ребята знают, что делать надобно?
— Должны знать. Скажи им, пусть карантин вводят.
— Кара…
— Карантин. Они поймут, батюшка боярин. Спаси тебя Бог.
— Митя…
Мальчишка сейчас их всех спасал. Даже ежели то и не чума… Только в последнее Ромодановский мало верил. Понял уже, что царевичевы воспитанники знают, о чем говорят.
— Я к вам добровольцев направлю.
— Батюшка боярин. Ты лучше погляди, кто тут был за последние дней десять. И пусть они по домам сидят… ведь ежели вырвется зараза на волю…
Ромодановский понимал. И ему было страшно. Он не пугался врага, он храбро дрался, но тут — иное. Невидимая смерть, которая выбирает жертву, а как — не понять.
Не гибель страшна, жутко, когда ты беспомощен.
Обратно, в город, Ромодановский ехал словно убитый. Прокатился… если б не мальчишка, мог бы и сам войти. И — прошло бы мимо? Бог весть.
В загон отправились два десятка добровольцев с оружием. Они понесли с собой мешки с провизией — и ворота закрылись за ними.
И — завалили камнями. Через месяц их разберут. Или — нет.
Если кто-то выживет, Богу то угодно будет. Если же нет…
Обложат соломой и подожгут. На солнце высохло хорошо, только полыхнет.
Страшно?
А лучше всех тут положить? Следующие десять дней улицы Азова были тихи и недвижны. Только патрули проходили. Все понимали, насколько это опасно. А потому любой, кто чувствовал себя нездоровым, тут же изолировался. За городскую стену. В бывший татарский лагерь.
Это действительно была чума. И повезло только в одном. В городе случаев заразы не обнаружилось, хотя мальчишки, не жалея ног и времени, ходили по домам, проверяли каждого. И отказ от проверки означал смерть на месте.
Драконовские меры?
Может, Ромодановский и дрогнул бы, да жить хотелось. И он решил довериться мальчишкам.
Сопляки?!
Ну так доказали ж уже, что полезны! Не раз доказали! И им тоже жить охота. А что еще сделать можно? Царевичу сообщить?
Да пока то письмо долетит… Хоть его-то пусть Бог помилует! Успел он вовремя уехать от заразы!
Страшное настало время для Азова.
* * *
Алексей Алексеевич въезжал в Москву триумфально. Конечно, не с бухты-барахты. В пяти днях от столицы его таки нашли Софьины посланцы и передали письмо, прочитав которое царевич долго ворчал. Но потом махнул рукой.
Пусть сестричка делает, что пожелает, если она считает, что так лучше будет… ведь для него старается.
Так что спустя два часа после рассвета он въезжал в Москву.
Ехал рядом эскорт, гарцевал конь, развевались знамена, пели трубы… Красиво.
Народ сбегался со всех сторон и восхищенно смотрел на царевича. Красивого, загорелого, улыбающегося, в белом с золотом кафтане — кто бы знал, что парадную одежду ему доставил гонец от сестры вместе с письмом, что спал он этой ночью часа два, что сейчас ему предстояло венчаться на царство, а это значит, что и сестра спала не более того.
Люди кричали здравицы, забрасывали Алексея цветами — Софья подсуетилась. Праздничное настроение создавалось на глазах, особенно когда сопровождающие Алексея вояки открыли мешки и принялись в ответ бросать в толпу мелкими монетками.
Романовы ждали государя там же, где пытался утихомирить толпу Питирим — на красном крыльце.
Алексей подъехал, спешился на глазах у всего народа — и тут…
Царевна Софья шагнула с крыльца и перед всей Москвой встала на колени в грязь, на золотой подушке протягивая Алексею плеть с золоченой рукоятью.
— Прости меня, брат, коли виновата в чем. Все, что смогли, для тебя сберегли, владей отныне нами всеми и будь, государь, властен в жизни и смерти нашей.
Алексей знал, что она так поступит, но сейчас оставалось только молчать.
Софья выводила из-под удара в первую очередь его самого. Он — царь, остальные, царевны ли, царевичи ли, теперь будут только его подданными. Все решения, которые принимала Софья, теперь приняты для него и ради него. Не по ее воле, а потому, что она все делала для брата. То есть использовать ее в заговоре уже не выйдет.
Она полностью в его власти. Хоть казни сию секунду — никто поперек и слова не скажет.
Алексей вздохнул, протянул руки, отшвырнул в сторону плетку и поднял сестру.
— Спасибо тебе, Сонюшка.
И крепко обнял девушку.
Именно сейчас, глядя в сияющие глаза сестры, он избавился от последних сомнений. Софья сама его учила думать — и не раз по пути домой ему в голову приходили неприятные мысли. Могла… Ведь могла. Нет, травить отца Софья не стала бы. Но вот узнать и воспользоваться — вполне. И как он сможет доверять ей, зная, что, приговорив отца ради его интересов… однажды она приговорит и его — ради интересов государства?
К счастью — этого не случилось.
Здесь и сейчас он с пронзительной ясностью понял, что Софья так не поступила и никогда не поступит. И что ближе человека у него по-прежнему нет.
Ему достаточно было взглянуть сестре в глаза, чтобы понять, насколько она рада и насколько тяжело ей дались эти несколько месяцев. И круги под глазами, и запавшие щеки, и резко обтянувшиеся кожей щеки, и руки-веточки…
— Алешенька… родной мой. Братик… Вернулся.
Больше Софья сказать не успела.
Налетели, закружили, затормошили. Первыми повисли у него на шее Федя с Ванечкой, потом и сестры — и не один человек в толпе вытирал слезы умиления. Этого государя его семья любила без меры. Даже вдовая царица Любава, которая подошла в свой черед и коснулась лба юноши благословляющим поцелуем.
Ну а потом с крыльца спустился Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин, торжественно держа перед собой на расшитой золотом подушке царский венец, вслед за ним шел Иван Милославский, подобным же образом неся державу, и прочие бояре. Естественно, знаки царского достоинства Софья доверила только самым близким, но и остальные были вполне довольны и своими местами, и ролями.
Окольничьи и стольники были готовы расчищать государю путь к Успенскому собору, где уже ждал Питирим, но этого не понадобилось.
Народ расступался сам. Люди кланялись, кто-то протягивал детей для благословения.
Напротив среднего окна Грановитой палаты царские регалии приняли два архиерея, а из Южных дверей вышел Питирим, которого Софья обожгла злым взглядом, принял святой крест и бармы и внес их в храм.
Алексей встал на центральном месте, патриарх начал молебен во славу Богоматери…
Хотя Питирим и поглядывал неодобрительно, вся царская семья — братья, сестры, тетки, вдовствующая царица с детьми, стояли сейчас на чертежном месте, там, где ранее, во время коронации Алексея Михайловича, стояли ассистенты, бояре и стряпчие. Хоть и было это против правил — никогда ранее царская семья на коронации не присутствовала, да кто бы возразил царевне? Жить хотелось…
Софья оглядывала людей, подмечая выражения на их лицах. В основном все были исполнены благоговения — царь венчается на царство. Даже если кто-то и против — сейчас слова
