что он думает о красном или синем цвете?!
Нельзя. И жестоко.
Какое-то время они молчали. Сима обдумывала свой поступок. Владислав Петрович сосредоточился на управлении машиной. И чуть улыбался про себя. Ишь ты… счастлив? А что — для счастья нужно начинать резать по дереву? Смешно!
Машина затормозила в городе на автостоянке. Совсем рядом с домом Владислава Петровича.
— Тебя куда довезти-то, стрекоза?
Сима покачала головой.
— не надо. Вы уже довезли. Владислав Петрович, поглядите мне в глаза.
Мужчина на миг развернулся к девочке, собираясь спросить — что ты еще придумала? И вдруг…
Под ногами качнулся пол. Куда-то исчезла машина. И он сам исчез. И все окружающее. И город. И весь мир.
Невероятное. Синее. Пронзительное.
И он летел, разрезая воздух мощными крыльями. Золотистыми — как мед. Летел — и плакал от восторга. Плакал, кричал, пел… в глазах отдавались синие всполохи и играли мириады красок. И откуда-то мужчина знал — он будет все это помнить. Обязательно. И иначе никак. Будет помнить. Будет… летать!?
— Отец, тебе что — плохо!?
Владислав Петрович даже не сразу понял, что обращаются к нему.
Он сидел в машине, на автостоянке. В распахнутую дверцу заглядывал какой-то парень. И лицо у него было тревожное и серьезное.
— Да нет…
Владислав Петрович поразился своему голосу. Такому неуверенному, такому ломкому…
— спасибо — произнес он. — Не надо…
— точно? А то я смотрю — машина открыта, человек сидит — и плачет… думал беда какая…
Владислав Петрович улыбнулся.
— Нет. Не беда. Вовсе даже радость. Спасибо, друг.
Парень кивнул, убегая куда-то по своим делам. А Владислав Петрович махнул рукой на все — и отправился домой. Вести машину ему не хотелось. Хотелось лечь на диван, закрыть глаза — и еще раз попробовать пережить этот восторг.
Что же сделала та девочка? Наркотиком, что ли, прыснула? Но зачем? Все на месте и машина, и деньги, и документы… непонятно.
А войдя во двор своей пятиэтажки, Владислав Петрович вдруг увидел…
У них во дворе росли деревья. И среди них одна березка. Старая такая, уже почти рухнувшая. Вот ее сегодня и спилили, чтобы не дай бог не рухнула ни на дом, ни на машины. Или — того хуже, на людей. Оставался небольшой пенек. А ствол, распиленный на несколько частей, беспомощно лежал на сером асфальте. И было что-то такое беззащитное в нежной белой коре, раскинувшейся в серой городской пыли…
По березе не режут. Дерево не слишком подходящее…
И он ведь не помнит — КАК.
И инструментов нет…
Владислав Петрович сделал шаг. Второй. Третий.
И вдруг обратился к дворнику Михалычу, который стоял и курил рядом с деревом.
— Здорово, Михалыч. Спилили, значит?
— И тебе не хворать, Петрович. Спилили. Жаль, конечно, а только надо. Еще рухнет, покалечит кого, беды не оберешься.
Владислав Петрович кивнул головой.
— А теперь ее куда же?
— А куда? Вот, отдохну чуток да перетащу к помойке. А там вывезут.
К помойке?!
Владислав Петрович отдавал себе отчет — раньше он прошел бы мимо. А сейчас… сейчас…
— Михалыч, я сейчас подгоню машину — помоги мне ее погрузить. На дачу дрова нужны. Ты не думай, я заплачу…
— Петрович, ты чего!? — возмутился дворник. — Подгоняй. Я тебе по знакомству и так помогу. Только ты ведь всю машину обдерешь…
— Да и х… с ней! Поможешь?
— Помогу.
Владислав Петрович соврал. Уже через час машина стояла в гараже, а сам он осторожно перегружал березу в сухой угол. Потом выбрал обрубок попригляднее, нашел подходящий нож, несколько пилочек…, положил рядом сверло…
***
Вечером его нашли в гараже. Довольного, счастливого по уши — и ожесточенно сражающегося с неподатливой древесиной.
— Слава, ты куда запропастился!? — возмутилась его жена, Людмила, подходя к мужу. Она сердилась. Муж удрал, не отвечая на звонки, куда-то в неизвестность, а они сегодня собирались по магазинам… да и вообще — тревожно. Не дети ведь уже! А если сердце?! Или еще что!?
Людмила была решительно настроена на скандал. Но сделала шаг внутрь гаража. Другой. И вдруг задохнулась от восхищения.
— Славка!
Из дерева под его пальцами словно проступал тонкий лик. Икона?
Нет.
Женское лицо. Вроде бы ее. Но такой красивой она никогда не была. Даже в молодости. И все же… уже намечены были прожилками волосы, вычерчены глаза, губы, загадочная улыбка, при виде которой Джоконда позеленела бы от зависти…
Люда задохнулась от восхищения. И вместо ругани тихо спросила:
Владислав Петрович кивнул, не отрываясь от работы. А Людмиле показалось на миг, что за его спиной растут огромные лебединые крылья. Смешная фантазия, правда?
***
Сима кое-как добралась до скамейки в парке. Присела, перевела дыхание.
Ей тяжело давалось пребывание в этом городе. Очень тяжело. Город был злой и мертвый. И пытался убить и ее. Но — разве это важно?
Еще один человек обрел крылья. Еще один. А она?
А она обрела тянущую боль в сердце. Два огонька из трех погасли. Она отдала себя этим людям. Показала им небо. И теперь только они могут решать, лететь им — или остаться в пыли.
А она… а что — она?
Она отдохнет — и пойдет дальше. У нее еще осталось одна попытка. Один человек. Один огонек, который она может зажечь.
Она — должна.
Теперь Сима чуть лучше понимала, почему отец не хотел отпускать ее. Потому что Птица — не удержится. А всем крылья не дашь. Наверное, она умрет.
Но Сима не жалела. Незримые крылья полоскались у нее за спиной. Синие глаза сияли. Она мечтательно улыбалась.
Пока не почувствовала рядом что-то неладное. А потом встала, пересилив себя — и пошла туда, где ощущалось человеческое горе.
Интерлюдия 2
Та же поляна. Тот же мужчина. Тот же лис.
— Уже двое. Лис, ты понимаешь, их уже двое. За один день.
— И что? — Лис равнодушно взмахивает хвостом.
— Еще один человек — и моя девочка умрет.
— Нет.
— Нет!? Птица может дать крылья трем людям! И — все! Потом — смерть.
— Как ты любишь передергивать. Она умрет, да. Но только если ни один из людей не осознает, ЧТО она для них сделала. И не произнесет волшебные слова.
— они не смогут осознать. Они слепы и глухи. Для них счастье — не крылья. Деньги! Власть…
— Хватит, — лис раздраженно дергает ухом. — Что ты вообще хотел!? Чтобы она всю жизнь прожила здесь? Да!?
— Она моя дочь.
— Это не дает тебе право обрезать ей крылья. Если любишь — ты ее отпустишь.
— На смерть?
— Если любишь — ты отпустишь. А смерть — или нет… она все равно умерла бы. Но сейчас она умрет в полете. А в твоих руках она умерла бы сломанная. Что тебе больше нравится?
Мужчина сникает.
— Ты безжалостен, хранитель.
Но в ответ слышится только равнодушное:
Песня третья. Аня.
Аня сидела на скамейке. Было тоскливо донельзя. А чего еще можно было ожидать? Когда тебя ругают, при всех называют дурой и чуть ли не посылают по матери?
Руки просто опускались.
Тяжело ли ребенку из деревни поступить в университет? На бюджетное место? Да не куда-нибудь, а в медицинский?
Почти невозможно.
Но Аня все равно решила попробовать. Школу она окончила с золотой медалью. И не купленной. Нет, каждая ее пятерка была оплачена ночами труда. Аня всю жизнь мечтала стать врачом. Хирургом. Помогать людям. Возвращать им жизнь.
Аня знала — родители не смогут ее содержать. Куда там — когда трое младших на шее. Огород, свое хозяйство — это выручает. Но ты поди, одень всех! И дом поддержи! А если отец попивает «горькую»? Если ни водопровода, ни канализации?
Учиться в таких условиях адски тяжело.
Аня знала — ей едва ли оплатят билет на автобус. И то — мать считала учебу несусветной дурью. Лучше уж выйти за Степана Петровича, который жил через два дома. Жена у того умерла уж года два как и он заглядывался на Аню.
Родители не препятствовали.
«А что, — говорил отец, — Ты, Анька, девка ладная, гладкая. А что учиться не будешь — так оно и лучше. Кому в доме ученая баба нужна? Нам бы кого попроще».
А Ане снилась операционная. И сама она — у стола. И короткие четкие команды.
Так что получив на руки аттестат, Аня как следует его припрятала вместе с медалью. И стала готовиться к отъезду.
Но странное дело — родители не мешали. Она удивлялась — почему? Потом мать высказала прямым текстом.
— Все равно ты не поступишь. Побегаешь, да и вернешься. Но так хоть на нас зла держать не будешь.
И Аня уехала.
На время экзаменов ее поселили в общежитии. А потом… тогда еще не было ЕГЭ. Было собеседование. И ее явно валили, задавая такие вопросы, которых просто не было в программе. Но она — знала. И сотню раз благодарила местную старенькую фельдшерицу, которая давала девчонке свои книги. По анатомии, физиологии, гинекологии, фармакологии… старушка была твердо уверена, что из девочки выйдет замечательный врач. И помогала ей во всем.
Самым сложным оказалась химия. Но учебники Некрасова и Глинки осечек не давали. И Аня, не веря своим глазам, смотрела на списки зачисленных.
«Анна Некрасова».
Зачислена.
***
Она не поехала домой. Дорого.
Просто позвонила. И отправилась в общежитие.
Комнату ей выделили. Да, не самую большую. С двумя соседками и у туалета. Ну и что?
Сложнее было устроиться на работу.
Если кто не знает — мединститут — это сродни каторге. От рассвета и до ночи. Если ты будешь тупо ходить на лекции, ты просто вылетишь после первой сессии. На тебя сваливается чудовищный объем информации. И впитывать его надо беспрерывно.
А ночью надо подрабатывать. Спасибо одной сокурснице. Таня вообще была редкостной стервой. И почему она решила помочь Анне — бог весть. Но однажды она подошла, и выдув пузырь из жевательной резинки, процедила:
— Тут папаше уборщица нужна. В банк. Пойдешь? Убирать после восьми вечера.
Аня не просто пошла. Побежала.
И четыре года каждый день выходила на работу. Четыре года отмывала грязные полы, вытирала пыль, выносила мусор… и была благодарна за эту работу!
Уборщицам в банках платят неплохо. Ей хватало на жизнь. Пусть одежда из секонд-хенда. Пусть она неухожена. Пусть…
Аня шла к своей мечте. И готова была заплатить любую цену.
Потом она стала подрабатывать уколами. Капельницами. Массажем. И ей стало чуть полегче.
А потом — ординатура.
И заведующий отделением Лев Михайлович. Седовласый, красивый… хирург от бога.
Аня с восхищением смотрела, как он делает операции, ловила каждое его слово, каждый жест, сотни раз в мыслях проделывала то же самое… какой радостью было, когда ей предложили постоянную работу!
А теперь…
Она первый раз поссорилась со Львом Михайловичем.
Она никогда бы не осмелилась настоять на своем, но…
— Тебе плохо?
Аня с удивлением посмотрела
