Новогодняя вампирская сказка. Галина Дмитриевна Гончарова

Сергей.

Туман стелился по улице. На темной стороне жизни всегда туманно. Почему так — мы не знаем. И нам это вовсе не мешает. Нравится.

Нам нравится скользить между трепещущих извивающихся струй, ласкающих чувствительную кожу, нравится играть с ними, позволять им обвиваться вокруг нас…

Нам. Вампирам.

Люди ошибочно считают нас нечистью. Нежитью. Ходячими мертвецами.

Смешно. Хотя, чего еще можно ждать от дичи?

Почему-то люди никогда не задумываются, что в природе все закономерно. Обычная экологическая пищевая цепочка. Их не удивляет, что волк ест зайца. Что сова съедает мышь, что ястреб бьет куропа-ток, змея заглатывает жаб, а ежи спокойно рвут змей…

Ничего удивительного, — говорят они. — Это круговорот жизни в природе. Пищевая цепочка.

И почему-то исключают себя из этого круговорота. А ведь все так естественно. Если они тоже часть жизни — значит, должен быть хищник, который охотится на людей, так же, как волки травят оленя. Что в этом удивительного?

Эти хищники — мы. Вампиры.

Ошибочно мнение, что мы — живые ходячие трупы. Мы действительно живые. Мы — потомки немно-гих избранных. Совсем немногих. Вы знаете, кто такие Кайры?

О них вкратце упоминали мифы. Раньше люди видели их — и старались не сердить. Раньше нас счита-ли полубогами. А в Древней Греции (древней даже для меня) их называли Керами.

Здесь же, у трона Аида, бог смерти Танат с мечом в руках, в черном плаще, с громадными чер-ными крыльями. Могильным холодом веют эти крылья, когда прилетает Танат к ложу умирающего, чтобы срезать своим мечом прядь волос с его головы, и исторгнуть душу. Рядом с Танатом и мрачные Керы. На крыльях своих носятся они, неистовые, по полю битвы. Керы ликуют, видя, как один за дру-гим падают сраженные герои; своими кроваво-красными губами припадают они к ранам, жадно пьют горячую кровь сраженных и вырывают из тела их души.

Это — наши предки.

Вампиры — это немногие дети Кер и Таната. Очень немногие. Изначально их было всего сто.

Что случается с богами, когда в них перестают верить?

Они умирают.

Это же случилось с Танатом и его молчаливыми спутницами. Но они не хотели ни умирать, ни ухо-дить

Чтобы жить — нужны верующие. Пусть немного, пусть сто, пусть двести, но они должны быть. И быть — всегда. И если люди больше не верят в них, надо создать свой народ. Который будет верить всегда. И который будет нести людям смерть, как когда-то они. Потому что смерть — это их жизнь

Танат и его Керы нашли выход. Они стали прародителями вампиров. Прародителями нашей расы, жи-вущей на темной стороне жизни. Все, что осталось от некогда великих.

Мы уже не боги, далеко не боги.

Нас никогда не бывает больше десяти тысяч — и это по всей огромной земле.

Наивное заблуждение, что можно стать вампиром от нашего укуса. Если вас укусит собака, вы же не покроетесь шерстью? Так и вампиризм.

Мы пьем кровь, чтобы поддержать свою жизнь. Можно сказать, что человеческая кровь — совсем немного, не больше трехсот грамм в сутки, нужна нам для того, чтобы восполнять жизненную энер-гию. Не вижу в этом ничего страшного. Люди едят и пьют намного больше. Мы тоже можем употреб-лять обычную человеческую пищу, в отличие от наших прародителей, но нам нужна и кровь. Мы не люди. Наши предки получали силу от человеческого поклонения. Нам же не ставят храмов. Поэтому мы берем необходимое из человеческой крови.

И пусть поберегутся гуляющие ночью. Ночь — время детей Таната.

Наше время.

Снежинки мягко скользят по щекам и лицу. Ласково светит солнце мертвых. Сейчас его называют лу-ной. Я выхожу с темной стороны — и останавливаюсь рядом с самым обычным домом.

Окно на втором этаже открыто.

И опять звучит музыка.

***

Яна.

Я играю на скрипке. Это единственное, что мне осталось. Совсем единственное.

Несчастный случай. И вся жизнь перечеркнута. Молодая девушка, мне всего восемнадцать, нелепая катастрофа — пьяный водитель разогнался чуть не до ста пятидесяти в час и врезался на своем БМВ в остановку.

Я успевала отпрыгнуть.

Не успевал стоящий рядом со мной ребенок лет семи. Его мамаша покупала что-то в киоске, а ребе-нок стоял в двух шагах от меня. И я понимала так отчетливо, как никогда — машина может задеть ме-ня, а его раздавит в кровавую кашу.

Я успела чудом. Рванулась, схватила, отбросила.

И едва почувствовала сильный удар в спину — руль в руках подонка дернулся в последней попытке то ли исправить ситуацию, то ли не оставить живых свидетелей.

В себя я пришла уже в больнице.

А дальше все было как в страшной сказке. Или в кошмарном сне, когда хочешь проснуться, кри-чишь, бежишь — и все напрасно.

Вообще все.

Ты можешь кричать, орать, рыдать расшибить себе лоб, бежать…

Бежать ты не можешь.

В восемнадцать лет у тебя перелом позвоночника.

И ты уже никогда, вообще никогда, даже если на землю снизойдет благодать, не встанешь на ноги.

— Простите, — отводят глаза врачи. — Мы сделали все возможное…

И произносят кучу медицинских терминов. А ты, полазив по сети и пообщавшись на форумах, пони-маешь — это перелом, который не вылечишь ни шинами, ни гипсом…

Он просто не срастется. Поврежден сам позвоночник.

Существует чертова прорва шарлатанов, которые обещают мне исцеление. Одна такая даже приходит в больницу. Но верхняя часть тела у меня пока жива. Поэтому мерзавка цыганской национальности: «Плохо тебе, девочка, но есть в твоей жизни лучик света,… глядишь, ты еще сможешь побегать своими нож-ками…» прицельно получает по голове судном. Благо швырять тяжелые предметы я не разучилась. А в школе замечательно играла в баскетбол, несмотря на свой средний рост и щуплое телосложение. Мет-кость у меня врожденная.

— Прости, — произносят чуть ли не хором отец и мать. — Мы сделали все возможное…

Я не могу их упрекать. Отец у меня бизнесмен средней руки. Мать — кардиохирург. Они оба отлично понимают ситуацию. Можно бороться, когда есть враг. Но стоит ли пытаться остановить Землю?

— Прости, — произносит мой парень, симпатичный шатен-третьекурсник Валера. — У меня дела…

И убегает. И я даже знаю, как зовут его «дела». Это симпатичная блондинка по имени Таня. Сообщи-ли подруги. Когда ты навеки прикована к инвалидному креслу, всегда найдутся «доброжелатели».

— Прости, — говорят, они в глаза. — Я должен (должна) сообщить, что Валера…

Этих я прощать не собираюсь. И они выслушивают по телефону весьма ехидную отповедь.

А потом тебя выписывают. И привозят домой.

И ты понимаешь, что отныне весь мир для тебя ограничен стенами родного дома.

А вы хоть раз в жизни задумывались, как сложно в нашем мире инвалиду?!

Я не могу попасть на почту, я практически не могу пользоваться магазинами, у нас не существует ав-тобусов для больных людей…

Даже в поликлинику я попасть не смогу!

Потому что построена она была лет пятьдесят назад. И там даже не предусмотрено пандусов для ин-валидного кресла. Даже если я каким-то чудом преодолею пороги, мне останется только кусать губы возле регистратуры.

В институт я тоже не попадаю. Угадайте с трех раз, кто возьмет на работу медика-инвалида?

Правильно. Никто.

Но и смиряться я не собираюсь.

Родителям и так плохо. Плохо и моим двум братьям. Но они не раскисают. Старший, Дима, учит меня веб-дизайну.

— А что, Ян, дизайнер — клеевая профессия. И из дома выходить не надо. Будешь работать через сет-ку.

Младший, Тимофей, настойчиво убеждает меня стать программистом. Учиться можно заочно. Рабо-тать — тоже. Программный продукт — штука такая…

Все пользуются «вордом», но никому в доме не требуется Билли Гейтс.

И я тоже не сдаюсь.

Я улыбаюсь. Я храбро зубрю неизвестные доселе дисциплины. Осваиваю компьютерную графику.

И никто не видит, как я реву в подушку.

Единственное, что у меня остается из моей прошлой жизни — это скрипка.

Я играла на ней с детства. Но раньше даже не понимала, насколько это сильное выражение чувств.

Поняла только недавно. Когда осталась вечером одна. И хотелось завыть от невозможности шевель-нуть ногами.

Руки как-то сами раскрыли футляр, тронули смычок, я привычно прижалась щекой к гладкому дереву — и потерялась в музыке.

Больше мне ничего не было нужно.

Раньше я никогда не импровизировала. Играла по нотам. Да и не любила музыку.

А сейчас оно приходило само. Душа кричала, плакала и пыталась спрятаться хоть куда-нибудь от на-валившегося кошмара.

И пряталась. В музыку.

Я полюбила играть по вечерам, когда родители еще не пришли, а братья разбежались по своим клу-бам.

Играть?

Сложно было назвать это — игрой или музицированием.

Мне плевать было — хорошо я играю — или нет, что думают соседи, понравится моя музыка хоть кому-нибудь — или она свидетельствует о душевном расстройстве.

Скрипка не пела. Она кричала, рыдала, жаловалась, но в отличие от меня — не сдавалась. Никогда не сдавалась.

Темнело. За окном мягко выплывала луна. Падали редкие снежинки.

Через три дня Новый Год. Мой первый Новый Год в инвалидном кресле. Боюсь, что не последний.

И я потянулась за тем, что приносило хоть мимолетное облегчение. За скрипкой.

Я расстегнула футляр. Коснулась бархата внутри, мягко тронула пальцами ворсинки. Потом достала скрипку и подъехала к окну.

Хотелось выть. Как стая волков воет на луну в такие ночи. И я не стала себе отказывать.

Я резко опустила смычок — и струны зарыдали.

***

Сергей.

Скрипка кричала, рыдала и стонала. Она плакала, как раненный человек. И я наслаждался этой музы-кой. Что-то подобное звучит в душе каждого вампира. Дикое, безудержное, хищное, жестокое — и од-новременно трагичное. И человек там, в доме…

Ему — или ей, неважно, было плохо. И хотелось поделиться своей болью. Хоть с кем-нибудь.

Я стоял долго. Не меньше часа.

А потом решился.

Вампиры — не просто хищники.

Иногда мы отпускаем души на свободу. И это наше истинное предназначение.

Часто нас можно встретить в больницах, в хосписах… Там, где есть люди, впавшие в отчаяние. Не минутное, которое бывает у любого человека. Но отчаяние осознанное. Когдадействительно ничего нельзя исправить — и смерть становится лучшим выходом. Рак. Или травма, с которой нельзя жить, а можно только мучиться.

Тогда приходит кто-нибудь из нас.

И еще одна душа взлетает ввысь. К новому рождению.

А человека, который еще вчера кричал от боли, находят в своей кровати, словно уснувшим. И он (она?) улыбается. Спокойно, как в детстве.

Иногда смерть — единственный выход. И мы приносим ее с собой.

Спокойную, как река на закате. Ласковую, как прикосновение материнских рук. Тихую, как рассвет-ный туман. Уютную, как огонь, горящий в окнах родного дома.

И люди улыбаются.

Иногда лучшее, что можно дать им — это смерть.

Скрипка кричала.

Это не был рок или что-то современное, в этой музыке не было ничего классического, какие-то дикие сочетания аккордов, безумное сплетение нот, напоминающее ниагарский водопад. Такое же хаотичное и непредсказуемое. И так же то там, то здесь, как острые камни из воды, вырывались сдавленные ры-дания струн.

Я