пожалеешь потом?
— Не знаю, ничего не знаю. Ты бы своей простил?
Ежи честно попытался представить, что Басенька ему изменила. Не получилось. То есть — вообще никак. Ни представить, ни подумать…
— Она так никогда не сделает.
— Вот и я так думал.
— Не-ет… ты, Ян, не путай. — Ежи покачал головой. — У вас иное с ней получилось. Бася без меня жить не могла и не может, мы с ней как одно целое. А твоя Марыся? То она за другого замуж выходит. То во Францию одна едет — от любви ли это? Или просто она решила, что ты для нее партия хорошая? Корону надеть возмечтала?
— Не хочу я об этом думать.
— Ну и не думай. Забудь. Не было у тебя такой жены. Как умерла — и все тут. А с Эленой[11] ты что делать будешь?
Ян вздохнул. А что тут сделаешь? Если эта девочка — единственная, кто может хоть ненадолго растопить лед в груди? И рядом с ней становится чуть легче?
— С собой позову. Поедет, как думаешь?
— Нет.
Такого ответа Ян не ждал.
— Почему?
— Потому, что она из девушек царевны. Вроде как личная фрейлина. И только государыня Софья ее отпустить может. Ты с ней не разговаривал?
— С Эленой или с государыней?
— А пожалуй, что и с обеими?
— Нет покамест.
— Вот посмотришь, что тебе скажут.
— Думаешь, государыня ее не отпустит?
Ежи пожал плечами:
— Знаешь, я тут уж сколько времени, а все одно вижу. Царевна Софья, хоть и молода возрастом, да о своих девушках заботится, что о дочерях родных. Любить им не препятствует, но и блудить не дает. Отпустит ли она с тобой Элену — бог весть. Никогда не знаешь, что у нее на уме.
— Я ж не брошу ее…
— А все одно — пусть не бросишь, но и не женишься. Ты ее для блуда с собой зовешь, а вот представь — тебе жениться надобно будет. Как Элена себя почувствует?
— Любить-то я только ее буду. Да и к чему мне жениться, у меня Якуб есть?
— У вас же еще два ребенка с Марией в младенчестве умерли.
Ян нахмурился:
— Ну…
— И Элена дитя понести может, что делать тогда будешь?
Вопрос оказывался куда как серьезнее, чем казалось вначале пану Собесскому. Это не просто так полюбить, это еще надо искать для девушки место в мире… а ведь ее еще могут и не отпустить.
А, плевать! — вдруг с пьяной удалью решил ясновельможный пан. — Увезу! Уговорю, украду, хоть как — да увезу! Моя она! И все тут!
И налил еще по одной.
* * *
Софья стояла рядом с братом. За руку его не держала, но очень хотелось. И все же это Алеша должен был выдержать без нее. Сам сильный.
И умный.
А стояли они сейчас перед железной клеткой, в которой сидел… да, кто бы узнал сейчас благочестивого старца в этом заросшем, грязном, окровавленном существе без обоих ушей и носа? Кто бы мог подумать, что лицо старца может быть настолько злобным и полным ненависти? А глаза, которые вечно сияли добротой, — гореть таким гневом?
И проклятия из его уст вырывались вовсе не христианские.
Алексей смотрел на мужчину. А ведь сложись все иначе…
— Зачем ты отца отравил?
Ответом ему была хриплая ругань. Софья коснулась руки брата.
— Не стоит, Алешенька. Ему это все уже безразлично. Это уже не человек.
— И что с ним теперь делать?
— Казнить, наверное. А что еще?
— Больше он ничего не знает?
— Гарантирую, — Софья усмехнулась. — Палачи у нас хорошие, таким не соврешь. Да и проверяли…
— Соня, а ведь он мог быть нашим воспитателем…
— Мог. И возможно, был бы неплохим учителем. Только вот никогда ему не было по пути ни с Русью, ни с русскими…
— А с Хованским что?
— Примерно то же. Смотреть пойдешь?
— Нет. Казнь через три дня назначим?
— Как скажешь.
Алексей понимал, почему Софья не расправилась с ними принародно еще тогда, после бунта. И сведения бы не вытряхнули, и организаторов лучше было ему казнить…
— Спасибо, сестренка.
— Не благодари. Я тебя просто люблю.
Они вышли из пыточной, не замечая, что вслед им смотрят злобные, ненавидящие глаза старца. У него многое отняли, но язык был цел. И он мог, мог еще нанести последний удар!
* * *
— Сонечка, смотри, что у нас просят.
— И что же? — искренне заинтересовалась Софья.
— Царевич Ираклий, помнишь такого?
Девушка резко помрачнела. Еще бы не помнить. Наталью Нарышкину она век не забудет. Немножко ведь, на самую чуточку судьбу опередили. И нет уже никакого Петра. И не будет никогда!
Но…
— Мы Марфушу замуж отдали… так он же теперь царь Картли, стал с нашей поддержкой.
— И?
— Вот, жену ищет.
— А что, после Натальи он еще не оженился?
— Почитай?
Софья пробежала глазами письмо от царя. Однако ж…
На свитке пергамента Ираклий уверял в своих самых верноподданнических чувствах, прогибался, хотя и в меру, и сетовал, что предлагают ему местных красавиц, да лучше русских женщин, краше да умнее все одно нет. И ежели у государя есть сестра…
Намек был легким, едва уловимым, но был ведь.
Софья только фыркнула:
— Не по чину…
— А Дуняша? — приостановил ее брат.
Ребята переглянулись.
Евдокия?
А почему нет?
Возраст для Ираклия весьма и весьма подходящий.
Да того Картли на карте днем с фонарем поискать, да и не найти. С кем там политику творить? Умная царица им не особенно-то и нужна. Почему бы и не Дуняша? Опять же не будет дома сидеть да яд копить. Хуже нет, чем баба без мужика. Ладно, если она свою энергию в дело пускает, а если все в истерики, как у Дуньки…
Опять же это в Европах она всего лишь сестра какого-то там русского государя. А в Хартли она — сестра самого русского государя. Разница.
— Согласится?
Софья фыркнула вторично:
— Нет. Сначала она покобенится и нервы нам потреплет. А уж потом…
— Язва ты, Сонюшка.
— То есть ты признаешь, что я угадала?
— С абсолютной точностью. Предлагаю отписать Ираклию, что, ежели пожелает — пусть приезжает за невестой.
— Думаешь, он на Дуняшку и рассчитывал?
— Не на тебя же? И девчушки малы еще.
Софья шкодно улыбнулась:
— Да. Мы еще маленькие и глупенькие. Так что Дуня, и только Дуня. И побыстрее!
Алексей не возражал:
— Ты с ней поговоришь?
— С громадным удовольствием.
Царь всея Руси ласково взъерошил сестренке волосы.
— Ты-то когда в возраст войдешь?
— Я из него уже вышла.
— Чужие браки устраиваешь, а о своем не думаешь?
— Да где ж найти такого мужа, который все терпеть будет? Мои отлучки, наши совещания?..
— А дома сидеть да детей растить? Не изволишь?
Софья зашипела так, что Алексей облегченно выдохнул. Не желает, и слава богу. Что бы он сейчас без сестры делал — бог весть. Вешался бы. И все же… надо, надо подумать и об устройстве ее судьбы.
— Ладно. На казнь поедешь?
— Поеду.
Не хотелось Софье, да выбора не было. Приехавший Алексей первым делом утвердил оставленные ему смертные приговоры главных организаторов. Мелочь переловила и передавила без лишнего шума сама Софья, а вот Хованского, Долгоруковых, Полоцкого…
Этих выпотрошили, как рыб, — и собирались теперь поджарить на сковородке. Да, и в буквальном смысле тоже. Им предстояла пытка каленым железом на глазах у всех, а затем — кол. И пусть подыхают медленно и позорно.
Толпа уже собиралась с утра, шумела, словно морской прибой, волновалась…
— Едут, едут…
Алексей Алексеевич с сестрой Софьей рядом, бояре, стрельцы, казаки — небольшая процессия заняла места напротив помоста, как были, верхом.
И наконец, на Болото въехала телега. Люди, затаив дыхание, смотрели на тех, кто так и не стал ими править. После пыток, в белых рубахах, приговоренные выглядели откровенно жалко.
Ровно до той поры, как их повлекли на помост.
Там-то и очнулся старец Симеон. И пока палачи занимались Хованским…
— Проклинаю!!! Будьте вы прокляты до седьмого колена, пусть дети ваши никогда не узнают счастья, пусть претерпевают такие же муки…
Голос ввинчивался во внезапно затихшую толпу, словно дрель в стену. Все замерло, не мешая Симеону кликушествовать и пророчествовать, обещая глад, мор, болезни тем, кто пойдет…
— Молчать!
Софье понадобилось ровно две минуты — спрыгнуть с коня, кошкой взлететь на помост, чертова юбка помешала, а то бы и быстрее.
И сейчас она стояла прямо напротив старца.
— Молчи, гнида!
Одного кивка палачам хватило — скрутили, заткнули рот.
Софья развернулась к площади, на которой только начал приходить в себя ее брат. И что-то такое мелькнуло на его лице.
Нет, Алешка проклят не будет! Богом клянусь, этот груз на его плечи не ляжет…
Сверкнул холодной сталью извлеченный из ножен кинжал. Софья, на виду у всей площади, полоснула себя по ладони. Больно было — жуть. На помост закапала кровь.
— Я, Софья Алексеевна Романова, принимаю твое проклятие, старец. — Слова падали камнями. — Пусть оно падет на мою голову, но и ты услышь мой ответ. Я весь орден твой пресеку. Не бывать иезуитам не только на Руси православной, но и нигде более. Кровью своей клянусь, не я, так мои потомки, коих ты проклял, закончат это дело.
Тонкие пальцы сжались в кулак, и словно природа вступила в сговор с царевной! На помост упал алый солнечный луч. В его отблесках Софья казалась облитой кровью с ног до головы. И алое платье, и черные, с алым отблеском, волосы…
— Кровавая царевна, кровавая… про́клятая царевна, — полетело по толпе.
Софья оскалилась, поднесла кинжал ко рту и слизнула с него кровь. И жест этот вышел таким жутким, что даже палачи шарахнулись.
Никто не знал, что в душе Софья перевела дыхание. Кажется, получилось. Поверили.
Все-таки суеверий в это время хватает. Если бы она позволила Алешке и дальше раздумывать, кто знает, до чего бы договорился рясоносный гад. Вот ведь… царя травить мы желаем, а за поступки свои отвечать — комплексы начинаются? Ай-яй-яй…
Не хватало последнего эффектного жеста.
Кинжал с хрустом полетел вниз, воткнулся в доски под ногами старца.
— Когда сдохнет — забить ему этот нож в сердце вместо кола осинового и так похоронить.
Палач низко поклонился.
Софья сбежала вниз, с помощью брата вскочила на коня, сжала мимоходом руку Алексея, мол, потом все объясню. Молчи…
Она оставалась неподвижна, пока пытали Хованского, Полоцкого, Долгорукова, пока прижигали их каленым железом, пока вырывали языки. Даже не дернулась перевязать руку, с которой на землю капала кровь, пропитывала поводья, лошадь косилась, прядала ушами, но стояла ровно — казачья выучка. А уж как люди косились… Только когда приговоренные заняли свое место на колах и процессия двинулась в обратный путь, она позволила себе перевести дыхание и
